И был конец света

      В Париже он оказался во вторник. День стоял паршивый — впрочем, почти все дни в Париже были паршивыми, дождливыми и серыми. А уж тот был самым что ни на есть парижским. Хорошо, что задерживаться здесь надолго не придётся. А то и с ума сойти можно; хотя Клиффорд не был толком уверен, что ещё не сошёл.       Через неделю с того же самого вокзала Орсе, надрывавшегося от пассажиров — и оттого плюющего ими с особенным шармом, — должен был отправиться поезд на юг. Сперва — в Тулузу, потом оттуда — в Мадрид, а там придётся как-нибудь изыскать языковые и финансовые резервы, чтобы добраться до заветного Лиссабона. Пара недель в пути, десяток ночей в поездах — и родной Делавэр окажется уже в обозримом, наверное, будущем. По крайней мере, не зря же португальцы убеждены, что с мыса Рока можно в хорошую погоду аж Нью-Йорк разглядеть. Никто, правда, так и не разглядел; наверное, погода всегда была плохой.       Между Клиффордом и Салли оставалось так много недосказанности, что из неё можно было построить высоченную башню; идя мимо Дома инвалидов, он обернулся и хмыкнул: да, вот такого размера башню. Башня, впрочем, была вполне симпатичной — и чего парижане вечно всем недовольны?       «Среда.       Провёл на площади Конкорд почти весь день, кроме минут двадцати, пока обедал. Обедал, впрочем, в небольшом кафе там же и постоянно смотрел в окно. Сегодня её не было, но я верю, что она обязательно придёт — завтра или послезавтра. Или через три дня. Да и глупо было бы ждать её сегодня: ей же надо собрать вещи, как-никак, это у меня из имущества только пара рубашек.       Много думал о ней. Не стоило мне давать ей ту пощечину. Был полным идиотом.       Надеюсь, она меня простит».       После того самого своего позорного возвращения из Парижа Клиффу хотелось только одного: остаться с Салли наедине и забыться поскорее. Но в Берлине остаться наедине невозможно: вечеринки, приёмы, шнапс, кабаре… только под утро, только в крохотной комнатушке пансиона фройляйн Шнайдер, приходил покой.       — Ты какой-то грустный, Клифф, ну иди ко мне… — позвала Салли с кровати. Клиффорд, чересчур сильно сжимая кружку с остывшим кофе, беспомощно наматывал круги по комнате. Настенные часы отбили третий час ночи. Он ничего не ответил.       — Неужели тебе не понравился Париж?       — Нет.       — А мне Париж нравится. Знаешь, там есть одна такая площадь, кажется, Конклав или что-то такое, так вот, она выходит прямо на реку. В Лондоне я жила в крохотной коробчонке в Челси со своей подругой, и вот окно этой коробчонки выходило на реку. И всё остальное тоже выходило на реку…       — Площадь Конкорд.       — Ну да, я и говорю, Конкорд, так вот, она очень похожа на Челси…       И теперь, в Париже, Клиффорд снова шёл на эту площадь, похожую на Челси. И, сидя на каменной чаше плачущего фонтана, ждал девушку из Челси.       «Четверг.       Сегодня она не пришла. Не знаю, почему я на это так надеюсь. Её, наверное, можно понять. Для неё вся жизнь — это кабаре, во всех смыслах, только вот… о, как бы мне хотелось снова обнять её, снова заговорить с ней. Объяснить ей всё. Правда, прошло всего два дня. Это ещё не повод отчаиваться!       Вечером снова зашёл на вокзал и узнал, когда будет следующий поезд из Германии. Завтра днём. Завтра она обязательно приедет. Почему-то я в этом уверен».       Занять место на перроне уже ставшего почти привычно-домашним вокзала Орсе пришлось с раннего утра — вдруг придёт раньше! Но поезд пришёл точно по расписанию: видимо, шутки про немецкую дотошность всё-таки имели основания. Разглядеть рыжую копну волос в шумной толпе пассажиров было сложно; особенно сложно из-за того, что её там не было.       — Monsieur, vous est-il arrivé quelque chose? — кто-то настойчиво тряс его за плечо. Брэдшоу поднял глаза и увидел мужчину в полицейской форме. — Monsieur?       И, видимо, взгляд и вид его были настолько потерянными, что жандарм добавил:       — Monsieur, parlez-vous français?       — Нет.       — Monsieur, вы нуждаетесь в помощи? — он услужливо перешёл на ломаный английский. Клиффорд покачал головой. — Вы ждёте поезд? — Клиффорд снова покачал головой. — Вы ждёте кого-то?       — Я уже сам не знаю.       «Пятница.       Когда я выходил из вокзала, уже стояла ночь. Не знаю, куда из жизни пропало пять часов, не помню ни минуты. Кажется, плакал. Всё в какой-то пелене. Она не приехала тем поездом. Следующий — только в воскресенье.       Ужасно хочется спать. И есть.       А жить — не хочется».       Делать в незнакомом городе в незнакомой стране абсолютно нечего. Ходить приходится наугад, наугад же приходится и жить. В субботу Брэдшоу проснулся поздно и весь день не покидал комнату — сил не было ни физических, ни моральных. Впрочем, к вечеру тошнота и урчание в животе стали уже слишком настойчиво напоминать, что он голодал ещё со вчерашнего утра. Пришлось подчиниться. Выйти на улицу спокойно не удалось: окликнул портье из-под кустистых насупленных бровей.       — Мсье, а вы надолго?       — Нет, я уеду во вторник.       — Вы выглядите грустным, мсье, откуда вы вообще приехали? Неужто из Англии?       — О нет, я из Америки.       — А так и не скажешь. Вылитый англичанин. Знаете, что вам нужно?       — Что?       — Мулен Руж! Такого шоу вы больше нигде в мире не увидите! Это лучшее кабаре, и там всегда весело, мсье, и…       — Нет, спасибо. Я совсем не поклонник кабаре.       «Суббота.       В Париже тоже любят кабаре. Даже больше, чем в Берлине, наверное. Может, потому что здесь им пока нечего в кабаре скрывать. Может, потому что тут ещё можно радоваться жизни, не думая о смерти. Может.       Париж, оказывается, вообще очень похож на Берлин. Только более искренний. Ещё более искренний.       Я не думаю, что это надолго. То, что сейчас рождается в Берлине, точно захватит Германию. А потом — всю Европу.       А потом — я боюсь — и весь мир».       Следующий немецкий поезд пришёл также без проволочек. Клиффорд уже (почти) не надеялся рассмотреть в толпе копну рыжих волос; эта копна принадлежала Берлину. Это нужно было признать. С этим нужно было смириться.       С тем, что дороги их разошлись, да и шли врозь. А линиям, идущим врозь, всегда суждено пересечься, и всегда — только один раз. Такие законы диктовала математика. Свой один раз их линии израсходовали — ярко, безумно, незабываемо во всех смыслах — и снова разошлись врозь. Нужно было с этим смириться. С тем, что границы между ними станут ещё выше и жёстче. С тем, что ему — сон в поездах, бегство и стыд. Ей — вечера в кабаре, унижение и слёзы. И отчаяние — одно на двоих.       «Воскресенье.       Нет, она не приехала этим поездом. И теперь уже точно не приедет. Вернее, если приедет, то уже без меня. Так даже будет лучше. Я ей не нужен, а свобода — нужна. Она должна приехать, обязана. Она должна начать жизнь с чистого листа. Она должна вернуться в Англию. Я должен вернуться в Америку. Все мы должны вернуться домой; наше путешествие затянулось».       Свой последний день в Париже Клиффорд провёл уже без цели. Казалось, что и без того безоговорочно серый город ещё сильнее утратил свои краски. Теперь даже серое стало совсем серым, совсем тусклым, совсем тошнотворным. На фоне серых домов, серой брусчатки и серого неба выделялся только один предмет. Ярко-алый, тревожно-буйный, ехидно-зовущий. Красные лопасти красной мельницы. Мулен Руж.       «Понедельник.       Завтра я уезжаю. Этой записью я клянусь сам себе, что больше никогда сюда не вернусь — в Европу, в смысле. И по собственному мирному желанию, разумеется.       Купил португальский словарь. Похоже, мне придётся пробыть в Лиссабоне какое-то время, потому что денег на билет на пароход у меня совсем не осталось, да и, говорят, сейчас эти билеты раскупают на месяцы вперёд. Значит, надо подучить местный язык. Словарь, впрочем, французский, а его я понимаю едва ли лучше португальского. Получается, придётся наугад. К этому мне, пожалуй, привыкать не приходится».       Во вторник утром поезд, отправлявшийся в Тулузу, дал последний гудок, и перрон начал медленно таять вдали. Брэдшоу снова прислонился виском к стеклу и впервые за последнюю неделю улыбнулся. Быстро так, скомкано — сам себе резко запретив это делать. Зато — искренно. До отъезда он открыл дневник, но вместо записи слова сами сложились во что-то больше похожее на записку. Записку, которая потребовала два франка за конверт и ещё три — за международные марки.       «Дорогая Салли,       или просто «Салли»,       через час я уезжаю из Парижа. Через пару недель буду в Лиссабоне. Пожалуйста, я умоляю тебя, одумайся. Приезжай. Брось там всё — и приезжай. Спаси себя. Дай себе шанс.       Я не прошу давать шанса мне, свой шанс с тобой я уже потерял. Тем не менее, прости меня, Салли, я идиот. Я буду в Португалии месяц, а то и больше. Если ты решишь, что я достоин ещё одного шанса, найди меня. Дай знать, что ты сделала правильный выбор. Дай знать, что ты спасена.       Знаешь, тебе бы понравилось в Лиссабоне. Там тоже есть площадь, выходящая на реку, площадь Комерсиу. Я ещё сам не видел, но, думаю, она тоже похожа на Челси. А ещё на Челси очень похож Нью-Йорк.       Пожалуйста, Салли. Дай себе шанс.       Клифф»