И был конец света

      Гавкающее рычание «Ihren Reisepass, bitte!», за последние полгода успевшее стать почти родным, а за последние недели — самым ненавистным, финальный раз грубо ударило Клиффорда по уху. Бежать пришлось экстренно, импульсивно, истерически — оставаться в Германии ещё хоть на один день стало решительно невыносимо. Третьеклассный вагон поезда Берлин-Париж был набит под завязку; пахло дешёвым пивом, перепревшим сыром и потом. Брэдшоу — случай не исключительный: из Германии истерически бежали все, кто хоть чуть-чуть отличался от стандарта. И мог позволить себе билет, конечно.       Зажатый между чьим-то здоровым тюком с одеждой, молодой еврейкой, качавшей орущего на весь вагон ребёнка, и диким ужасом, Клифф впервые, кажется, рад тому, что печатную машинку пришлось продать; она бы сюда просто не вместилась — физически и, главное, морально. Совсем не время было для весёлых фельетонов, а на другое великий американский писатель Клиффорд Брэдшоу — уже без приписки «будущий», скорее с «несостоявшийся» — был не способен. Хотя, может быть, сейчас и было самое время для весёлых фельетонов.       В поезде — даже таком спасительно-бегственном — Клифф больше ни с кем не заговаривает. Хватило и одного раза — с лихвой хватило, на всю оставшуюся жизнь тревоги и позора, о котором никто даже, скорее всего, и не узнает. Но знает он сам — и от этого не отмыться ни шнапсом, ни бордо, ни даже бурбоном. До последнего, впрочем, сейчас было чудовищно далеко. Разговоров Клифф не заводит — только отчаянно жмётся виском к ледяному стеклу, словно пытаясь слиться со стеной вагона, чтобы занимать ещё меньше места; другим это заветное место сейчас гораздо нужней.       Мягкая певучесть «Votre passeport, s'il vous plaît!» для пассажиров звучит как спасительная молитва — не то чтобы за здравие, но хотя бы и не за упокой. Сейчас, к середине тридцатого, надеяться остаётся только на это. После доброй улыбки французского пограничника Клиффорду тоже становится как-то легче; спокойнее, что ли. Но он сейчас отдал бы что угодно за беззаботную шкодливость «Your passport, please!» с задиристо порыкивающими звуками ‘р’. Готов хоть в самый холодный и грязный трюм любого межокеанского парома немой крысой прыгнуть, лишь бы дома оказаться. Но то, что для него значит «дом», для большинства его попутчиков сейчас значит «жизнь» — приоритеты явно на их стороне.       Поезд грузно останавливается в своей точке назначения. С месяц назад филигранно выточенные арочки вокзала Орсе уже встречали его; тогда под этими самыми филигранными арочками его действительно ждали. Сейчас же под ними только одиночество, нищета и потерянность. Но для Брэдшоу нет абсолютно никаких сомнений в том, что этот приезд во столько раз лучше первого, что для оценки этого соотношения не хватит и всей бесконечности чисел.       В Париже у него нет не то что друзей, у него и знакомых нет. Вернее, знакомые-то есть, но эти знакомства Клиффорду хочется решительно, дико и отчаянно отрицать, хочется эти знакомства из своей биографии калёным железом выжечь. Да не получается. Никогда не получится.       Около этого фонарного столба его встретил знакомый Эрнста. В фойе этого отеля ему передали проклятый портфель. В этой кофейне он вчитывался в ту самую дьявольскую книгу, в ужасе хватаясь за голову и уже не пытаясь сдерживать самые горькие слёзы — слёзы беспомощного стыда. Париж-то был ни в чём не виноват. Виноват был только Клиффорд.       Виноват, что погнался за лёгкими деньгами, виноват, что поверил в обещанное Эрнстом благое дело и счастливое будущее Германии. Виноват в том, как в своём беспечном глупом веселье любовался кабаре и поднимал стопки шнапса бок о бок с не просто убийцей, но с кровожаднейшим извергом. И, главное, смертельно виноват в том, что этому извергу помогал. Те самые пятьдесят марок, тогда показавшиеся Клиффорду самыми простыми в жизни, обернулись самыми мучительно сложными. Самыми позорными. Самыми кровавыми.       О, как же слепо счастлив он был в Берлине!.. О, как же он восхищался безумно ярким умением этого города праздновать и веселиться — как в последний раз, так, будто завтра будет война или какая-нибудь другая катастрофа. Кто же тогда мог понять, что город был безумен вполне буквально, а завтрашняя война… кто угодно мог бы понять, если бы уделил хоть немного внимания жизни за дверями бушующего кабаре. Клиффорд вовремя не уделил. И сейчас, бессмысленно таща свой скромный чемодан по Елисейским полям, лютой ненавистью проклинал Эрнста, всех его знакомых и, главное, самого себя.       Задрипанный и занюханный пансион на самой окраине города согласился пустить его на ночь в обмен на заложенные отцовские часы. Неплохие, к слову, были бы часы, если бы цепочка не отвалилась, а циферблат бы не треснул. Сидя с чашкой самого безденежно дрянного в мире кофе на нижнем этаже самой отчаянно паршивой ночлежки в мире, Брэдшоу вновь открыл свой блокнот.       «В стране под названием Германия был город под названием Берлин. И там было кабаре. И там был конферансье. И там был конец света…»