Последнее желание

~*~

Когда он вернулся, Миака ждала его прямо за дверью. Ее руки были скрещены на груди, а брови нахмурены так, что чуть ли не касались друг друга. — Нурико! — прорычала она. Ее нога нервозно постукивала по полу, заставляя юношу выглядеть почти виноватым. — Где ты был? Почему ты мне ничего не сказал? Ты представляешь, как я волновалась? Восемнадцатилетний юноша осторожно зашел в дом, тихо закрыл за собой дверь и прислонился к ней спиной. Было странно, но боль и усталость… они исчезли, оставив после себя лишь разливающееся теплом умиротворение и сильное желание привести разрозненные части своей жизни в порядок. Он на мгновение закрыл глаза, и его лица коснулась тихая улыбка. Спасибо тебе, Хотохори. Ты был мне лучшим другом, — лучшим, чем я когда-либо был тебе. — Эй, чему ты улыбаешься? Нурико! — Ее руки внезапно вцепились в его предплечья, почти причиняя боль. — Нурико, ты же болен! О чем ты думал, уходя из дома, даже ничего не говоря мне? Я думала, что-то случилось! Он раскрыл глаза. Миака стояла перед ним, взирая на него снизу взволнованными зелеными глазами и держа его руки так, будто боялась отпустить. Неужели… неужели она действительно так волновалась? Если так, то… почему? С травмой или нет, он был взрослым — он имел право покидать свой дом, не так ли? Однако… что-то ему подсказывало, что волновалась она по серьезной причине, — правда по какой именно, он не мог быть уверен. Боялась ли она до сих пор, что он… умрет? Нурико слегка покачал головой, отодвигая мысли о смерти на задворки сознания. Нет. Сейчас у него есть другие вещи, о которых нужно думать — другие решения, которые нужно принять. Я люблю ее? Да. Хочу ли я быть с ней? …да. Если я и Миака будем вместе… ранит ли это Тамахоме? Да. Определенно. Хочу ли я ранить Тамахоме? Нет! Господи, нет! Это… это не правильно. Я не чувствую, что так должно быть. Миака и я? Да как такое вообще возможно? Я люблю ее, да… но та ли это любовь? Люблю ли я ее так, как любит Тамахоме?.. Или так, как я любил Корин? Но даже если моя любовь — любовь не романтическая, то что насчет ее любви? Если она действительно любит меня… Как могу я ранить ее? Но если я не раню ее, то причиню боль Тамахоме! Ааааа! Как моя жизнь стала такой сложной?! — Эй, Нурико… — тихий голос зазвучал в его ушах, и теплое дыхание коснулось его лица. Мысли несколько резко оборвались, и прямо перед собой он увидел приближающиеся к нему зеленые глаза. Интимность физической близости — прижавшейся к нему Миаки, ее губы в нескольких сантиметрах от его собственных — заставляла его чувствовать себя не просто неуютно: если бы он не упирался спиной в дверь, то точно сбежал бы. — Прости меня, — проговорила она, мягко улыбаясь. — Я не хотела кричать на тебя. Но я так… — в смеси мягкости и настойчивости ее глаз вновь заплескался страх. — …волновалась. Я… — Миака. Она моргнула. — Да? Его голос был очень тих, действительно так тих, что если бы Миака не стояла к нему так близко, то не смогла бы его услышать. — Знаешь, когда я впервые понял, что люблю тебя? Девушка безмолвно покачала головой. Нурико улыбнулся, мягко касаясь ее щеки, и, подавшись вперед, легко прижался губами к ее губам. — Я тоже, — прошептал он. — Но я знаю, что люблю, и что… если ты серьезно, Миака — если ты серьезна в своей любви ко мне… то я сделаю все, что только в моих силах, чтобы убедиться, что ты счастлива и находишься в безопасности, покуда будешь позволять мне это. Покуда я буду жив, — мысленно закончил он. Она внезапно осознала, как громко бьется ее сердце и как часто она дышит. Он серьезно. Вот оно, Миака. Вот где ты меняешь ход событий. Если я буду с Нурико, а не с Тамахоме, все же будет по-другому, так? Это меняет… меняет всю судьбу. И если я могу изменить это — если я буду с Нурико, а не с Тамахоме, если я могу изменить судьбу… тогда я могу изменить и другие вещи тоже, так? Я могу… могу спасти их. Могу спасти их всех. Она коротко закрыла глаза. Я знаю, что могу. В соседней комнате было открыто кухонное окно, и из него веяло теплым, свежим ветерком, наполнявшим дом звуками жизни, природы, весны. Она глубоко вдохнула этот аромат земли, чего-то соленого и маслянистый запах сирени, и медленно выдохнула его, открывая глаза. Нурико стоял перед ней со свободно опущенными руками, опираясь спиной на закрытую дверь. Его глаза были слегка сощурены и прикованы к ней; тени бессонницы под ними напоминали Миаке о том, как он, должно быть, устал, и как ему, должно быть, тяжело иметь дело с ее внезапным решением, когда сам он на пределе сил, и когда ему так больно… Она подалась вперед, взяла его руку в свои и повела в гостиную. Тихие хлопки ее босых ног, ступающих по лакированному полу прихожей, вскоре смягчились ковром гостиной и превратились в приглушенный шорох; Нурико следовал за ней без единого слова или вопроса и выглядел так, будто понимал, чего она хочет. А затем она опустилась на диван, — так, что ее плечи касались подлокотника, а ноги были протянуты вдоль подушек, — и потянула его вслед за собой. На секунду он нахмурился, и проблеск сомнения появился в его глазах, но он ничего не сказал ей; он поддавался до тех пор, пока не оказался сидящим на краю дивана, чувствуя спиной легкое давление ее тела и повернутый к ней лицом в поисках объяснений. Он уже собирался задать свой вопрос, но Миака подняла руки и, взяв его за плечи, опустила рядом с собой. Поняв, на что она намекает, Нурико повернулся так, что теперь лежал на спине рядом с ней, пристроив голову у нее на плече. Ее пальцы машинально переместились к его волосам, поправляя щекотавшие ей шею шелковистые фиолетовые пряди, смешавшиеся с ее собственными, каштановыми. — Ты устал, — проговорила она, — да, Нурико? Его голова слегка качнулась у нее на плече. — Да. — Тебе не больно так лежать? Казалось, он улыбнулся. — Нет. Не больно. Несколько минут прошли в молчании. Проблески солнца горели в окне над телевизором, окуная их в ванну из теплого, сонного золота. — Эй… Нурико? Он чуть пошевелился, сглотнул. — Мм? — Я… — она закрыла глаза, на секунду давая себе почувствовать успокаивающие удары его сердца и то, как медленно и тихо поднимается и опускается его грудь при дыхании. — Я люблю тебя. Он закрыл глаза, сдерживая внезапно подступившие к ним слезы. Это были просто слова. Пустые, дурацкие слова… а впивались ему в сердце словно когти, выгоняя весь воздух из легких и все мысли из головы. Это были просто слова, но казались они чем-то гораздо большим… Она любит меня. Она меня любит любит любит. Зачем бы она сказала это если бы это была неправда? Зачем? Она не сказала бы. Значит должна. Должна действительно… действительно… — Я тоже тебя люблю, — прошептал он. Его голос чуть дрогнул, когда он подумал над тем, что значит произносить эти слова и иметь в виду именно их. Это был залог. Обещание. Связь. Произнести эти слова и иметь в виду именно их… это было обещание всегда быть рядом с ней, всегда защищать и быть сильным для нее, оберегать ее. Это было залогом того, что она всегда будет на первом месте в его жизни, это значило, что с данного момента ее желания станут превыше его собственных. Жить ради кого-то… Что ж, не похоже, чтобы это было чем-то, чего я не делал раньше. — Эй, Нурико? Он вырвался из своих мыслей и понял, что они лежали так в тишине уже довольно долго. — М? Она прочистила горло; ее голос звучал немного напряженно, и слова как будто против воли слетали с ее губ. — Ты… ты же знаешь, что выпускной уже на следующей неделе, и что мы… с Тамахоме собирались пойти на него… Да? Он закрыл глаза. Напоминание о друге… боже, что будет, когда он узнает? как я могу с ним так поступать? как я могу? …заставляло его дрожать в преждевременной агонии, но каким-то образом он нашел в себе силы кивнуть. — Д…да. — Он… скорее всего, уже не пойдет на него, теперь, после… — ее голос упал. — …после того, что случилось. Пауза. — Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой, Миака? — Т-ты не против? В смысле, если Мицукаке скажет, что можно? — Я… — он остановился, парализующий удар сомнений нахлынул на него, заморозив все слова в горле. Я не могу этого сделать. Не могу поступить так с Тамахоме. Он любит ее… и, черт побери, я знаю, что и она его любит тоже! Всегда любила! Уже столько лет… и вдруг, ни с того ни с сего, все верх дном, так неожиданно решает, что любит меня, а не… Все внутри у него похолодело, он как будто оказался в ванне со льдом, а его легкие будто укутали в снег. Но зачем ей лгать мне вот так? Зачем? Я знаю Миаку — я знаю ее достаточно давно, чтобы быть уверенным в том, что она никогда не станет делать подобного, — по крайней мере, без серьезной на то причины. Но какая, к черту, здесь может быть серьезная причина? Он сел гораздо внезапнее, чем мог себе позволить; ребра завопили в протесте, и мгновение он мог только сидеть на краю дивана, судорожно хватая ртом воздух от боли и обхватывая себя руками. Он услышал шорох поднимающейся вслед за ним Миаки, а через секунду почувствовал тепло ее рук у себя на плечах. — Нурико? Его шея согнулась, подбородок наклонился к груди. — Прости, — прошептал он. — Это так… Миака, как тебе пришло такое в голову? Как? Я знаю, что ты его любишь. Я знаю это. Ты… всегда его любила. Прошу… — Слезы усталости вновь стали подбираться к его горлу, и он сопротивлялся им всеми остатками своей решимости, но, несмотря на принесенное последними рыданиями умиротворение, он знал, что борется в заведомо проигрышной битве, в попытке сдержать этот новый натиск. — Прошу, не поступай так со мной. Ведь это… это так больно. Это было нечестно и причиняло боль. У него уже не было сил, так почему она заставляла верить его в то, чего на самом деле не было, почему… — Не… не поступать как? Он с силой закрыл глаза, зная, что вот-вот вновь заплачет. Из-за кого эти слезы? Из-за меня? Из-за Миаки? Тамахоме? Корин? Да и… важно ли это? — Не заставляй меня верить, что это правда, — выдавил он. — Ведь это… ложь. Нет, это правда. Правда. Должно быть ею. Я… я могу все изменить! Я могу полюбить другого! Никто не говорил, что я не могу полюбить другого! — Э-это правда. Нурико… Нурико, я не… я не притворяюсь. Он плакал. Она могла чувствовать это в том, как содрогались его плечи при каждом вдохе, и как он прятал от нее свое лицо и глядел в пол. Ее сердце сжалось, и Миака скользнула вперед, сев рядом с ним и свесив ноги с дивана, как Нурико. Она одной рукой осторожно обняла его за плечи и прижала к себе так, что ее макушка теперь касалась его виска. Легкий всхлип вырвался у Нурико — чуть более громкий от удушливой боли встревоженных ребер. Казалось, он с трудом мог заметить присутствие ее руки, но она знала, что он, конечно же, чувствовал ее… Долгое время она напряженно пыталась найти, что сказать, какое-нибудь волшебное сочетание слов, которое убедило бы Нурико в том, что она не обманывает его, ничего не выдумывает и не играет с ним… Но прежде чем она нашла в себе силы сказать, слова слетели с его губ, проглатываемые в слезах и такие тихие, что она едва слышала их. — Я… так устал… плакать, Миака. Так устал. Я всегда… стараюсь остановиться, когда знаю, что вот-вот заплачу… но у меня никогда это не выходит. — Он закачал головой; слезы потекли сквозь пальцы и засияли золотом на свету, исчезая. — Я так хочу… чтобы это было правдой. Звучит странно, но даже когда я понял… что люблю Хотохори, внутри меня была часть, которая всегда просто хотела быть… нормальной. Мои родители всегда стыдились меня, ты знаешь. Даже… даже перестав носить одежду Корин, я никогда не переставал любить ее, а они… никогда не поддерживали меня. — Но, Миака… Миака, с тобой… с тобой я обрел надежду. Ведь я… любил тебя! Я любил тебя так, как когда-либо любил Хотохори, и я подумал, может быть… может быть это значило, что я был нормальным. А? — он всхлипнул, утер слезы с глаз и повернулся, чтобы посмотреть на нее. — Я думал, может быть, это значило, что я был нормальным все это время. Я не хочу… сказать, что не люблю тебя. Напротив. Я люблю тебя и всего себя отдал бы, чтобы защитить тебя, но… Миака, между нами нет тех чувств. Никогда не было. И не должно было быть. Ты знаешь это не хуже меня… И я не знаю, почему ты это делаешь: я не знаю, почему ты твердишь, что любишь меня, когда… когда сама любишь Тамахоме — но… я уверен, у тебя есть серьезная причина, да? — Только, пожалуйста, прошу, не надо… заставлять меня думать, что это правда. Перестань заставлять меня… верить в то, чего на самом деле нет. Она покачала головой, застывшая от шока и мучительной тоски, едва способная найти в груди воздуха, чтобы сказать: — Н-нурико, я… — Постой. Только… только дай мне сказать еще одну вещь. Слезы все еще наполняли его глаза, делая мир размытым и призрачным… Но он чувствовал растущую в сердце смелость, сила приливала к нему, давая мужество идти вперед, несмотря на всю боль пути… — Миака, — выдохнул он. А затем повернулся к ней, очень осторожно, прикоснулся руками к теплым щекам и поцеловал ее. Слезы навернулись у него под ресницами, когда их губы соприкоснулись, и он вложил в поцелуй все то, чего никогда не смог бы выразить словами. Он отстранился, совсем немного, — ровно настолько, чтобы их губы больше не соприкасались — и теперь их носы были прижаты друг к другу, а глаза разделяла всего пара сантиметров. — Ты же видишь, правда, Миака? — прошептал он. — Я люблю тебя. И ты меня любишь. Но… Ее глаза вдруг наполнились слезами, и брови поднялись в мучении. — Но, — продолжила она столь же тихим, удушливым шепотом, — их нет… этих чувств… между нами. — Она закрыла глаза. — Ведь так? Он покачал головой, легонько потирая их носы друг об друга. — Да. Их нет. Никогда не было. Я… я понял это только сейчас, но… их никогда не было. Миака на мгновение отстранилась от него и, обвив Нурико руками, крепко обняла. Ее щека прижалась к его плечу, и через секунду она почувствовала его руки на своей спине и касающиеся лица фиолетовые волосы. Это не справедливо. Не справедливо! Я должна это изменить. Я люблю его! Я должна это изменить… — Я люблю тебя, Нурико, — рыдала она. — Я, правда, люблю. Я-я не лгала тебе насчет этого, правда… я не лгала… Он глубоко вздохнул; ему должно было быть больно, но он не подал и вида. Его ладони гладили ее по спине, теплые, нежные, заботливые. — Я знаю, — сказал он. — Я знаю, Миака. Я тоже люблю тебя. Но… когда мы целуемся. Когда мы целуемся, Миака. Что ты чувствуешь? …и все, что она могла сделать, это сказать правду. — Ничего, — прошептала она. — Я… Ничего. — А когда ты… — Его голос, казалось, вдруг стал напряжен. — Когда ты целуешь… Тамахоме. Что ты чувствуешь? Всё… Она не ответила, но внезапно обнимавшие ее руки стали крепче, а голос в ушах — мягче. — Ты одна из лучшего, что случалось в моей жизни, Миака. Это, правда, так. Я… Я бы никогда не выбрался в одиночку из того, что сделала со мной смерть Корин, если бы тебя не было рядом, и… думаю, это естественно… что я полюбил тебя. Но не важно, насколько глубока эта любовь… она не похожа на ту, которую я… — Он запнулся, а затем аккуратно отстранил ее от себя, сжав ладони на ее плечах, и посмотрел ей в глаза со следами улыбки на губах. — Она не похожа на ту, которую я питаю… к кому-то другому. Она долго глядела на него, не в силах оторвать взгляд от тех больших, уверенных и умных фиолетовых глаз, и ей было так тепло и надежно рядом с ним, она чувствовала себя такой любимой, что на какое-то время позабыла обо всем, что случилось… и могло случиться, если она ничего не изменит. Наконец, она улыбнулась и издала тихий смешок, вышедший наполовину со всхлипом. — Так ты… ты все-таки пойдешь со мной на выпускной? Он улыбнулся, и, глядя на его лицо, освещенное лучами солнца, и на сияющие, подобно бриллиантам, слезы, она не могла избавиться от мысли, что он похож на ангела… — Да, я пойду с тобой, Миака, — пообещал он, все еще тепло улыбаясь. — Но как друзья, хорошо? Улыбка коснулась и ее губ; Миака кивнула, подалась вперед и обняла его снова. — Да, — проговорила она, положив подбородок ему на плечо и обращаясь глазами к солнцу. — Просто… просто как друзья. Но хорошие друзья. Лучшие друзья.