Глазами в ясное лазоревое небо

      Так вот в чём было всё дело... так вот что стояло за десятком ребячливых дразнилок и тысячью одинаковых назидательных речей от монашек-воспитательниц. «Тебе, с таким именем, должно быть стыдно…» — а стыдно, конечно, не было. Скорее завидно, что других мальчишек зовут Жанами, Пьерами да Шарлями, а он такой один со своим дурацким нефранцузским и непростым именем. О, как бы он хотел быть каким-нибудь миллионным Жаном… да даже Полем, на худой-то конец! Ей-богу, будто Бенедетто виноват был, что его в приют притащил корсиканец с любовью к возвышенным небесным словесам.       Но теперь время уже дало сотню витков и позабыло приютские дни со всеми Жанами, Пьерами и Шарлями. Сорвало, наконец, покрывало тайны с его рождения — и скорой, но неудачной смерти. А Бенедетто теперь даже не нарочно стал чуточку взрослей. Теперь-то становилось понятно: всё-таки смысла в его имени было побольше, чем во всех Жанах вместе взятых. Воскресший он, получается… ай да Бертуччо, ай да молодец! Нашёл, когда о Боге вспоминать. Нет, не по Божьей воле всё так здорово сложилось. Не по Божьей воле Бертуччо так вовремя занесло в богатый дом, не по Божьей воле он кинулся копать несуществующий клад, и уж точно не по Божьей воле заживо зарытый не превратился в «погребённого». Нет, Бог тут совсем ни при чём — Бенедетто понимал. Его жизнь — воля Бертуччо и его жадности, а остального там и не было никогда. Хотя, правда, надо отдать ему должное: ‘Бертудетто’ звучало бы ещё глупее.       И насколько же злобным должен быть Бог, если жизнь-то он вернул, но жизнь эта — настолько паршивая, хоть мемуары под видом слезливого романа пиши? Если после воскрешения — приют с розгами, улицы с голодом, тюрьма с пинками, каторга с плетьми, маскарад с позором и вся жизнь — с бесконечным побегом? То, что никакой Бог ему никогда не покровительствовал и даже ни разу его не благословлял, догадаться было несложно. Оставалось только день за днём получать доказательства тому — частенько прямо в лицо — и постоянно практиковаться в едкой иронии. Не было никакого великого смысла в имени — ни на капельку, даже самого крохотного смысла не было. Тут даже Шекспир со своими розами в кои-то веке не подвёл; преступник тоже останется преступником, даже если его назвать «Божьей волей».       После приюта у него имён было много. Так много, что даже на каторгу попал не за воровство, а за подлог; надо же было на ком-то тренироваться в художественном изображении паспортов — на ком, если не на себе? В этом ворохе поддельных имён и кличек «Бенедетто» как-то затерялся — хоть сколько бы значимых преимуществ у него не нашлось. Оно всего лишь въелось глубоко-глубоко под кожу насмешками, назиданиями и колючими воспоминаниями — это надо было терпеть. Но к тому моменту терпеть уже приходилось так много всего, что один дополнительный повод чёрствую душу совсем не трогал.       А на каторге имени у него не было вовсе. Да и ни у кого не было — только номера. О, это огромное страдание для всех Жанов и Пьеров! Особенно для тех Жанов и Пьеров, чьё жанство и пьерство уходило корнями в вечность. О, как же они мучились, о, как же рыдали! И не только от изнуряющего труда и боли, но и от того, как вероломно и дьявольски ненавистно их драгоценную личность стёрли. Может быть, от последнего даже сильнее. А у шестнадцатилетнего щенка личности не было; так какая разница между «Бенедетто» и «номером пятьдесят девять»? Для него самого не было никакой. Оба — пустышки.       Имея множество имён, ни за какое нести ответственность не надо. За себя — тоже. Запахло жареным — беги, придумай ещё одну пустышку, снова беги. Славная счастливая бандитская жизнь! Теперь же, за руку подло выдернутое из этой кутерьмы и притащенное в жизнь светскую, «Бенедетто» перестало быть пустышкой. И ни при чём тут даже щемящая сказка про воскрешение; теперь оно волей-неволей стало именем человека. Настоящего человека.       Подделывая бумаги на коленке при свете огарка, Бенедетто и представить не мог, что на самом-то деле их оформление занимает столько времени, сил и расшаркиваний, если делать всё чин чинарём. Тут и нотариус хороший нужен, да и не один, и кучу денег отвалить, и сотни вопросов выдержать… Бенедетто уже готов был сорваться из этого бюрократического ада в первую подворотню и нарисовать паспорт там — связи-то ещё оставались, но мать настояла на том, чтобы хоть какие-то подлинные документы у него были. Хоть первый раз в двадцать один-то год!       — Что-то вы припозднились с паспортом-то, мсье, — усмехнулся ветхий нотариус так, будто бы не был в курсе всех событий, происходящих в семье Данглар.       — Обстоятельства, — пожал плечами Бенедетто.       Он уже тысячу раз видал гербовую паспортную бумагу, но, кажется, первый раз это была настоящая гербовая паспортная бумага. Что ж, она оказалась вполне симпатичной. Но у него уж точно были лучше.       — Ваше имя?       — Бенедетто, — старикашка взмахнул пером так щегольски, будто не документ заполнял, а правил оркестром оперы Гарнье.       — А фамилия?       И тут Бенедетто осёкся. Всегда хватало только имени. Имя — ладно, имя — это про человека, и человеком он стал, но фамилия… фамилия — это про семью. А с этим до сих пор были серьёзные трудности. Это понятие душа до сих пор хамовато отвергала.       Да и какая у него может быть фамилия? «Вильфор», на которую он, оказывается, имел полное право по рождению? Нет уж, эта — точно нет. Плевать на то, как отец с ним поступил, тут включалось другое дело — дело чести. Никак не мог умелый и горделивый вор позволить себе носить фамилию королевского прокурора.       «Данглар»? По матери — хорошо, но какое отношение он имел к этому вшивому банкиру, который по какой-то неясной причине до сих пор позволял ему жить под своей крышей? Да и, право, чем банкир лучше прокурора? Банкиров Бенедетто тоже на дух не переносил, хоть их призвание и было до смешного схоже с его собственным; но он хотя бы имел достоинство признать, что ворует. Тоже проклятая фамилия, нет уж.       Чем чёрт не шутит, «Бертуччо»? По крайней мере, это единственный человек, которому было хоть какое-то дело до Бенедетто за всю его жизнь — и ему он был даже немного благодарен. Это было бы красивым жестом, но ровно настолько же красивым, насколько некрасиво звучало его имя в сочетании с такой фамилией. Бертуччо будто бы специально назвал его так, вот чтобы он никогда и не подумал его фамилию взять. Да и, правда, Бенедетто всё ещё не был уверен в том, что Бертуччо поступил правильно, не закопав его обратно тогда.       «Сервьер». Фамилия, которую носила Эрмина ещё до всего этого; до всей этой грязи, до всех этих интриг, до всех этих скандалов. Чистая. Нетронутая. Только её. Идеально подходящая. Её не пришлось бы делить ни с сомнительными прокурорами, ни с жадными банкирами, ни с корсиканцами-землекопами… только с матерью. Это казалось самым правильным решением. Единственным правильным.       — Ваша фамилия, мсье? — повторил нотариус, узловатым пальцем устало потирая переносицу.       — Де Сервьер, — очнулся Бенедетто. — Бенедетто де Сервьер.       — Довольно сильное заявление для человека в вашем положении, — старческий голос прозвучал настолько ехидно и самодовольно, что становилось понятно: нет, всё-таки о последних делах этот проклятый слуга закона был осведомлён. Ну и пусть, ну и чёрт с ним; стыдиться Бенедетто уж точно не было чего, да он и не умел. — Это может кто-нибудь подтвердить?       Повисло молчание. Под стать всему вечеру — неловкое и неприятное.       — Да. Я.       Бенедетто резко обернулся. В дверях большой залы стояла Эрмина и смотрела на сына едва подёрнутыми пеленой слёз глазами. Она улыбалась ему. С большой тихой любовью и огромной молчаливой благодарностью.