Глазами в ясное лазоревое небо

      — В Париж привезли голландцев! Давай сходим посмотрим!       — Эка невидаль, сюда каждый день какая-то шваль приезжает, чего теперь, на всех ходить глазеть? И ты что, голландцев никогда не видала?       — Нет, ты не понял… художников, в смысле. На выставку! 　　       Бенедетто, сказать по правде, никогда не понимал той магической прелести музеев, о которой стало принято наперебой трещать в светских салонах с тех пор, как быть культурными вновь вошло в моду. Нет, ему, как истинному «добросовестному» предпринимателю было, конечно, любопытно, какова проба золота, замешенного в краски, если холст с ними возрастал в цене в тысячи раз. Но часами вздыхать возле портрета какой-то никому не известной тётки только оттого, что она как-то косо улыбается, а её автор когда-то миллион лет назад изобрёл парашют и ещё потом нарисовал голого четырёхрукого мужика… это было решительно выше его сил. Да и смотрители в музеях этих вечно пялятся на тебя так, словно ты какой-то там вор и злоумышленник. Бенедетто, безусловно, всегда был вором и периодически — злоумышленником, но в лишнем напоминании об этом, ей-богу, не нуждался.       Зато остро нуждался в любой минуте, которую можно провести вместе с Валентиной; она каким-то волшебным образом — то ли от собственного безграничного обаяния и доброты, то ли всё-таки кровь действительно имеет какой-то смысл — очень быстро стала для него самым близким человеком. Да что уж, единственным близким человеком; рядом с сестрой, в окружении её всепрощающей и всепоглощающей нежности, Бенедетто мог быть собой — со всеми погаными изъянами, со всей гнильцой, со всеми расковырянными ранами — и всё равно получать любовь. Любовь безоговорочную, любовь чуткую, любовь искреннюю — именно то чувство, о существовании которого дикий шалый мальчишка-сирота всю жизнь и не подозревал, но в котором, оказывается, нуждался больше всего на свете. Даже больше, чем в деньгах — но в этом, разумеется, признаться даже себе он не мог. 　　       На счастье, в последнее время редкие минуты рядом с сестрой перестали быть такими уж редкими; Валентина нуждалась в хоть какой-то компании не меньше своего неудачного брата — может быть, развитая с самого детства в обществе, её нужда была даже больше. После проклятого бала большинство жеманных светских подружек отвернулось от неё, не желая портить себе репутацию общением с дочерью детоубийцы, невестой сына предателя и сестрой вора-каторжника. Возвращение в Париж из Марселя стало совсем не радостным, и уход Альбера на службу в стремлении откреститься от позорной славы отца и заработать бравую собственную только усугубил это. Таким образом, выбор изо дня в день падал на компанию дурного братца — а тот только рад был; мадам Данглар даже время от времени грустно усмехалась, мол, живёт Бенедетто теперь у Валентины, а у неё — так, иногда столуется.       Взвесив все «за» и «против», Бенедетто, скрепя сердце и стиснув зубы, согласился составить Валентине компанию в любовании теми самыми голландцами. Ну что там могло быть ужасного? Подумаешь, картины, правда? Постой с умным лицом, покивай, повздыхай — и через полчасика свободен. И ничто не предвещало, казалось бы, беды, и уж совсем точно ничто не намекало на то, как ужасно это будет.       Десяток залов. Миллион, кажется, картин. Огромные, крохотные, тёмные, яркие… бессмысленные. Валентина останавливалась у каждой и требовательно что-то высматривала так, будто в каких-нибудь катающихся на коньках детях заложена небывалая мудрость всего мирозданья. А эти детишки на коньках были облизаны всеми, кому только не лень — так, будто в Голландии люди ничем иным и не занимаются: только катаются на коньках лет до десяти, а потом либо помирают, либо становятся художниками, рисующими следующих детей на коньках. Ужасно, просто ужасно; хотя потом оказалось, что все эти дети на коньках — это то ли картины одного и того же мужика, то ли там вся семейка постаралась, Бенедетто так и не разобрался. Впрочем, в одном из залов было даже смешно: там были картины каких-то странных человечков с огромными пятками, ушами, случайными ногами, со внезапными пучеглазыми совами где попало… да, правда, тот зал был уморительным. Но под конец святого великомученика искусства ждала огромная подлость: цветы.       Сотня в высшей степени одинаковых картин, все как одна с букетами на простом чёрном фоне. Просто цветы, просто в вазах, просто на чёрном фоне — нереальное, конечно, зрелище. Бенедетто со скуки и отчаяния уже было завёл разговор с таким же скучающим и отчаянным мсье, которого на выставку тоже явно затащила его мадам, как вдруг Валентина дёрнула его за рукав и чуть ли не волоком подтащила к очередному одинаковому полотну.       — Ты только посмотри! — воодушевлённо щебетала она, заворожённо глядя на букет будто бы остекленевшими глазами. — Какие цвета! Какие формы! Как тонко!       — Это цветы. Нарисованные цветы…       — Но они выглядят прямо как живые! Мне кажется, я даже чувствую их запах, и…       — И ещё горох. И пшеница. Какой идиот будет совать в букет горох и пшеницу?       — Но это же аллегория…       — Ага. А когда мы пойдём в буфет?       Оказалось, что походу в буфет было суждено состояться только через три четверти часа, а в целом на воздыхания по небывалому искусству они потратили целый день к ряду. Бенедетто внутри, сказать по правде, был в лютой ярости на настолько бесцельно выкинутое время, хотя и не мог отрицать, что тот день принёс ему в награду за страдания два вкуснейших пирожных с кремом и одну гениальнейшую идею.       Выходя на дело пару ночей спустя, он даже немного опасался, что родное ремесло за несколько месяцев сытой и богатой жизни было подзабыто. Но расчёт был идеальным, туфли — бесшумными, а нож — крайне остро заточенным. Пробраться в музей не составило никакого труда: ночные сторожи, как и все твари божьи, предпочитали глубокий сон исполнению своих прямых обязанностей, а счастливые отмычки никогда ещё его не подводили. Попадая в любое помещение впервые, Бенедетто всегда делал про себя отметки обо всех окнах и дверях — закоренелая привычка человека, которому убегать через чёрный ход доводилось гораздо чаще, чем входить через парадный. В том дурацком зале с дурацкими цветами на удачу было несколько здоровых панорамных окон, а ночь стояла до смешного лунной — даже проблем со светом не возникло, когда умелый вор аккуратно срезал полотно с рамы. Пришлось, правда, повозиться: старый-престарый холст, жирно сдобренный красками, туго закостенел и еле-еле поддавался ножику, совсем не желая покидать насиженное веками место. Пыхтя и проклиная Голландию, Яна Давидс де Хема и Господа, Бенедетто управился в полчаса и, свернув картину в заранее подготовленный картонный тубус, выскользнул из музея так же мягко и тихо, как и туда вошёл; сторожи до сих пор мирно и самозабвенно посапывали. Однако план был выполнен ещё не до конца. Под покровом холодной тёмной ночи Бенедетто быстрым шагом направился к кварталу Пигаль, где в самые холодные тёмные ночи велись самые горячие тёмные дела.       Всё ради того, чтобы уже утром, едва только открыв глаза, Валентина могла увидеть прямо перед своей кроватью идиотский букет с придурочным горохом и кретинской пшеницей. Ну, ей же такое нравится!..       — Что. Ты. Наделал?! — когда она разъярённой гарпией без всякого приглашения влетела в его спальню, Бенедетто ещё ворочался в постели. Он вернулся только на рассвете, и сон к нему упорно не шёл; окончательно разбереженный криком, он приоткрыл один глаз и самодовольно улыбнулся.       — К вам мадемуазель де Вильфор, — несколько секунд спустя в комнату вбежал запыхавшийся престарелый дворецкий мадам Данглар, временами прислуживавший камердинером её сыну. Тот ленивым жестом из кровати указал ему быть свободным.       — Так вот! Что! Ты! Наделал?!       — Да ты хоть знаешь, — поднявшись, наконец, над подушками, начал было Бенедетто, но тут же крепко зевнул, — да ты хоть знаешь, насколько сложно стало в Париже раздобыть красивую раму для украденной картины?..