Глазами в ясное лазоревое небо

      — Вы — дети Божьи, — голос пастора сегодня звучал по-особому уныло. Настолько уныло, что, казалось, никто из собравшихся на воскресную службу его толком и не слушал. Да и «собравшихся» мало было: только редкие набожные работяги, глупо предпочетшие эту скуку доброму сну, да приютские мальчишки, у которых и выбора-то не было. — Вы в свет приходите…       У семилетнего Бенедетто, правда, были дела поважнее. По дороге к церкви они с Полем Ришаром, таким же обездоленным — хотя обездоленным чуть менее ввиду наличия фамилии — вели серьёзный спор. Можно ли, стоя на генофлектории — слово-то какое! — задрать голову так, чтобы затылком о задний ряд удариться? Для Бенедетто спор этот был чрезвычайно важен, как и все другие споры, ставившие под сомнение его компетентность в абсолютно всех вопросах. Оттого он изо всех сил спину гнул, голову запрокидывал, чёрта мысленно поминал… да только задний ряд и сложенные в молитве ладони какой-то швеи всё оставались в подлых сантиметрах пяти. Нет, это просто проклятье какое-то! Не может идиот Ришар прав быть!.. Не может…       В монотонную повесть священника вдруг вторгся глухой хлопок; священник не обратил на это, казалось, никакого внимания и продолжил вещать о всеобщем спасении, пока вслед за шумом по звонкой тишине церкви проносился шквал ребяческого смеха и шиканье монашки-воспитательницы. Бенедетто раздосадовано растёр ушибленное плечо и криво поморщился от того, как пронзительно саднил затылок, всё-таки достигший своей цели — но какой ценой! По горящим глазам сестры Виктуар было вполне понятно, что в довесок к и так полученным от судьбы тумакам вечером его будет ждать суровое наказание.       Нет, всё-таки, Бог — это как-то больно.       Радостных дней в приюте, на самом деле, ожидаемо маловато — чтобы осознать это, у Бенедетто целых двенадцать лет было. Да и приурочены эти радостные дни всегда к каким-то церковным праздникам; так, будто жизнь Иисуса, уже кучу лет назад закончившаяся, была куда важнее, чем их собственные, только-только начавшиеся. Но выбирать не приходилось — только радоваться, в основном — молча. Впрочем, по-настоящему радовался Бенедетто только Рождеству: в отличие от других праздников, на этот мальчишкам хоть по пирожному выдавали. А одно пирожное в год действительно стоило ожиданий; тут и порадоваться можно искренне.       После бесконечно долгой мессы и последующей общей молитвы сестры собрали воспитанников в большой зале на первом этаже, где дворник заблаговременно поставил ёлку, вызывавшую восхищение у мальчишек помладше. У мальчишек постарше восхищение и урчание в пустых животах вызывал только громоздкий поднос, на котором блестели кремом вожделенные пирожные — от Святого Николая, разумеется, от кого ж ещё? Сестра Виктуар подзывала к себе ребят по очереди, вручала им по подарку и наказывала славить Господа в этот святой день; да и во все остальные дни — тоже. А им-то что? Они и не против; легко полюбить абстрактного отца небесного, когда конкретного земного и след простыл.       И Бенедетто даже был согласен на такую невыгодную сделку, но поднос всё пустел и пустел, однокашники всё наедались и наедались, а своего имени он так и не услышал. И, когда на подносе не осталось уже ничего, кроме пары крошек, а на лицах мальчишек — ничего, кроме радости, он резко вышел вперёд.       — А как же я?       — Для тебя у Святого Николая подарка нет, — грозно плюнула сестра Виктуар в ответ. — Он приходит к послушным детям, а ты весь год только шкодил, дрался, огрызался и пререкался. К тебе придёт Пэр-Фуэтар.       Это ещё что за новости?! Раньше Пэр-Фуэтар был только очередной байкой для детей, чтобы тех приструнить. Всем же известно было, что Святой Николай приносит подарки, а Пэр-Фуэтар — розги, и их посещение зависит от твоего поведения, но… но, ей-богу, никогда до этого никакого деления всерьёз не было. А по сестре Виктуар всегда было понятно, говорит она всерьёз или нет; и сейчас — уж точно всерьёз.       — Да у нас у всех тут Пэр-Фуэтар! — бросил мальчишка в ответ, инстинктивно сжимая кулак. В голосе его сквозила смертельная обида. — Но с розгами под Рождество отчего-то приходят только ко мне!       — Дети, идите спать. А ты, — монахиня смерила баламута очередным испепеляющим взглядом. — Останься.       Разодранная в клочья спина адски ныла ещё несколько недель. Бенедетто понимал: это его последнее Рождество в приюте. Хватит с него всех Святых Николаев, всех Дев Марий и всех Пэров-Фуэтаров.       Нет, всё-таки, Бог — это как-то больно. И досадно.       Тулон после отбоя походил на пчелиный улей. Камеры каторжан зудели тысячью молитв на десятке разных языков десятку разных богов. Кто-то в надежде молился о своих семьях, кто-то каялся, кто-то в отчаянии своём просил лишь об одном — чтобы всё это скорее закончилось. Хоть как закончилось — неважно уже, самому отсюда выйти или ногами вперёд. Матёрые сорокалетние мужики рыдали как дети, стонали, нашёптывали заветные слова — да всё без толку. Не придёт Бог и не вытащит их отсюда за ручку — на это способна только собственная смекалка и ловкость. Или время, если таковые отсутствовали. Бенедетто к своим шестнадцати уже слишком хорошо осознал, что надеяться в жизни приходится только на себя.       Он раздражённо поёрзал на своей верхней койке; за последний час он уже сам был готов начать молиться — правда, совсем о другом: чтобы его сосед, внушительный бугай, мотавший срок за разбой, уже, наконец, умолк и перестал донимать Господа своими глупыми просьбами. Господь на них всё равно не ответит — слишком далёк Тулон от всего божественного; связь тут обрывалась.       Так и не сумев поймать сон даже в дикой усталости, Бенедетто свесился с койки и наугад запустил в темноту подушкой. Каторжные подушки не меняли десятилетиями, и сейчас они больше напоминали набитые камнями мешки, оттого представляли собой вполне сносное оружие.       — Тише! — шикнул он.       — Заткнись, щенок, — раздалось в ответ грубое рычание. — И спи.       — Да как я могу спать, если ты всё бубнишь и бубнишь?!       Ответа на это Бенедетто так и не получил. Только промучился ещё полчаса, растянувшиеся на вечность, и заснул. Сразу после подъёма наутро он в полной мере осознал, что перечить старшим в заключении всё-таки не стоило: довольно быстро на него ополчились все бывалые. Они толкали его в стены узких душных коридоров, выпинывали из очереди за едой, не упускали возможности вкинуть крепкое словцо… только напрямую никто не нападал. А позавтракать ему так и не удалось, и, проболтавшись с пустым желудком, Бенедетто с особым вожделением ждал обеда.       Дурно пахнувшая похлёбка под палящим солнцем была манной небесной, особенно после очередной рабочей смены. Бенедетто едва сумел зачерпнуть одну ложку, как боковым зрением заметил, как к нему разъярённо приближался ночной сосед. Он ничего и сделать не успел даже: в один миг тарелка блестела на солнце жестяным донышком, уйдя бортами в вспаханный песок.       — Эй! За что?! — подорвался Бенедетто и кинулся на обидчика с кулаками.       — А за то, что ты, щенок, в Бога не веруешь, — крепкому мужчине не составляло никакого труда удержать щуплого мальчишку на расстоянии вытянутой руки, тисками сжав тому плечо. — Так, поди, уверуешь.       — Да Бог другому учил, идиот! — разъярённый дикий мальчишка брыкался, рычал, кусался, но вырваться всё равно не мог. Силёнок не хватало. — Милости там, доброте! И другой чуши!       — А ты, видать, Писание знаешь?       — Было время ознакомиться! — он в отчаянии, задыхаясь, плюнул в мужчину, надеясь попасть в лицо, а получилось только куда-то на рубаху. — И тебя… тебя Он слушать не будет! И никого не будет! Потому что Он, если и есть, то это самое жестокое и безразличное существо! Что, Божьим промыслом ты здесь оказался, что ли?! Молись, не молись — всё одно подохнешь как собака, а сперва — настрадаешься сполна! И никакой тебе милости, и никакой доброты!       Бенедетто практически слышал, как хрустнул его нос под мощным кулаком. На горячий песок хлынула жгучая кровь. В ушах загудело. Дышать стало невыносимо тяжело. Удары падали со всех сторон; на грудь, на спину, на голову… он ухом уловил крики надзирателей. И потерял сознание.       Нет, всё-таки, Бог — это как-то больно. И досадно. И несправедливо.       На похороны отца Бенедетто, конечно, приглашения не получил. Слишком уж быстро всё произошло, да и не к месту как-то; не нужно ему там было быть. Не про него это всё. С важными людьми должны прощаться такие же важные люди, а не какие-то внезапно обнаружившиеся подозрительные воры. Он и сам так думал, сам и не хотел там быть, но всё равно отчего-то, подгоняемый своей бесконечной необузданной злобой, зашагал к Нотр-Даму, где шла поминальная служба по королевскому прокурору. Конечно, где же ещё? Человек-то знаменитый и в обществе положительный. Никто ж не будет вдаваться в подробности, когда речь о мёртвых идёт.       Даже огромный собор едва-едва вмещал желавших примкнуть к процессии. Гомон постоянных вздохов и рыданий полностью перекрывал молитву, которую сухой старичок-священник читал с кафедры где-то далеко-далеко. Впрочем, стоячее место в самом хвосте вполне устраивало Бенедетто; здесь, среди босяцкой черни, ему было гораздо комфортнее и роднее, чем было бы среди знати — и семьи? — утиравшей слёзы атласными платочками у алтаря.       Он простоял от силы минут десять, всё пытаясь войти в резонанс с общим горем, но не выдержал и вылетел из собора обратно на дождливую холодную улицу. О, сколько же лицемерия, сколько же фальши было в этом общем горе! Да как вообще можно плакать по убийце? Как можно воспевать изменщика? Как можно молиться об упокоении души, которой у человека никогда и не было?       Дикость это. Не о том в Писании говорилось. Совсем не о том. Хотя Бенедетто, сполна наглядевшись на всё, уже и не понимал, о чём. Да и, правда, вовсе не хотел понимать.       Нет, всё-таки, Бог — это как-то больно. И досадно. И несправедливо. И ненужно.