Skin for Secrets

— Umnitsa. После того, как железная дверь тюремной камеры закрылась за ней, Долохов встал со своей койки, где до этого читал, и посмотрел на нее с тревогой, делая еще один небольшой шаг вперед. Она дрожала и поняла, что не может ответить. — Гермиона, — выдохнул он, ее имя на губах было радостью и болью. — Что случилось? Она попыталась взять себя в руки и противостоять его порыву заботы и привязанности. Он использует тебя, Гермиона. Он играет с тобой для собственного злого развлечения… Гермиона перетащила складной стул, стоявший в углу, так, чтобы он стоял лицом к его койке. Прежде чем сесть, она вытащила ароматный цветок и протянула ему. Антонин прищурился, не делая ни одного движения, чтобы принять цветок. — Ты не уйдешь от моего вопроса, kroshka, — предупредил он. Она втайне лелеяла русские ласковые обращения, которые он имел обыкновение использовать по отношению к ней. «Umnitsa» означало «умная девочка» — похвальный эпитет (от кого-то, несомненно, гениального), от которого она всегда краснела. А этот означал «крошка», как Долохов однажды объяснил ей, ласково намекая на то, насколько она мала по сравнению с его большим ростом. — Да что ты… как будто ты не избегал всех моих за последний год? — возразила она. Но Гермиона говорила это без сарказма, только слегка дразня его. — Я не избегал всех твоих вопросов. На самом деле, я ответил на многие, — поправил он и наконец потянулся за цветком, при этом как будто ненароком касаясь ее руки. Антонин не стеснялся словесного флирта, но был осторожен, всегда предельно осторожен, когда дело доходило до пересечения любых физических границ. Она заметила, что он прилагал большие усилия, чтобы прикоснуться к ней хотя бы один раз за каждый визит. И каждое такое касание позже можно было списать на случайность. Гермиона знала также — это притворство для них обоих. — Только не на те, которые удержали бы меня с тобой, — пробормотала она, раздраженно падая на расшатанный стул. Гермиона смотрела, как Антонин зачарованно рассматривал цветок. Ей нравилось то, как он придирчиво изучал каждый крошечный подарок, который она ему приносила. Девушка задалась вопросом, не было ли глупо приносить мужчине цветок, но она не могла не сорвать его из цветника перед кабинетом Гарри из чистой досады, прежде чем аппарировать из Министерства в Азкабан. Как бы то ни было, Антонину он, похоже, понравился. — Мне нравится это, umnitsa, — заявил Долохов, ненадолго прикрыв глаза и растворившись в запахе. — Это… пион? — спросил он, поднося его ближе к свету от потолочной лампы. — Это он! — подтвердила Гермиона. — Они есть у тебя дома? Он знал, что под «домом» она имеет в виду Россию, которую, если он останется таким же несговорчивым, может никогда больше не увидеть. — Да, — ответил он, нежно улыбаясь и садясь на койку. — Но они отличаются. Их называют… кажется, по-английски… пионы с листьями папоротника. У них меньше лепестков и они… красные, с желтым центром. Они похожи на большие маки, но листья у них большие, пушистые, как у папоротника, — объяснил он, разводя руки на расстояние, указывающее их размер. — Они выглядят… причудливо. — Кажется, ты много знаешь о них, — сказала она, скрестив ноги и сложив руки на груди. — Моя мама их выращивает, — ответил он, усмехнувшись, и поставил крошечную вазу с розовым цветком на пол рядом с койкой. — Ты когда-нибудь видела такие, umnitsa? — Нет, — покачала она головой, — но я очень хотела бы увидеть. — Тогда я принесу тебе их букет, однажды. Obeshchayu. Я обещаю. И в ту минуту, когда его выпустят на свободу, — я могу гарантировать тебе, — он схватит первый портключ обратно в Сибирь, оставив тебя с разбитым сердцем… Гермиона не могла смотреть на Антонина в этот момент и уставилась в пол. Она заправила за ухо прядь распущенных волос, выбившихся из аккуратного пучка. Но каково же было ее потрясение, когда почувствовала прикосновение кончиков его пальцев к своему подбородку. Антонин преодолел расстояние между ними и поднял ее лицо, чтобы встретиться с ней взглядом. Это ни при каком раскладе нельзя было расценить как случайность. И он не стал сразу убирать руку. — Что ты только что имела в виду? — спросил он тихим голосом, проведя пальцем по ее подбородку. — Когда сказала: «Только не на те, которые удержали бы меня с тобой»? Гермиона достала свою палочку, заставив его отстраниться с опаской, и тут же мысленно отругала себя за то, насколько близкий контакт допустила. — Это для комнаты, а не от тебя, — пояснила она, накладывая на камеру заглушающие чары. Гермиона не думала, что Грегори станет шпионить за ними, но Кормак уже зарекомендовал себя как безнадежный стукач, так что вполне мог подслушивать. И если это действительно была их последняя встреча с Антонином, она хотела, чтобы все прошло на ее условиях. Она покосилась на маленькое квадратное стекло в железной двери и прошептала заклинание, чтобы покрыть его инеем, затем наложила еще одно заклинание, чтобы запереть дверь изнутри на всякий случай, прежде чем повернуться к Антонину. Он не мог использовать магию, ни один заключенный не мог, из-за подавляющих ножных браслетов, которые они носили не снимая, даже во время душа. Но, к счастью, ей использовать магию ничто не мешало. После всех приготовлений Гермиона глубоко вздохнула, обнаружив, что слова с трудом складываются в предложения. — Гарри отстранил меня от твоего дела. Это последний раз, когда мне позволили прийти сюда. — ЧТО? — Антонин взревел, вставая со сжатыми кулаками, словно хотел тут же найти «мальчика, который выжил» и врезать ему между глаз. Долохов часто предупреждал Гермиону о своем вспыльчивом характере, но раньше она никогда не наблюдала подобного. И это казалось странным поведением для того, кто, по мнению Гарри, только использовал Гермиону в своих интересах. Степень возмущения Антонина, казалось, было трудно подделать. — Чертов самодовольный mudak! — не успокаивался он, его кулаки яростно сжимались. — Он сказал, что они… хотят попробовать с тобой новую стратегию, — продолжила она, вновь не в силах встретиться с ним взглядом, сосредоточившись вместо этого на лепестках цветка. — В сущности, он ругал меня за то, что я не добилась никакого прогресса за целый год наших встреч. «Он также думает, что я влюблена в тебя, — добавила она мысленно. — Потому что — будь проклят мой дьявольский идиотизм — так оно и есть». Конечно, она поняла это уже несколько месяцев назад, и не то чтобы она была настолько наивна, чтобы думать, что из этого что-то выйдет. Этот факт делал обвинение Гарри еще более возмутительным, поскольку он был совершенно прав. Антонин теперь метался взад-вперед по камере, словно тигр в клетке, которого не кормили несколько дней. Он выглядел слишком сердитым, чтобы разговаривать, но она знала, что у них заканчиваются драгоценные минуты, и, как сказал Гарри, она должна была это учитывать и попробовать использовать в свою пользу. — Антонин, — начала она, поворачиваясь на стуле. — Я не знаю, что будет, когда Дин возьмет твое дело. Я знаю только, что спрашивала тебя не менее пятидесяти раз, и ответ всегда был отрицательным. Но если бы ты только согласился на сделку с веритасерумом, ты бы вышел отсюда в течение недели… — Я не могу… сделать это, kroshka…— пробормотал он и остановил свою лихорадочную ходьбу, чтобы посмотреть на нее, она выглядела безмерно разбитой. — Я хотел бы, но не могу. Однако через несколько секунд он прищурился и оценивающе оглядел ее, его ярость сменилась холодным расчетом, а на лице появилось выражение, которого она раньше не видела, — ухмылка одновременно соблазнительная и злорадная, демонстрирующая его ямочки на щеках. — Но, — продолжил он, — мы можем найти другой способ получить то, что хотим мы оба. — Я заинтригована, — ответила она, доставая из сумочки ручку и блокнот и гадая, что он собирается предложить. Маггловский фломастер с тонким стержнем не обладал щегольством пера, но зато его гораздо проще использовать на ходу, что Гермиона и делала при любом удобном случае. Долохов прислонился спиной к железной двери и прошелся взглядом сверху вниз по ее сидящей фигуре так, что у Гермионы от головы до кончиков пальцев ног пробежали мурашки. — … Антонин? — рискнула спросить она, внезапно смутившись. — Я бы хотел предложить другую сделку, — сказал он низким, полным угрозы голосом. — Хорошо, — сказала она, балансируя блокнотом на колене. — Продолжай. Он скрестил ноги, поставив одну перед другой, и сложил руки на груди. В этой позе он выглядел как повелитель всего, что можно представить, а не как человек, отсидевший в тюрьме половину десятилетия. — За каждый предмет одежды, который ты снимешь со своего тела, я дам тебе местонахождение одного Пожирателя смерти, которого ты ищешь. — ЧТО? — теперь настала очередь Гермионы кричать. Блокнот со шлепком упал на пол, когда она резко встала, увеличив между ними дистанцию. — Не бойся меня, kroshka, — проворковал он, не отходя от двери. — У меня нет планов насиловать тебя, и даже если бы были, ты единственная, кто имеет здесь доступ к магии, — рассуждал он. — Я просто хочу или, вернее, нуждаюсь в том, чтобы увидеть тебя, — умолял он. — Антонин, — выдохнула она, нервно сжав нить жемчуга на шее от удивления и, честно признаться, волнения. — Ты… никогда раньше не был таким… агрессивным. — Раньше я не знал, что у меня заканчивается время с тобой, — ответил он, беспечно пожав плечами. — Но у меня есть одно условие: я не выдам Роули или Яксли. Я презираю остальных, и они могут идти лесом, мне все равно, но эти двое — мои товарищи, и я не могу их предать. — Это… — поняла она, собрав кусочки головоломки вместе. — Вот почему ты никогда не соглашался принять сыворотку. Это единственная причина, по которой ты говорил мне «нет» все это время. Она не знала, то ли раздражаться из-за его упрямства, то ли растрогаться от его преданности. — Ты должен знать, — сказала она, сложив руки перед собой, — что Торфинна схватили вскоре после тебя — Кингсли выследил его. Он принял сыворотку и уже несколько лет находится на свободе. — Правда? Тор свободен и чист? — удивился Долохов, подняв брови и изображая неподдельное счастье за ​​своего друга. — Ты с ним разговаривала? Как у него дела? — Да, — ответила она, улыбаясь, на мгновение забыв об абсолютно распутной сделке, которую пытался заключить Долохов. — Я вижусь с ним в рамках его реабилитации. Он немного бунтарь, но у него все хорошо получается. — Значит, ничего не изменилось, — ответил Антонин, подражая ее улыбке. Гермиона не была уверена, что Антонин на самом деле удивился освобождению Торфинна, считая крайне маловероятным тот факт, что Торфинн не посетил бы Антонина в тюрьме. Она склонила голову набок, размышляя над тем, чтобы разобраться с этим позже, но пока решила продолжить разговор. — Конечно, у Торфинна не было никаких серьезных обвинений, — пояснила она, — кроме попытки похитить нас в кафе на Тоттенхэм-Корт-роуд. Вместе с тобой. — Ошибка, о которой я сожалею каждый день, — угрожающе промурлыкал он, делая шаг к ней. Она почувствовала, как что-то внизу ее живота сделало небольшое сальто. —Я меняю свое условие, — заявил он, делая еще один шаг. — Я не буду сдавать Яксли, но остальные — честный трофей, в зависимости от того, сколько предметов одежды ты снимешь. — Поверить не могу, что ты вообще это предлагаешь, Антонин, — прошептала она не так обиженно, как хотела. — Ты совершенно спятил. — Не могу поверить, что не предложил это раньше, — возразил он, медленно приближаясь к ней, вновь напоминая тигра, преследующего свою добычу. — Ты видела себя, Гермиона? Ты чертовски великолепна. Ей уже потребовалось сделать несколько глубоких успокаивающих вдохов и выдохов, а ведь она еще даже не согласилась на что-либо. Антонин стоял так близко к ней, что она могла видеть каждый тонкий темный волосок, выбивающийся из-под его робы на крепкой груди, маленькую родинку сбоку на шее, располагающуюся прямо над сочетанием рун и цифр тюремной татуировки, тени его ключиц — так близко, что он, все еще не касаясь ее, мог наклониться и хрипло прошептать ей на ухо: — За последний год единственными моментами, когда я чувствовал себя живым — даже отдаленно похожим на человека, — были часы, проведенные с тобой. Когда тебя нет, я смотрю с тоской на все, что ты мне принесла, провожу пальцами по каждому предмету, каждому камешку, каждой ветке, каждому зернышку, каждому кусочку морского стекла, потому что это напоминает мне о тебе, потому что все это говорит о тебе — о деталях, которые ты, в отличие от других глупцов, замечаешь. Тебя слишком долго игнорировали, Гермиона. Позволь мне обратить на тебя внимание. Позволь мне дать тебе информацию, в которой ты нуждаешься, чтобы ты могла вернуться к своей работе с триумфом, но позволь мне также увидеть тебя во всем твоем великолепии и сказать тебе, насколько ты заслуживаешь преклонения. Umolyayu tebya. …и теперь он втянул тебя в какую-то гребаную комедию со стокгольмским синдромом… Гермионе пришлось отвести взгляд от него вниз на бетонный пол, потому что от одного только его голоса намокли ее трусики, и ей отчаянно хотелось привести мысли в порядок. Она должна была хорошо обдумать это предложение. Необходимо было помнить, что сделка, которую он предложил, нарушает всевозможные правила и профессиональную этику. Также ей нужно было исключить из уравнения то, что на каком-то базовом уровне она была чрезвычайно возбуждена его предложением. В этот самый момент она должна была игнорировать множество фантазий, которые хранила в себе, об этом самом мужчине, чье теплое дыхание сейчас касалось ее шеи, сокрушая Гермиону в этой самой камере. Но даже если бы она исключила свои собственные желания, этот план — такой же сумасшедший, как человек, предложивший его, и как она, всерьез его рассматривающая, — вероятно, сейчас был самым действенным способом для Министерства найти оставшихся Пожирателей смерти. Они никогда не смогут подобраться к ним ближе, если не используют этот шанс. Гермиона понимала, не только из-за своего высокомерия, что Дин Томас не продвинется дальше, чем она. На самом деле, зная Антонина так, как она узнала его сейчас, он, скорее всего, замкнется в чистом упрямстве и вообще откажется с ним разговаривать. И с этой точки зрения, разве согласиться не было ее долгом? И, кроме Антонина, кто узнает об этом соглашении? — Итак, — начала она, поднимая голову, чтобы встретиться с ним взглядом. — Я… просто сниму одежду? И все? Я не должна отсосать тебе или что-то в этом духе? — Какое прекрасное предложение ты сделала, umnitsa! Но, к сожалению, я… сомневаюсь, что у нас будет время, — подразнил он, вскрикивая «Оу!», когда она слегка ущипнула его за руку. — Ладно, ладно, дерзкая wed’ma! Сейчас я говорю серьезно. Я не прошу тебя прикасаться ко мне, целовать или пробовать на вкус каким-либо образом, — пояснил он, глядя в потолок и бормоча что-то ужасно похожее на «Как бы мне этого ни хотелось». Она сделала еще один глубокий вдох, расправила плечи и кивнула ему. «Гриффиндорская смелость, не подведи меня сейчас». — Тогда садись на койку, — сказала она, указывая ему место. Антонин моргнул, замер и несколько секунд выглядел ошеломленным. — Ты… ты действительно согласна? Теперь настала ее очередь самодовольно ухмыляться, опираясь рукой на бедро. — Передумал? — подразнила Гермиона, снимая свое жемчужное ожерелье и опуская его на пол. Затем она наклонилась и подняла блокнот, чтобы расположить его вместе с ручкой на стуле, где он был бы под рукой. — Нет-нет! — Антонин с энтузиазмом бросился выполнять ее указание и, взгромоздившись на койку, посмотрел на нее с восхищением, которое при других обстоятельствах было бы просто очаровательным. — Пожалуйста, продолжай. На самом деле Гермиона никогда раньше не пробовала показывать стриптиз — Рона не интересовало такое, — и она не знала, что снять в первую очередь, однако по какой-то причине решила начать со своих чулок. Она скинула одну туфлю на высоком каблуке, потом другую. Наслаждаясь чистым возбуждением, которое излучал штормовой взгляд Долохова, устремленный на ее тело, она залезла под юбку в тонкую полоску и избавилась от чулок, не спеша и мучительно медленно стягивая шелковистый нейлон сначала с правой голени, а затем с левой. Небрежным движением руки она позволила упасть им на пол, откровенно впитывая каждую унцию его внимания. Каждый мускул, который она могла разглядеть на нем, был напряжен, вена на шее пульсировала. Глядя на то, какое впечатление она производила на него, Гермиона ощутила себя наполненной каким-то новым чувством, совершенно не похожим на то, что она когда-либо испытывала, и которое могло бы вызвать у нее привыкание, не будь это их последней встречей. Обычно она не была такой смелой, такой раскрепощенной, такой открытой, но что-то в том, как с предвкушением Антонин на нее смотрел сейчас, как его нога отбивала дикий ритм по бетону, наделяло ее ощущением необузданной силы. — Значит, первый Пожиратель смерти? — спросила она немного наглым тоном. Долохов все еще смотрел на ее ноги. Можно было сказать, что он оцепенел, если бы не ритмичные удары ногой. — Антонин, — позвала она более мягко. Его взгляд сосредоточился на ее лице. — Da, da — прости, Гермиона, — он быстро помотал головой, как будто пытаясь прояснить ее. — Я начну с Августа Руквуда, потому что ненавижу этого ублюдка больше всех из тех, кто еще жив. — Они думают, что он убил Фреда Уизли, — заметила Гермиона, приготовившись записывать. — Он убил еще твоего оборотня и его жену, а обвинили в этом меня, — добавил он. — А потом он набросился на меня, потому что я имел наглость упрекнуть его за убийство племянницы Нарциссы. Как раз из-за него я истекал кровью, когда меня нашел Флитвик. Антонин всегда настаивал на своей непричастности к смерти Люпина и Тонкс, хотя и признавал, что он не был абсолютно невиновен. До сих пор он не делился с ней подробностями, кто на самом деле совершил это преступление. Гермиона жестом попросила его продолжать. — Он с семьей, родственниками своей матери, в волшебном районе Йорка, в который можно попасть через церковную скамейку Йоркского Кафедрального Собора, что под окном Паломничества. Ты знаешь это место. В этом районе есть зоомагазин, где продают книзлов, пикси и прочую живность, а он живет над ним. Он каждый день принимает Оборотное зелье, используя волосы своего двоюродного брата, и выдает себя за его брата-близнеца. Так что человек, известный как Орсон Кранмер, — это он, Руквуд. Магазин называется… кажется, «Существа Кранмера». Гермиона лихорадочно записывала, жалея, что не захватила с собой зачарованное перо. Эта информация оказалась гораздо более подробной, чем она ожидала. Она была благодарна ему уже за эти сведения, но надеялась, что он продолжит говорить. Она наложила заклинание левитации и на ручку, и на блокнот, чтобы ей не приходилось каждый раз наклоняться за ними, а затем обдумала свой следующий предмет одежды. С порочной улыбкой Гермиона скользнула руками под юбку, задрав ткань ровно настолько, чтобы дотянуться до того, что ей было нужно, и не показать ему лишнего, и потянула за черное кружево, спуская свои трусики вниз по ногам. Его челюсть отвисла, отображая на обычно суровом лице выражение изумления и шока. А затем в необъяснимом порыве распутства она бросила их, все еще хранящие тепло ее тела, на его колени. — Черт, — прошипел он, схватив ониксовую ткань и переводя взгляд с трусиков на ее удивленное лицо. — Я думал, что готов к этому. Я ошибался. — Ты хочешь, чтобы я остановилась? — спросила Гермиона, хихикая, задаваясь вопросом, каково это ему, и сколько прошло бесконечных месяцев с тех пор, как Антонин видел обнаженную женщину. — Suka blyat’, нет! — пробормотал он, растирая тонкое черное кружево между пальцами. — Если я так умру, это того стоило. Казалось, Долохов искренне наслаждался ее безостановочным смехом, который Гермиона не смогла сдержать. Когда он продолжил говорить, улыбку на его лице можно было назвать почти милой. — Под руинами замка Тинтагель в Корнуолле есть пещера, защищенная от посторонних глаз, хотя, если ты знаешь, что именно ищешь, ты сможешь это обнаружить. Насколько я слышал, Рабастан Лестрейндж все еще прячется там. Он… немного одичал, так что будьте осторожны, когда пойдете за ним, — предупредил он. Гермиона записывала подробности, недоумевая, как Антонин получает эту информацию, несмотря на колоссальные меры безопасности, действующие в Азкабане. Однако решила не заострять на этом внимание, ведь дареному коню в зубы не смотрят. Закончив свои записи, она снова повернулась к нему. Осознав, что логичнее всего теперь снять накрахмаленную белую рубашку, она потянулась к верхней пуговице и, впервые за время этого безумного, наполненного похотью ритуала, почувствовала стеснение. Это не смогло укрыться от внимательного взгляда Антонина. — Kroshka, — проговорил он, откладывая трусики и поднимая руку в успокаивающем жесте. — Ты можешь остановить это в любой момент, когда захочешь. — Это… — запнулась она, презирая дрожь в своем голосе. — Просто это из-за… шрама. Пьяный, смеющийся голос Рона неожиданно пронесся в ее голове: «Ты похожа на невесту проклятого Франкенштейна». Антонин провел пальцами по своим шоколадно-каштановым волосам, в жесте, который она восприняла как выражение досады или, возможно, беспокойства, и когда он снова поднял на нее глаза, выглядел так, словно она ударила его, и как будто он чувствовал, что заслужил это. — Мне… мне так жаль, Гермиона. Это было не первое извинение Долохова. Она была уверена, что Гарри расценил бы это как очередную слащавую манипуляцию, как лицемерное извинение — «слова без чувств», как писал Шекспир. Возможно, это было глупо с ее стороны, но когда Гермиона увидела, как его черты исказились в суровом, но уже знакомом выражении глубокой вины, она действительно поверила, что он говорил искренне. В их игру включились две серьезные проблемы — их стыд: ее — за внешний вид и его — за совершенные действия. Гермиона все еще держала руки над верхней перламутровой пуговицей, тщательно обдумывая продолжение. — Помимо тех, кого ты упомянул, и, конечно же, Яксли, мы все еще ищем Родольфуса Лестрейнджа, Уолдена Макнейра и обоих Кэрроу, — процитировала она список своих поражений, выжженных в ее памяти. — Скольких из них ты можешь помочь мне найти? — Всех четверых, — пожал плечами Антонин. Гермиона кивнула, мысленно призывая каждую каплю своей решимости — каждый коготок своей внутренней львицы. — Тогда я не хочу останавливаться. Она отошла на шаг от стула, затем неторопливо, размеренно расстегнула рубашку сверху донизу, глядя, как Антонин наклонился вперед, кусая свой кулак. Блядь, почему его реакция так губительно действовала на нее? Она стянула с себя чистый выглаженный хлопок и накинула его на спинку стула. Теперь Гермиона стояла перед ним в юбке в тонкую полоску и удобном телесном лифчике, одна часть ее разума жалела, что она не надела что-то более соблазнительное, но другая нервно гадала, как он отреагирует, увидев красно-фиолетовую дорожку шрама — свое проклятье на ее коже, которое чуть не убило ее. Антонину, казалось, какое-то время было трудно собраться с мыслями, его зубы все еще впивались в костяшки пальцев. Он смотрел прямо на шрам, выражение его лица было напряженным, но нечитаемым. — Родольфус, — наконец начал он, и Гермиона схватила парящие в воздухе блокнот и ручку, ее недолгая застенчивость быстро уступила место чувству долга к стоящей перед ней задаче. — Он в Тинтагеле, пытается помочь своему брату восстановить рассудок, — продолжил он. — Он отрезал волосы и, насколько я знаю, стал абсолютно седым. Работает в тамошней гостинице «Гарцующий пони» пивоваром. Живет под именем Родди Лестер. В этот момент она почувствовала небольшой укол вины. Лестрейнджи были не настолько ужасными, как остальные Пожиратели, и казалось, все, что заботило Родольфуса, это здоровье собственного брата. Но если они будут сотрудничать, их судьба может быть похожа на судьбу Торфинна, и вполне вероятно, что Рабастан получит больше возможностей для лечения, оказавшись под стражей. Гермиона так увлеклась записью новых подробностей, что не заметила, как Антонин молча встал и тихо подошел к ней. Когда Гермиона снова подняла глаза и увидела, как он навис над ней с горящими голодными глазами, она чуть не вскрикнула. — Гермиона, — шептал он, хотя знал, что тюремную камеру покрывало заглушающее заклинание. — Если хочешь, то можешь больше ничего не снимать. Я назову тебе информацию о последних трех, если ты позволишь прикоснуться к тебе. Гермиона моргнула, совершенно оцепенев, она едва нашла в себе силы отпустить ручку и блокнот, которые теперь вновь парили рядом с ней. С учетом нескрываемого желания и упорства в его голосе, с таким же успехом он мог просто произнести: «Если ты позволишь мне трахнуть тебя». И она, несмотря на маску строгого приличия, которую обычно носила, не была до конца уверена, что ответила бы на это «нет». — Прикоснуться ко мне… где? — прошептала Гермиона в ответ, стараясь не дрожать под зажигательной силой его неприкрытого желания. Она старалась не смотреть вниз, на эрекцию, которую ясно могла различить сквозь тонкую ткань его униформы. Было совершенно очевидно, что остальная часть его тела находилась в согласии с его голосом. Антонин поднял обе руки, сгибая их по очереди, прежде чем ответить ей. — Твой шрам… и твои волосы. Она не была уверена, чего ожидала, но точно не этого. — Как я уже сказал, — снова оговорил он, — тебе не нужно прикасаться ко мне в ответ. Ты можешь просто стоять, или сидеть в кресле, или лежать на койке, или делать все, что тебе удобно, kroshka. Просто позволь мне прикоснуться к тебе, и я дам тебе все, что захочешь. В одно мгновение Гермиона почувствовала, как румянец покрыл ее шею и распространился между грудей. Антонин был умным человеком. Он должен был понимать, что когда пообещал дать ей все, что она захочет, глядя на нее сверху вниз с таким выражением, как будто хотел изнасиловать, заставить кричать ее до тех пор, пока голос не пропадет у них обоих, — это не звучало так, будто речь шла только о секретах Пожирателей смерти. Гермиона вздрогнула в предвкушении. И она не смогла бы сдержать эту реакцию и через многие годы. «Как долго, как сильно я хотела, чтобы твои руки были на мне», — сокрушалась она мысленно. Гермиона знала, что не может отказать ему сейчас — как для своей работы, так и лично для себя. Но у нее было свое условие. — Сначала дай мне информацию, Антонин, — потребовала она, — и я соглашусь. Долохов кивнул ей в знак уважения. — Ты как всегда umnitsa, — похвалил он. — Хорошо, готовься писать. Всего за несколько минут Антонин объяснил ей местонахождение обоих Кэрроу — они вместе прятались в лесу, и Уолдена Макнейра, скрывающегося в своей родной Шотландии. Гермиона даже не успела поставить точку в последнем предложении своих записей, когда почувствовала, что его тело прижалось к ней. И еще одна волна мурашек пробежала по спине, пока его левая рука путешествовала по ее затылку, вынимая карандаш из пучка. Ее золотисто-каштановые кудри, высвобожденные одним быстрым движением, рассыпались по обеим сторонам ее лица и упали на обнаженные плечи. — Chert voz’mi, — прошептал Долохов, она приняла это за ругательство, но прозвучало оно как молитва. Он провел своими длинными пальцами по ее локонам, закрыл глаза, поднес несколько прядей к лицу, вдыхая запах, и неожиданно нежно поцеловал ее волосы. Жест был настолько шокирующе нежным, таким интимным, что Гермиона не могла перестать дрожать от восторга и волнения. Приняв ее восторг за страх, он встретился с ней взглядом — чернильно-синий напротив коричневого цвета виски. — Можно тебя обнять, kroshka? Ее единственной реакцией стал робкий кивок. Его левая рука отбросила с плеч распущенные локоны, пальцы аккуратно прошлись почти по всей обнаженной спине и легли на талию. Это был их самый близкий контакт за все время, ей даже пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не застонать от глубокого, в некоторой степени печального, удовлетворения. — Ты готова? — спросил Антонин, одновременно бережно и настойчиво двигаясь правой рукой все ближе и ближе к шраму, который шел от середины ее груди до пупка. Она снова кивнула, недоумевая, почему он колеблется перед простым прикосновением. «Мерлин, помоги мне!!!» Ощутив прикосновение кончиков пальцев к ее шраму, Гермиона поняла, что это было не простое прикосновение. Это была вспышка молнии, расколовшей дерево и пославшей сноп искр в неистовый проливной дождь; это был метеор, пронесшийся сквозь обсидиановую ночь, апатичный в своей эфемерности, но бессмертный в своем накале; это был первый плач новорожденного ребенка, эхом отразившийся от бетонных стен; это был конец, и начало, и вечность; это было все, и было ничего из того, что она когда-либо знала раньше; холокост и крещение в один восхитительный, непостижимый отрезок драгоценного времени. Каждый нерв в каждой ее конечности отчаянно пробудился, прежде чем она снова обрела способность осознавать все, что с ней происходило в данный момент. Она делала судорожные вздохи, как фридайвер, вырвавшийся на поверхность воды, — она почувствовала себя наконец вырвавшейся из глубокой изоляции, в которую была погружена в течение многих лет. Сильная рука поддерживающего ее Антонина была единственным, что не давало ей рухнуть на бетон. Издавая нескончаемый список ласковых одобрений, он осторожно опустил ее на пол, положив ей под голову подушку со своей койки. — Все в порядке, kroshka, я здесь, ты в порядке. Ты такая смелая, такая идеальная, khoroshaya devochka. Теперь ты не одна, я с тобой, Гермиона, теперь я с тобой. — Антонин! — взвизгнула она, извиваясь от умопомрачительного экстаза, когда он еще сильнее прижал ладонь к шраму. Гермиона поняла, что он тоже тяжело дышит, увидела, как покраснело его лицо, почувствовала, что рука, которую он прижимал к ее коже, дрожит так же сильно, как дрожала она. — Пожалуйста… пожалуйста, скажи, что чувствуешь это, — прошипела она, пока он заботливо приподнял ее, чтобы расположить под ней одеяло, сорванное со своей койки, чтобы уберечь ее от холодного бетона. Когда Антонин вернул руку к ее старой ране, Гермиона не смогла больше сдерживать стон, выгибая спину навстречу его ласкам. — Черт, Гермиона, я чувствую это — ты прекрасный, поразительный шедевр, — прохрипел он, обхватив ее щеку левой ладонью и склонившись над ней. Даже в своей эйфории она не могла игнорировать, насколько фантастическим был этот вид. — Я просто… — пробормотал он между судорожными вдохами, его грудь вздымалась, а глаза блестели. — Был подготовлен чуть лучше. — Ты знал! — выдохнула она, накрыв его ладони своими, все еще испытывая волны удовольствия, которые пронзали все ее тело и исходили от теперь уже покалывающего шрама. Она наслаждалась первым реальным продолжительным контактом их рук — контактом, которого она искала раньше только в мечтах. — Вот почему ты… попросил меня об этой сделке! — Я не был уверен, но я… подозревал, — признался Долохов, закрыв глаза и поглаживая ее рукой от живота к груди, ворча из-за мешающего лифчика. — Я распознавал маленькие отголоски этого каждый раз, когда… прикасался к тебе. Ты единственная, на кого я когда-либо накладывал это проклятье … невербально, — объяснил он, меняя положение так, что теперь он возвышался над ней, опираясь на одну руку, а его колени стояли по обе стороны от ее ног. — И ты единственная женщина, на которую я когда-либо его накладывал. Я хотел подождать подольше, чтобы лучше исследовать его действие, поэтому сейчас это все … выглядит немного спонтанным. Но когда ты сказала мне, что тебя снимают с дела, — сказал он, открывая глаза, в которых мелькнула вспышка ярости, — я понял, что это мой единственный шанс увидеть, действительно ли существует магия, связывающая нас… и как она проявляется. Но… конечно, — признался он, — это была не единственная причина моего предложения. — Антонин! Ты подлый… — начала возмущаться Гермиона, но прервалась, не в силах сдержать стон восторга, когда Антонин вдруг опустил губы к извивающейся полоске баклажанового цвета, проходя поцелуями весь ее путь вниз к пупку. На каждое прикосновение его губ шрам посылал электрический разряд возбуждения в каждую мышцу и сухожилие. — ЧЕРТ! Я пыталась ЧТО-ТО СКАЗАТЬ, мерзкий ты негодяй… ИССЛЕДОВАНИЕ. Мне придется изучить эту магию шрамов. Это… должно быть что-то очень старое, что-то неподвластное твоему браслету на щиколотке, потому что… черт, как приятно, черт побери. Но поскольку эта магия также… воздействует на тебя. Я должна выяснить, что это значит… — Это значит, что ты моя, — глядя на нее сверху вниз, властно прервал он тоном, не терпящим возражений. Ее глаза широко распахнулись от удивления, когда она услышала слово «моя», о котором она едва смела мечтать за эти последние несколько месяцев их общения. — Антонин, нет… не говори так, — умоляла она. — Не играй со мной. Ты не знаешь, ты не можешь знать. Это… жестоко. Пожалуйста, не лги мне из-за своего… — Ты, конечно, права, — прорычал Долохов. — То, что я только что сказал, не совсем верно. От этих слов ее сердце ухнуло куда-то вниз. Неужели Гарри был прав все это время — неужели Антонину просто нравилось играть с ее эмоциями. Но успокаивающий тон его голоса начал, звук за звуком, успокаивать ее страхи. — Не только шрам делает тебя моей, Гермиона, — заявил он, оторвав взгляд от ее бледной кожи. — Это… слишком большое упрощение. Антонин плавно раздвинул ее ноги и устроился между ними, расположив руки на бетонном полу по обе стороны от ее лица. Гермиона едва дышала, будучи не в силах остановить его, даже если бы по какой-то причине захотела. — Я бы хотел тебя без этой магии, kroshka. Я хочу тебя ради огня, который бушует под этим искусным прилежным фасадом, — заявил он, и каждое слово разбивало ее на бесчисленные осколки. — Я хотел бы, чтобы ты никогда не переставала учиться — «с удовольствием училась и с удовольствием учила бы», — процитировал он ее же слова, с каждым изысканным оборотом речи приближая свое лицо к ее, дюйм за дюймом. — Я бы хотел, чтобы ты общалась со мной не как с чудовищем, не как с убийцей, а как с мужчиной. Чтобы я стал для тебя не работой, а удовольствием, — прошептал он, прикоснувшись своим лбом к ее. — Необъятность твоего ума может сравниться только с великодушием твоего сердца. За все это и многое другое… всегда, без перерывов и послаблений… я любил бы тебя. И прежде чем она успела обдумать последнюю фразу, его губы оказались на ее губах. Поцелуй Антонина был подобен смерти, от которой она не желала убегать, — подобно неизбежному логическому завершению всех итераций ее жизни, которые протекали бессмысленно без горячего прикосновения его губ к ее собственным, без восхитительного изгиба его языка, без стонов, которые вырывались из ее горла и вибрировали внутри нее. Это было пересечение Рубикона, бросок игральных костей, сингулярность, неземная девиация, которая из множества разветвляющихся тропинок указывала на ту, которая была наименее популярной — ту, которая заставляла ее, нежно обхватив его бородатую челюсть руками, поцеловать его в ответ, какими бы ни были ее достоинства, каким бы проклятым ни было его прошлое — это изменило все. — Ты сказал, что не будешь просить меня о поцелуях… — подразнила Гермиона с мягкой улыбкой в ​​тот короткий момент, когда он оторвался от нее, сел на колени и сорвал с себя рубашку. — Я солгал. Хитро подмигнув, Антонин встал, чтобы сорвать с себя штаны, и предстать перед ней теперь лишь в простых белых боксерах, являющихся частью униформы заключенных Азкабана. Гермиона судорожно вздохнула без тени стыда, впервые увидев его почти обнаженное тело, изобилующее шрамами и тенями, играющими на его широких, восхитительно очерченных мышцах. Она знала, что он каждый день выполнял все доступные упражнения в своей камере, но все равно была поражена тем, насколько безумно красив этот мужчина — и каким расточительством было держать его в клетке. Вернувшись в свое прежнее положение над ней, он схватил в кулак прядь ее кудрей и потянул их — не болезненно, но ровно настолько, чтобы дать ей осознать, что это реальность, а не сон, не очередная фантазия. Он снова впился в ее губы, вызывая этим пронзительный неосознанный стон. Трение его груди о ее шрам послало новые волны наслаждения в них обоих. Антонин отпустил ее волосы и левой рукой грубо задрал ее юбку, насколько это было возможно. Когда он, рыча, засосал ее губу, а затем проложил дорожку неистовых укусов от щеки вниз по шее к ее ключице, Гермиона ощутила между ними его набухшее желание, отделенное от нее теперь только тонким слоем белого хлопка боксеров. — Kroshka, мое величие, моя пытка… — выдохнул он между атаками его губ, языка и зубов на ее плоть. — Твой вкус… Я не мог себе представить, насколько он совершенен… и, поверь мне, я представлял его… бесчисленное количество раз… блядь, — прохрипел он, когда его живот коснулся нижней части извивающегося шрама, посылая струйки жидкого огня в ее конечности. — Каждую ночь, когда свет, наконец, гаснет… и я трогаю себя, слишком одинокий, только твое имя я шепчу в темноту, твою … кожу представляю под своими руками, хочу, чтобы твое чрево приветствовало меня. — Цирцея помоги мне! — вскрикнула Гермиона, вновь тяжело дыша, не совсем способная осмыслить это, не совсем способная поверить. Она слегка провела ногтями по его темным волосам на груди и услышала рычание в ответ. Он отстранился и пристально посмотрел ей в глаза. — Теперь мое желание не секрет для тебя. Чтобы подтвердить свои слова, Антонин толкнулся в ее бедро со звериным рыком; осознание его размера чуть не заставило ее потерять сознание прямо здесь и сейчас, на полу тюремной камеры. — Но… umnitsa, — уточнил он, — у меня больше не осталось Пожирателей смерти, чтобы предложить их тебе. — Этот единственный, который мне нужен, — прохрипела Гермиона, лаская его бородатую челюсть одной рукой, а другой без зазрения совести расстегнула переднюю застежку лифчика. — Дай мне это. — Gospodi Iisuse, — выругался Антонин, изумленно глядя на ее обнаженную грудь, а затем снова взглянул ей в глаза почти с обожанием. — Ты заставляешь меня хотеть остаться в живых, Гермиона. И прежде чем она успела сформулировать ответ, это произошло, их тела были словно предоставлены сами себе. Его рот атаковал сначала одну грудь, потом другую. Его язык скользнул по ее соскам, заставляя ее запрокинуть голову и закричать от блаженства, в то время как она еще шире раздвинула ноги и провела ногтями по его лопаткам. Его рука сдернула боксеры, а ноги резко отбросили их. Другой рукой он расположил свой ствол напротив ее ожидающего входа. Весь год напряжения, косых взглядов, мимолетных прикосновений рук, того момента в прошлом месяце, когда она споткнулась, и он мимолетно подхватил ее, — все воплотилось в этом. — Как СМЕЮТ они пытаться забрать тебя у меня, — прошипел он ей на ухо. — Моя ведьма. Было больно — так восхитительно и больно — слышать его слова. Удовольствие и боль отразились в новом для нее ощущении того, как он растягивал ее. Из его рта вырвался непроизвольный стон, когда он дюйм за дюймом продвигался внутрь, пока не погрузился до самого основания. — Святая Ксения, сохрани меня, — закрыв глаза, прошептал он благоговейно, ошеломленно. — Так охуенно — der’mo, так чертовски — туго. Такая влажная для меня, kroshka. Такая идеальная… А затем, когда они сделали одинаковые, неистовые вздохи, и он позволил ей приспособиться к ощущениям, Антонин наклонился, больше не стесняемый лифчиком, и лизнул ее шрам до самого верха. — ЧЕРТ! — закричала Гермиона, снова выгнув спину и потянув пальцами его темные локоны. Ей казалось, что под кожей вспыхивают и взрываются фейерверки. Именно в это мгновение он начал двигаться внутри нее, в тот момент, пока волшебное действие его языка все еще имело над ней власть, и она изо всех сил вцепилась в его волосы, обвивая ногами его талию, насаживаясь еще глубже. Минуты тянулись в лихорадочной нирване, его губы уделяли внимание каждому участку ее кожи, до которого могли дотянуться, пока он погружался в нее снова, и снова, и снова. Гермиона совершенно потеряла счет времени, не понимала, как долго она была на этом бетонном полу; она забыла, зачем вообще пришла в эту тюремную камеру. Все, чем она была в тот момент, все, чем она хотела быть — быть его. — Я не могу поверить… это происходит на самом деле, — с благоговейной улыбкой шептал он над ней между безумными поцелуями. — ЧЕРТ, почему мы не сделали этого раньше … — пробормотала Гермиона, наслаждаясь симфонией движений внутри нее и длинных пальцев его левой руки, снова вдавливающихся в шрам; черные и белые мушки заплясали на периферии ее зрения, пока Антонин врезался в нее, а из его горла вырывалось почти звериное урчание. — Я хотел этого… каждую гребаную минуту каждого гребаного понедельника… но… я боялся… спугнуть тебя, — выдавил Антонин, убирая со шрама руку для большей опоры, когда его темп начал увеличиваться. — Но поверь мне, Гермиона Грейнджер… это будет… не … в последний раз, — прохрипел он, касаясь ее лба своим, вбиваясь в нее еще сильнее. — Как только они выпустят меня из этой адской дыры… я с удовольствием выслежу тебя. — Уж постарайся, — предупредила она, приподнимаясь, чтобы снова поцеловать его. По мере того, как его приглушенные стоны становились все громче, они делали ее еще более одержимой — нижняя часть ее тела толкалась вместе с ним, встречая его с каждым все более и более неистовым толчком, который попадал в наиболее чувствительную точку внутри нее. — Вот так, дай мне что-нибудь на память, — поощряла его Гермиона, прерывая поцелуй и еще крепче сжимая его ногами и внутренними стенками, вызывая у Долохова такое выражение лица, которого она никогда еще не видела, — одновременно взволнованного и теряющего контроль. — Я дам тебе ребенка, если ты не будешь следить за своим непослушным ртом, — рявкнул Долохов. — Ммм! — промурлыкала она, лукаво улыбаясь, чувствуя, как приближается ее собственная кульминация. — Я серьезно… kroshka… это было… слишком долго для меня… ГОДЫ, я имею в виду, с тех пор, как … нет, серьезно, блядь, Гермиона, ты… твои ноги… это слишком хорошо, это слишком. Ты слишком великолепна … suka blyat’, тебе следует отпустить меня, если не хочешь, чтобы я кончил внутрь тебя… Он едва мог говорить и дышать одновременно, ускоряясь и с силой врезаясь. — Но я хочу этого, — прошептала она, поднимая ноги выше и с дьявольским вздохом меняя угол. Она была почти на вершине удовольствия, и она хотела, чтобы Антонин был там с ней. — ПРОКЛЯТЬЕ! — взревел он. — Пожалуйста, блядь, кончи в меня, Антонин, я хочу этого. Я хотела этого несколько месяцев, черт возьми, сломай меня… — Гермиона отложила всякое стеснение и самобичевание на день-без-Долохова. — Ты дерзкая распутница! — взревел он. — Я пытаюсь впечатлить тебя, а ты настаиваешь на… Ааа! — закричал Антонин. Казалось, он увеличился до почти невозможного размера внутри нее. Его рот кусал и посасывал точку выше от ее левой груди, прямо над сердцем, и она поняла — с распутным трепетом — что там останется его след. И осознание того, что она выйдет из этой комнаты с двумя его подписями на своем теле, приблизило ее к апогею. — Антонин, ты меня впечатлял весь год, а теперь заставь меня гореть … — похотливо скуля, она царапала ногтями его спину. — Заставить тебя ГОРЕТЬ? Ya sdelayu tebya svoyey ZHENOY! — закричал он, его темно-синие глаза наполнились одновременно преданностью и властью, а толчки достигли лихорадочного накала. — Милый Просперо! — она вздохнула и в это же мгновение оказалась на вершине, впиваясь пальцами в его кожу и наслаждаясь самым сильным оргазмом в своей жизни, почти невыносимой мощью чувств в каждой клетке, в каждом атоме. Антонин запрокинул голову и издал длинный список звуков, которые определенно не были английским и, похоже, даже не были русским, — какой-то первобытный синтаксис доисторического человека: блаженство, триумф, сладкая ритмичная жестокость человека, безвозвратно заявляющего права на то, что принадлежит ему. — Ty yedinstvennaya, kogo ya khochu! — наконец взревел он, быстро следуя за ней к кульминации, извергая брызги совершенного жидкого тепла глубоко внутри нее. Его лицо застыло с выражением переполняющей преданности. Ее тело с упоением впитывало его, пока она, цепляясь за бороду, шептала его имя снова и снова, как мантру — как будто в этом было спасение. Антонин рухнул на нее спустя некоторое время, они оба словно перенеслись в какое-то другое измерение, хватая ртом воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Гермиона ощутила нежные прикосновения его ласкающих пальцев в своих волосах, его губ, скользящих по ее щекам, ушам, векам. — Гермиона, я должен сказать тебе это, иначе будь я проклят. Со всем, что осталось от моего сердца, я… В это самое мгновение в дверь постучали. — Хэй, Грейнджер! Я хотел сказать тебе, что твой час истек, и… Они услышали, как дверь сопротивляется попыткам Грегори Гойла открыть ее. Антонин и Гермиона в ужасе уставились друг на друга — они оба потеряли счет времени в безумии своей яростной страсти на бетонном полу тюремной камеры. — Странно, — раздался голос Грегори. — Дверь застряла. С тобой все в порядке, Грейнджер? Они оба подскочили на ноги в считанные секунды. Антонин лихорадочно набрасывал на себя одежду и застилал койку, пока Гермиона одновременно одевалась, накладывала на их тела заклинания быстрой очистки, отменяла заглушающие чары и пыталась ответить ожидающему тюремному охраннику. — Все просто отлично, Грегори! У меня… неправильно сработала палочка! Да, в гребаной палочке есть трещина, и я случайно заморозила дверь. Дай мне несколько минут, чтобы все исправить, и я выйду. — Гермиона, ты забыла свои трусики! — прошептал Антонин, протягивая черные кружевные трусики, заметив, что она уже застегнула лифчик, накинула и застегнула рубашку, скользнула в чулки и уже застегивала жемчужное ожерелье. — Я не забыла, — прошептала она в ответ, собирая карандашом волосы в пучок. — Оставь их. Если ты свернешь их и спрячешь в ракушку, которую я принесла тебе в прошлом месяце, он, — сказала она, указывая на Грегори за дверью, — никогда не узнает об этом. — Ты чертова богиня, — выдохнул он и грубо притянул ее для еще одного быстрого, взволнованного поцелуя. Она застонала ему в рот, схватив за ворот робы и встав на цыпочки; она действительно не знала, сможет ли когда-нибудь попробовать эти губы на вкус снова. — Грейнджер, ты уверена, что с тобой все в порядке? Звучит… как-то не очень. — Чушь, — выдохнула она, с нескрываемым сожалением отстраняясь от Антонина и засовывая ручку и блокнот в сумочку. — Я выхожу, друг! — крикнула она. Она направила волшебную палочку на дверь, чтобы отпереть ее и вычистить маленькое окошко, затем открыла дверь и обнаружила с другой стороны с облегчением выдохнувшего Грегори. Если бы она не была так раздражена тем, что их прервали, то была бы искренне тронута заботой Грегори о ее безопасности. Но прежде чем она закрыла за собой дверь и в последний раз аппарировала из Азкабана, гриффиндорская смелость вновь взяла верх — и Гермиона поняла, что не может уйти из этой камеры, не сказав свою правду. — Грегори, не мог бы ты придержать дверь на минутку, пожалуйста? — Я могу только на несколько секунд, Грейнджер. Если дверь будет открыта слишком долго, начнет звенеть звонок. Не обращая внимание на его комментарий, она развернулась в дверном проеме, чтобы встретиться взглядом с Антонином, который сел на койку и пытался выглядеть нарочито нормальным, как будто он не оттрахал ее только что до беспамятства. — Сильверберри-лейн, 1066, — заявила она, расправляя плечи. — Kroshka? — ответил он, вставая с койки и нахмурившись. — У тебя железная память, Антонин. Это мой адрес. Учитывая ту информацию, которой ты со мной сегодня поделился, я сомневаюсь, что ты пробудешь в Азкабане долго. Ты обещал выследить меня, и если ты действительно этого хочешь, я просто облегчаю тебе задачу. — Грейнджер, — предупредил Грегори, когда Антонин с расширенными глазами сделал шаг к ним. — Зазвенит звонок, и придет надзиратель Маклагген… — Грегори, прости за неудобство, но я должна сказать еще кое-что. В конце концов, после сегодняшнего дня тебе больше никогда не придется беспокоиться обо мне, — бросила она через плечо. — Подожди, что ты имеешь в виду? — спросил Гойл, нежно касаясь ее спины, но она снова проигнорировала его и обратилась к волшебнику, которого, как она знала, всегда будет боготворить, что бы ни случилось с этого момента. Она дрожала от беспокойства, но упорно преодолевала его в себе. — Я не знаю, было ли это игрой для тебя, Антонин. Я хочу верить тому, что ты там говорил, но… Гарри думает, будто ты использовал меня. Что ты просто играл с моими эмоциями. Он отстранил меня от дела не только потому, что у меня не было результатов, а также потому что… Она глубоко и судорожно вздохнула, прислонившись рукой к косяку двери. — …потому что он понял, что я влюбилась в тебя. Брови Антонина взлетели вверх, как два темных крыла птицы, встревоженной звуком выстрела. Она распознала удивление в выражении его лица, но не могла понять, было оно приятным или неприятным, и постаралась не паниковать пока из-за этого. — Гарри сказал, что ты просто разобьешь мне сердце, — продолжила она, в то время как по коридору начал эхом разноситься звон волшебной сигнализации из-за слишком долго открытой двери. — Но мне больше нечего терять, Антонин, и я хочу, чтобы ты знал. Это — и прошлый год, и сегодня — не было для меня игрой. И ты был не только моей работой. Это что-то значило для меня. Я дорожила каждым взглядом, каждым вопросом, каждым вызовом, который ты бросал, каждым научным спором, каждым оборотом речи, каждым… прикосновением, — сказала она, желая, чтобы Грегори не стоял позади нее. — И независимо от того, каковы были твои намерения, мне будет не хватать этого всего. Если все это было уловкой, чтобы получить свободу без использования веритасерума и не раскрывать секреты тех, кого ты хотел защитить, тогда… наслаждайся этой свободой. Я не жалею об этом. Но… Антонин, если ты говорил серьезно, приходи и найди меня, когда… Прежде чем она успела закончить предложение или получить хоть какой-то ответ, она почувствовала, как ее резко дернули назад, крепко схватив за руку, и увидела, как дверь захлопнулась. — Черт возьми, Грейнджер, ты пытаешься помочь ему сбежать? Кормак Маклагген посмотрел на нее с отвращением и негодованием. — Я знаю, что сейчас у него нет магии, но он все еще достаточно силен, чтобы… — ТЫ никогда больше не посмеешь тронуть меня своей рукой, — прошипела она, вырываясь из его хватки, как будто он был прокаженным. Он ошеломленно смотрел на нее, когда она отвернулась от него, чтобы сжать Грегори Гойла в прощальном объятии. — Рада была видеться с тобой в этом году, Грегори. Береги себя. С этими словами Гермиона перекинула сумочку через плечо и зашагала по коридору, оставляя за собой двух одинаково удивленных мужчин.