Паноптикум

Кэйа, знаете, сам по себе был крайне умен. Но счастлив тот, кто полагает, что ум - это благословение. Он, пожалуй, предпочел бы не думать вовсе, чем осознавать происходящее вокруг. Дело вот в чем: разумеется, Кэйа знал, что весь Мондштадт не набросится на него разом. Даже если рыцари получат информацию о шпионе, они не станут вмешивать мирное население, сколь бы непрофессиональны они ни были. И, вместе с этим, даже задумываться об этом словно бы уже было неправильно, ведь это значило, что он сомневается в Дилюке. В Дилюке нельзя было сомневаться Даже если он взглянул на него с ненавистью, даже если ударил так, словно - словно? - желая убить. Дилюк никогде не предаст его, не раскроет тайну, даже столь поганую и мерзкую, как эту. Да даже если предаст - Кэйа все равно не имел права в нем сомневаться. Нож под ребро был куда лучше патологического неверия. С этим он, в конце концов, мог справиться. И Кэйа все понимал. Но его больная, столько раз бившаяся о поверхности голова... Она руководствовалась не разумными выводами, но порывом. Тем порывом, что появился у него в первый миг осознания, и запечатлился впоследствии. Когда он был на земле, и глаза Дилюка были столь потемневшими, что казались черными, и Кэйа истерически-глупо подумал: "Раз даже он желает моей смерти, то, должно быть, всякий окружающий в итоге решит так же". Плохие люди ведь плохи для всех То было аксиомой, ведь иначе бы его отец был хорошим хоть для кого-то. И попал Альбедо в точку, то ли намеренно, то ли случайно: возможно, на миг, всего на миг, но ему захотелось отрезать себе язык, Ведь лишь из-за его поганого языка Дилюк посмотрел на него с ненавистью. Он умел работать в ограниченных условиях, он помнил то, как справлялся раньше: у него все еще были жесты, понятные абсолютному большинству, от абсолютно элементарных навроде покачиваний головой, до монслена, которому поверхностно учили даже детей. Люди могли недоумевать сколько угодно, но он мог справляться со своими задачами, и этого было достаточно. Сколь бы сложно ни было ему в целом коммуницировать с людьми, сколь бы холодной не становилась кровь в его жилах, общаться жестами и продолжать быть тем, кем никогда не являлся, все еще было намного, намного проще, чем говорить Становление капитаном не стало для него внезапностью, как не стали внезапностью расползшиеся слухи. Варка все сильнее отстранялся от повседневной работы, явно ловя рыбку покрупнее - Кэйа мимолётом задумался, а не нашел ли он случаем труп Эрха - переложив кучу рутины на Джинн, обычно непринужденная Лиза после возвращения из Сумеру казалась ледяной скульптурой, а Альбедо... Наверное, дело в том, что он тоже чужак, заметил с горечью. Мы оба не должны быть здесь. Поэтому он не стал бы раскрывать его секрет. Тем более что он знал о том, кто такой Кэйа, с самой-самой первой их встречи. Больно умный не-человек. От самой этой мысли вино стало горчить. Кэйа не любил уязвимость - возможно, из-за того, что оставался уязвимым слишком долго Было одно – не эмоция, но ощущение, не отпускающее его ни на миг – То, насколько он устал. Ведь сколь бы ни был хорош самоконтроль, он изматывает куда сильнее самой боли. – Кэйа, тебе точно не нужен отпуск? – участливо уточняет Джинн; она уже, по сути, врио, и никто не сомневается в ее бюрократической власти над рыцарями. – Ты плохо выглядишь. Отоспись на этих выходных? Он качает головой, медленно, почти с натяжкой, и по-доброму усмехается. Я в порядке, Джинни, отвечает он, сложив ее прозвище по буквам, отосплюсь сегодня и буду свеж и бодр. Джинн – умная девочка. Она знает, где не стоит задавать вопросов. То, насколько ее недооценивают, смешило его до слез. – Хорошо, – она мягко, но грустно улыбнулась, – тогда рассчитываю на тебя завтра, капитан Альберих. Фатуи опять намутили воду, а нам убирать. В этом был свой юмор – в том, что единственной вестью для него от Дилюка были копошащиеся растревоженным муравейником Фатуи, начавшие ощущать себя не сильными воителями, но чьей-то добычей. Так точно, Рыцарь Одуванчик, - он отдал честь, - сделаю все, что в моих силах. Вино продолжало горчить.