ДЖОН

      Всю дорогу не могу отделаться от мысли. Жестокости и насилия я навидался с лихвой, научившись, как и Фридрих, абстрагироваться от них. Теперь же если они меня и задевают, то самую малость. Но что меня на самом деле зацепило — это страх и волнение, пережитые мисс Эйвери. Все её ощущения и переживания были такими… живыми, настоящими, осязаемыми. Перед глазами так и всплывают её бледное лицо, плотно сжатые губы, прижатые к ним дрожащие пальцы, слёзы на щеках. Всё моё нутро тянулось к ней в стремлении защитить, укрыть, огородить от ужасов реалий. Но вряд ли мисс Эйвери во всём этом нуждалась. Жизнь готовит нам и не такие испытания. Как поговаривал Ницше: «Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее».       Только далеко не для всех эти слова становятся правдой, задумываюсь я, вспоминая бедного Фридриха.       Благо путь до Химворде проходит в молчании. Нойманн останавливает автомобиль у ворот больницы, ждёт, пока мы с мисс Эйвери освободим салон, и также молча укатывает в сумерки.       С его отъездом отступает и гнетущее напряжение. Нас выбегает встречать Йоке и тут же заключает Теодору в крепкие объятия.       — Слава Богу вы целы и невредимы, — выдыхает она. — Я уже вся испереживалась, когда вы не вернулись под утро.       — Гауптман не смог нас принять по приезде, — объясняю я. — Пришлось остаться там на ночь, а обследование провести уже утром.       — И как оно прошло?       — Не совсем удачно, но это не имеет значения, — спешу завершить неприятную тему ещё до того, как она получит своё развитие. — Никаких происшествий в моё отсутствие?       — Всё тихо, если не считать, что пара немцев, деливших палату, повздорили и чуть не наделали друг другу дополнительных травм.       Час от часу не легче. Ладно, всё могло оказаться и хуже. Смотрю на мисс Эйвери, имеющий весьма подавленный вид.       — Как вы? Может, прописать вам немного успокоительного?       Девушка, всхлипнув, вдруг льнёт всем своим телом, обхватив меня руками со спины и уткнув лицо мне в плечо.       Смущённо кошусь в сторону госпожи Ван дер Люссе, которая, с озорной улыбкой, лишь молча кивает и удаляется, наверняка уже сделав для себя неверные выводы.       — Простите, доктор, — продолжая всхлипывать, тихо произносит Теодора. — Потерпите меня ещё немного. Мне скоро станет лучше, но сейчас очень нужно… это.       И ещё сильнее прижимается ко мне. Сказать, что я ошеломлён — не сказать ровным счётом ничего, потому что внутри проносится ураган из смеси чувств: воодушевления, желания позаботиться, радости и… вины.       Закрываю глаза, опускаю подбородок на каштановую макушку и обнимаю мисс Эйвери в ответ.       Джейн.       Её образ снова непрошеным гостем всплывает в сознании. Мысленно корю себя за то, что держа в объятиях одну девушку, думаю при этом о другой.       Пора бы уже прекратить проводить между ними параллели. Это не делает чести ни мисс Эйвери, ни памяти Джейн. Они принадлежат двум разным эпохам и пусть их внешнее сходство изумительно точно, внутренне они такие разные. Джейн всегда была тихой и скромной с большим сердцем и щедрой душой. Несмотря на свое низкое социальное положение, манеры её были безупречны, движения всегда точны и выверены. Уж она никогда бы не позволила себе поддаться импульсу и вот так броситься в чьи-либо объятия. Даже в мои.       А Теодора… Смелая, решительная, стремящаяся всенепременно кому-то что-то доказать, в руках моих превратилась в испуганную, растерянную девочку, которой необходима уверенность в том, что мир вокруг не сошёл сума, а просто переживает кратковременное психическое расстройство и скоро всё пройдёт.       Может, настало время отпустить Джейн? Возможно, заворачиваясь в кокон из её воспоминаний, я лишал себя чего-то прекрасного и не менее достойного? В этот момент, когда в моих объятиях мисс Эйвери, решение отпустить Джейн может и дастся без труда, вот только стоит мне оказаться одному в компании своих воспоминаний, от моей решительности не останется и следа.       — Вы были правы, говоря, что люди мелочны и глупы, — произносит она мне в плечо.       Черствость и сухость в её голосе меня совсем не радуют. Слишком рано мисс Эйвери позволять своему живому сердцу каменеть, слишком рано ей начинать разочаровываться в жизни. Молодость таит в себе уникальную способность — способность надеяться. Надеяться на лучшее, светлое будущее. Пока ты молод, ещё не всё потеряно. Есть время исправить огрехи, если не всего человечества, то хотя бы свои.       — Вы хотите поверить в эти слова, но на самом деле так не думаете, — пытаюсь убедить её в обратном.       — Я уже и не знаю, о чём думать, доктор, — усмехается она. — Не самое лучшее время для экзистенциального кризиса, верно?       Улыбаюсь её словам.       — Вас успокоит, если я скажу, что в мире на одного плохого человека станет меньше года через два — три?       — Вы о Нойманне? — догадывается она. — Что с ним?       — Меланома. В довольно-таки запущенном состоянии.       — Как вы узнали? — удивляется Теодора.       — По родинкам, — объясняю ей.       — Знаю, это плохо — желать кому-то смерти, но, да, я рада.       Крепко прижимаю её к себе и отпускаю.       — Вам следует отправиться к себе, отдохнуть и как следует выспаться.       — Да, наверное, вы правы.       Успокоившись, Теодора отстраняется.       — Простите, — снова шепчет извинения.       — Не стоит, — спешу заверить её. — Признаюсь, я рад, что вы составили мне компанию, пусть поездка оказалась далеко не из приятных. И, — откашливаюсь, — раз уж мы заговорили об извинениях, прошу простить и меня за неподобающее поведение вчерашней ночью.       — Я не в обиде, — смущённо потупив взгляд, произносит она. — Не в первый, и, боюсь, не в последний раз мужчина раздумывает целовать меня.       И усмехается про себя.       — Мисс Эйвери, я… — запинаюсь. Что? Хотел вас поцеловать, но это было бы неправильно?       — Всё в порядке, доктор, — девушка избавляет меня от необходимости закончить фразу. — Хорошего вам дня.       Отвешиваю короткий поклон в знак прощания, после чего Теодора скрывается за воротами больницы. Я же, проведя ладонью по лицу и дав себе полминуты на то, чтобы собраться с мыслями, взбегаю по ступеням вверх и окунаюсь в мир белых халатов и въевшегося запаха спирта — в свой привычный и устаканившийся мир.       Вместе с госпожой Ван дер Люссе провожу вечерний обход. Вообще стараюсь побольше привлекть старательную медсестру к административной работе. Для должности заместителя главврача ей требуется диплом, но это если идти официальными каналами. А так Йоке справляется со всеми поручениями на ура. Даже вот мог оставить на её попечение целую больницу.       В конце рабочего дня решаю возобновить намеченную ещё вчера, но грубым образом прерванную цель и прямиком направляюсь к таверне господина де Рёйте.       Питер был искренне рад моему появлению, как и остальные присутствующие в зале, о чём я мог судить по разразившимся вдруг аплодисментам. Де Рёйте даже угостил меня стаканом виски, что было весьма любезно с его стороны.       Беру стакан и похожу к инструменту. Откидываю крышку и, сделав вдох, беру аккорд, настраиваясь на тональность. Мелодия из-под моих пальцев выходит нежной, лиричной, но вскоре в ней появляются нотки тревоги, неумолимо надвигающейся угрозы. Пианино буквально трясёт от той мощи звуков, что я из него извлекаю. Никогда ещё я не вкладывал столько эмоций в свою игру. В ней слышатся боль, ярость, отчаяние. Хочу ли я поведать слушателям какую-то историю, рассказ? Возможно. А может то лишь отголосок моего внутреннего мира, что рушится и распадается на части?       Достигаю кульминации и перехожу к завершению — грустному, печальному и трагичному. Потому что это война. А в войне нет побед — есть одни лишь людские потери.       Заканчиваю мелодию в гробовой тишине. Как только стихает последняя нота, зал взрывается аплодисментами. Даже присутствующие немецкие солдаты, кажется, впечатлены.       Выдыхаю, улыбаюсь про себя и беру уже мажорный лад. Что там говорила мисс Эйвери? Я играю, чтобы поднять боевой дух граждан? Так не будем же её разочаровывать.