ДЖОН

      — К нам поступил пациент с пулевым ранением в груди, — на выдохе тараторит запыхавшаяся медсестра, буквально влетая в мой кабинет. — Операционная и пятнадцатая готовы.       Отпускаю её с молчаливым кивком. Странно, не припомню чтобы видел её в больнице.       Покидаю кабинет и направляюсь в операционную, но тут к своему великому удивлению натыкаюсь на мисс Эйвери собственной персоной.       — Что вы здесь делаете? — Из-за неожиданности, заставшей меня врасплох, вопрос выходит весьма резким. Но сказанного не воротишь.       Девушка, видимо, тоже не ожидала нарваться на меня. Щеки её мигом заливает румянец, а взгляд падает вниз.       — Я… эм-м-м… гуляла по городу и заблудилась. Увидела здание и решила войти.       Ложь. Мы оба это прекрасно понимаем, но времени отчитывать любопытную журналистку совсем нет.       Этажом ниже раздаётся резкий удар распахиваемых дверей и пространство заполняют нечеловеческие крики, в которых тонут женские и мужские голоса, дающие указания.       — Попытайте счастье для своих историй на фронте, а здесь больница и у нас сложный пациент.       Злюсь в большей степени даже не на неё, а на себя. Голова мне сейчас требуется трезвой и холодной, а она одним только своим присутствием выводит меня из равновесия.       — Простите… — продолжает смущаться она.       Решаю больше не давить и, сжав челюсти, устремляюсь вниз по коридору. Выход, надеюсь, найдёт сама. Меня же ждёт очередная игра в счастливый, а может несчастливый случай.       Солдат попался с непоколебимой волей и стремлением жить во что бы то ни стало. Вопреки всем законам, всем непреложным истинам, что смерть уже поджидает его, если не по дороге в больницу, то у её порога, в нём продолжал биться пульс. Каждый толчок, пусть и слабый, заставлял клетки организма функционировать и не угасать. Боже, ещё совсем мальчишка. И вот таких кидают на амбразуру, пока генералы за милю от горячих точек заняты стратегическим планированием. Как же мне от всего этого тошно.       Операция идёт долго, но я уверен в её успехе. Сантиметр левее и выстрел бы угодил в сердце. А раз не угодил, пареньку суждено выжить.       Семьдесят лет назад я бы рассмеялся над подобным умозаключением, но проклятый Лашанс оказался прав: в моих руках наличие одного процента шанса на выживание сводило на нет остальные девяносто девять, что исход окажется летальным.       Сказать, что я стал знаменит — не сказать ровным счетом ничего. Но ничто не дается просто так. Бессмертие тоже. В скором времени мне пришлось уехать сначала из Лондона, потом из Англии. Кочевать с места на место, жить под разными крышами, именами и фамилиями.       Моя профессия могла меня прилично обеспечить, а избыток времени позволял расширить круг интересов за пределами медицины. Я стал изучать иностранные языки и культуры, проникся к искусству, в какой бы форме оно ни выражалось. Смена увлечений стала необходимостью, чтобы окончательно не сойти с ума. Вот даже выучился игре на фортепиано, хотя в детстве мой репетитор не жаловал мои музыкальные способности. Пытался даже браться за кисть, но рисовать карандашом у меня получалось лучше. Хотел успеть запечатлеть на бумаге её лицо, прежде, чем время сотрёт его из памяти.       Теперь вот застрял в Химворде. И из всех мест на земле, она оказалась именно тут.       Пара аккуратных и точных движений, длинный пинцет и пуля извлечена на свет. Теперь всё в руках пациента. Продержится ночь — будет жить.       Вхожу в кабинет, бросаю папку на стол и принимаюсь к записям о проделанной работе. Дверь с тихим скрипом отворяется.       — Принесла вам чай и галеты. Вам стоит немного подкрепиться.       Во время операции уже успел узнать имя ассистировавшей мне медсестры. Йоке Ван дер Люссе. Женщина весьма расторопная при своём внешнем спокойствий. Меньше слов — больше дела. Такие люди мне нравились.       — Благодарю.       — Я повидала работу разный врачей, но, признаюсь, то, как вы оперировали, не могло не впечатлить. Пациент стабилен. Если при первом его виде я уже готова была читать заупокойную молитву, то теперь уверена, он выживет. И всё благодаря вам.       В голосе её слышится искренность, отсутствует заискивание, что делает комплимент приятным.       — Было бы несправедливо присвоить все лавры себе, госпожа Ван дер Люссе. Должен отметить, ваша работа была на должном уровне, поэтому благодарите себя, свои старания и умения.       Женщина зарделась, опустив взгляд.       — Вы совсем не такой… страшный, как поговаривают.       Её замечание не могло не вызвать улыбку. То, что персонал относится ко мне с некоторой долей опасения, для меня не новость. Зато такое отношение помогает соблюдать субординацию, дисциплину и держать всех от себя на расстоянии.       — Почему я не видел вас раньше? Вы были в отпуске?       — Нет, мне пришлось отправиться по делам в столицу, когда вдруг нагрянули немцы и перекрыли все границы. Ох, как вспомню, так всю трясёт. Если бы не счастливый случай, я бы так и сидела сейчас в Брюсселе, кусая локти от неведения. Здесь оставались мой отец с сыном.       — Тогда я рад, что случай вам соблаговолил.       — Да, пара американских журналистов взяли меня с собой и помогли пересечь блокпосты.       Надо же. Мир тесен.       — То есть, вы знакомы с госпожой Эйвери?       От меня не могло не укрыться, как при упоминании имени последней, лицо Йоке расплылось в широкой улыбке.       — Да и скажу вам, сам Господь послал их мне. Что бы я делала, не окажись они в Брюсселе?       — Они? — вздёргиваю бровь.       — Мистер Лоуренс Баркли. Мне кажется, они приехали в Европу вместе.       — Получается, что если бы они не встретили вас и не решили помочь, то остались бы в Брюсселе?       — Ох, — вздыхает она с волнением, — я как-то об этом даже не задумывалась. У них ведь наверняка были свои цели. А я только о том и думала, чтобы увидеть Бруно — моего сына.       Дальнейшее повествование госпожи Ван дер Люссе теряет четкость. Появление мисс Эйвери здесь вовсе не случайность, а результат событий, связанные между собой весьма странной закономерностью. Каковы шансы двум иностранным журналистам наткнуться на бельгийку из Химворде, из городка, где я застрял по воле случая? Один на миллион, ответил бы я. Но там, где в игру вступает месье Лашанс, и этого бывает достаточно.       — Госпожа Ван дер Люссе, раз уж вы знакомы с госпожой Эйвери, может быть тогда знаете, как она оказалась у нас в больнице в разгар рабочего дня?       Глаза Йоке мигом приобретают форму блюдец, а с лица спадает вся краска. Но женщина тут же берёт себя в руки и невозмутимо отвечает:       — Понятия не имею. Вы же знаете — журналисты. Если они через КПП пролезут, что уж говорить о больнице.       И не проронив больше ни слова, лишь молча кивнув, поспешно покидает мой кабинет.       Я же, усмехнувшись про себя, возвращаюсь к незаполненной странице в деле пациента.       Вторая половина дня не менее напряжённа. Город оккупировали немцы и установили свою администрацию. Часть местных не хотела сдавать свои дома без боя, отчего в больницу то и дело поступали тяжело раненные.       Девять вечера и я уже буквально валюсь с ног. Вопли, крики боли, мольбы о смерти. Во время работы от них удаётся абстрагироваться, но в моменты затишья этот хор голосов заезженной пластинкой прокручивается в голове. Казалось бы, стоило давно к ним привыкнуть, но нет — каждый раз переживаю чужую боль, будто свою.       Выключаю тусклую настольную лампу, убираю халат в шкаф, накидываю пиджак и покидаю кабинет. В коридорах больницы темно. Лишь холодный лунный свет бледными квадратами падает на потёртый паркет. Служащих ночной смены совсем не слышно. И в этой тишине вдруг раздаётся слабый шёпот. Оглядываюсь по сторонам и замечаю приоткрытую дверь в одну из палат. Наверное медсестра пришла поухаживать за больным.       Тихонько заглядываю, чтобы не нарушить покой пациента, как меня накрывает волной раздражения.       Что она здесь делает?       Готов уже ворваться внутрь, но меня останавливает всё тот же шёпот.       — Я вернусь к тебе, Арлин. Вот увидишь.       — Я буду ждать.       Мисс Эйвери склоняется над раненным и оставляет на его темени легкий поцелуй. В скудном свете ночника блестят её слезы.       Бесшумно отстраняюсь и спешу к выходу. Желание разразиться ругательствами в адрес любопытной журналистки испаряется, уступив место неопределённой смеси чувств, разобраться в которых я уже не в силах.       Прохлада ночного воздуха открывает второе дыхание. Как же хорошо закрыть за собой дверь и отрезать от себя мир, пропитанный запахом лекарств и смертью. Пусть и не надолго.       Мысли снова уносят меня к увиденному: склонённая фигура мисс Эйвери, слёзы на её щеках.       По улицам то и дело проходят патрули в сероватой униформе, останавливают горожан и проверяют документы. Проверяют и мои. Пока служащий сверяет удостоверение, замечаю на противоположной стороне одинокую женскую фигуру, спешным шагом направляющуюся к дому госпожи Ваутерс.       Как только получаю обратно документ, спешу нагнать знакомую.       — Мисс Эйвери!       Девушка останавливается и оборачивается. Во взгляде проскальзывает тень испуга, что тут же сменяется вызовом, стоит ей заметить меня.       — Доктор Робертс.       Виснет неловкая пауза, пока я снова внимательно рассматриваю её.       Джейн.       — С вами всё в порядке?       Её вопрос выводит меня из ступора.       — Да. Как вы сами? — интересуюсь я и ощущаю себя полным идиотом. Как ещё может чувствовать себя молодая девушка одна, посреди улицы, кишащей немецкими солдатами? Я и окликнул-то её, чтобы предложить свою компанию и ей не пришлось проделывать весь путь в одиночестве.       — Благодарю, со мной всё в порядке, — улыбается она в ответ.       Довольно-таки щедрый жест с её стороны, учитывая, как я с ней обошелся этим утром.       — Позвольте извиниться за мою раннюю грубость, — тут же спохватываюсь я. — Мне не совсем были ясны ваши намерения, да и день действительно выдался тяжёлым.       — Не стоит извиняться, — продолжая улыбаться, отвечает Эйвери. — Мне не впервой сталкиваться с мужчинами, не умеющими вести себя должным образом с дамами. Издержки профессии, знаете ли.       Мда, а у меня, кажется, издержки бессмертия, раз спокойно принимаю её колкие упрёки.       — Позвольте всё же загладить свою вину и предложить вас проводить.       Теодора удивлена. Явно не ожидала такого предложения, да я и сам от себя не ожидал. Зачем завязывать знакомства, если не собираешься их продлевать?       — Разве вы не отправитесь в таверну мистера де Рёйте?       — Только не сегодня. Что-то мне подсказывает, что лирическая музыка — это не то, что горожане хотят послушать сегодня.       Идём не спеша, привыкая к компании друг друга. Сворачиваем с главной улицы и оказываемся в более тихом районе. Здесь повисшая между нами тишина чувствуется особенно остро.       — Вы не очень разговорчивы, — замечает Теодора.       — Вас это смущает?       — Может быть. Совсем немного. В среде, где я вращаюсь, голоса не прекращаются. Но признаюсь, в молчании есть своя прелесть.       Улыбаюсь про себя.       — Новая администрация как-то скажется на работе больницы? — в вопросе слышатся искренние нотки беспокойства.       — Зависит от того, что они планируют делать с городом. Если использовать его как перевалочный пункт для переброски свежих сил и провианта на фронт или пункта лечения раненных, то полки с лекарствами и медицинский персонал у нас должны пополниться. Если же местность будут зачищать, чтобы не разводились партизанские отряды, нам придётся несладко.       — Вам страшно?       — Вы о чём?       — О войне.       — Я видел смерть бесчисленное множество раз. У меня давно выработался… иммунитет.       И также давно выработалась привычка говорить то, что я на самом деле не думаю. Смерти я действительно навидался во всём её безобразии и научился принимать её, как некую абстракцию. Но когда видишь лица тех, остаётся жить, чтобы нести бремя потери сквозь года, любая броня дает трещину.       — Не уверена, что можно привыкнуть к виду чужих страданий. Для этого нужно совсем лишиться души.       В голосе мисс Эйвери слышится упрёк, но не мне её разубеждать. Молодая, наивная, романтичная натура имела полное право так рассуждать.       — Скажите, мисс Эйвери, зачем вы приехали в Европу? — интересуюсь я.       — Разве не очевидно? — удивляется она.       Останавливаюсь и пристально всматриваюсь в её лицо. Но не для того, чтобы снова разглядеть в ней Джейн, а чтобы разглядеть Теодору Эйвери.       — Теряюсь в догадках и, признаюсь, одна хуже другой, — сообщаю ей, возобновляя путь.       Мисс Эйвери смеется. Искренне, беззаботно. По-настоящему.       — Приехала, чтобы поведать людям правду о войне, о бесчинствах, творимых оккупантами.       — Правду? — скептично приподнимаю бровь. — Правду о том, как разлучают мужей и жен, детей и матерей? О том, как убивают мужчин и насилуют женщин? Об ужасах войны настолько великих, что заставляют провинциального врача бросить всё к чёрту и бежать? Людям нужна надежда, а не это, — рукой указываю на пространство вокруг.       — О надежде мне бы тоже хотелось написать, — добавляет она и с прищуром бросает на меня взгляд.       Кажется я только что впутал себя в историю в буквальном смысле этого слова.       — Сегодня я видела, как один человек отнял у себя жизнь, а другой отчаянно за неё боролся. Кто-то не выдерживает и уходит, кто-то цепляется в этот мир из последних сил, — задумчиво произносит она.       — А что бы сделали вы?       Молчание.       — Никогда не представляла себя в столь безвыходной ситуации, — признается журналистка. — Но я бы выбрала жизнь. Хотя бы из чистого упрямства.       Снова улыбаюсь, пока еще не осознавая, что с каждым произнесённым ею словом, всё больше и больше проникаюсь к ней.       Уже начало одиннадцатого. Камин давно потух в похолодевшей гостиной. Жизнь из этой части дома ушла, хотя, уверен, ещё пару часов назад гости госпожи Ваутерс развлекали себя разговорами под звон чашек чая и потрескивание поленьев в камине.       — А что бы выбрали вы, доктор?       — Боюсь, меня этого выбора лишили, — признаюсь я.       Откланиваюсь и прощаюсь:       — Спокойной ночи, мисс Эйвери.       — Спокойной ночи, доктор Робертс, — журчит в ответ её голос.