Хроники Тартара

В апреле Виктору исполнится двадцать один год. Но до апреля ему ещё нужно дожить. А пока на дворе январь. Уже три часа как. Шилов сидит на подоконнике их очередной квартиры и слушает, как тикают оставшиеся от прежних жильцов настенные часы. Тик. Так. Когда-то в Тартаре Шилов учился замедлять ритм сердца, чтобы каждый стук приходился на секунду. За какие-нибудь девятьсот ударов можно восстановить силы не хуже, чем за трёхчасовой сон. Сейчас этот навык для Виктора особенно ценен. Пока возможно, он старается не спать, зная, что во сне он более уязвим для мрака. Сон — непозволительная роскошь для того, в чьих жилах течёт Дар Кводнона. За окном на удивление тихо. Пару часов назад было очень громко: взрывались фейерверки, гремела музыка, раздавался смех, улюлюкали дети, кричали на все лады пьяные и трезвые голоса. Сейчас бОльшая часть уличных гуляк разошлась. "Дрыхнут, наверное, — не без зависти думает Шилов. — Им-то можно". Тик. Так. Для лопухоидов эта ночь какая-то особенная. Праздничная. В чём праздник, Виктор так до конца и не понял. Они что, просто отмечают наступление нового года? Несусветная глупость. Чем ночь с декабря на январь отличается от ночи с ноября по декабрь или с января по февраль? Ничем. Но лопухоиды празднуют. А ещё считают себя "человеками разумными". Никита, впрочем, тоже радуется. Объедается мандаринами, накануне вообще потребовал "ёлотьку" — и где только нахватался, не Прасковья же подучила? Вряд ли. Скорее всего, подглядел за остальными "мамочками". У мамы Улиты новогоднее настроение длится весь декабрь — судя по тому, что взять Никиту хотя бы на пару дней она отказывается. Говорит, что дома почти не бывает, что постоянно бегает по магазинам, что у них бьющиеся игрушки, и нужно следить, чтобы Люль ничего не разбил и не сломал. В реальности же, подозревает Виктор, ей не хочется в праздничную ночь вспоминать о нём и Прасковье. Естественно. Кому же в момент, когда всё хорошо, захочется думать о тех, кому плохо? Тик. Так. У мамы Иры, напротив, никакого настроения праздновать нет: слишком свежа в её памяти недавняя гибель четырёх валькирий. Багров говорит, что в последнее время она часто вспоминает их и часто плачет, говорит, что это несправедливо, что они должны были выжить, что лучше бы умерла она... Но логика Матвея железная: слезами горю не помочь. "Понимаешь, — говорит некромаг, когда Шилов приходит к нему забрать старые немагические клинки, которыми можно тренировать Прасковью, — я не требую, чтобы она заставляла себя радоваться, через силу выдавала эмоции. Я сам не люблю, когда... ну, пир во время чумы. Но если дать ей замкнуться в своём горе, она себя живьём съест. Одно дело — поплакаться в жилетку, и совсем другое — отказаться в принципе от всего хорошего, только потому, что где-то существует плохое. Каждую минуту, каждую секунду умирают люди, где-то происходят теракты, где-то есть голодающие, бедные и несчастные. А завтра, может быть, несчастными станем мы. Но пока ведь мы счастливы! А пока мы счастливы, нужно это ценить. Например, праздновать Новый Год. Я думаю, Бэтла бы хотела этого. Она очень любила Ирку. И хотела бы видеть её счастливой." Виктор понимает, что Матвей хочет сказать. Если человек ранен, но не даёт себе сломаться, если он кричит, чтобы его заметили и помогли, спасли, дотащили, если он до последнего не подпускает к себе Смерть — он выживет. А если рана неопасна, а он добровольно лёг в гробик и сложил лапки — дело плохо. И хорошо, что Багров тормошит Ирку, не давая ей сдаться. Шилова скорее интересует другое. Где Матвей берёт такие титанические силы, чтобы продолжать тащить Ирку, хотя это она в их паре, по идее, светлая? Виктор знает о некромагах достаточно, чтобы понимать, что их дар — нечто не сильно приятное, пусть даже и не настолько суровое, как силы Кводнона. Тут бы одному не загнуться, не скатиться во мрак, не захлебнуться в искушениях и злобе, а уж тем более помогать другому. «Ну как. Я же её люблю», — отвечает Матвей, и Шилов видит: да, чёрт возьми, любит. Неужели эта пресловутая светлая любовь так сильна, что из некромага делает чуть ли не святого? На прощание Матвей одним рукопожатием не ограничивается, а зачем-то обнимает его. Виктору хочется поинтересоваться, все ли у него дома, но внезапно передумывает. На секунду ему кажется, что в груди у него загорается маленькая искорка, от которой во все стороны начинают расходиться тёплые радостные всполохи. "Камень Пути, — поясняет Матвей. — Без него я вряд ли бы выдержал. Может, и тебе поможет". Тик. Так. Тик. У светлых, понятное дело, всё хорошо. Настоящее, нормальное "хорошо", а не жалобное иркино или ироничное дионовское. К слову, у Матвея, когда Фулона спрашивает, дела всегда "нормально", а у Виктора так вообще "замечательно" и "лучше всех". У светлых всё хорошо по-настоящему. У них действительно стоит ёлка — разумеется, искусственная: рубить живую светлая бы Мефу вряд ли позволила. Ёлка, судя по всему, тоже неудачливая, очень старая, а значит — почти лысая. Поэтому Дафна обматывает её в три слоя мишурой, электрическими гирляндами и дождиками. А вот игрушек почти нет, причём не только на нижних ветках, но ещё и на верхних — кот, как-никак, крылатый. Шилов и Варсус смотрят на это всё из окна, скрытые мороком невидимости. Они видят, как Меф ловко арканит Даф ещё одной гирляндой, а та в ответ заставляет его надеть дурацкий свитер с оленями. Меф фыркает, но слушается, а потом, роясь в коробке с ненужными игрушками, выуживает оттуда дедморозовскую бороду, шапку и красный клоунский нос, и немедленно нахлобучивает все эти атрибуты на себя. — Клоун! Как есть клоун! — с досадой бурчит Варсус, и Шилов с ним солидарен. Пожалуй, из всех оруженосцев, нормально общаться он может только со светлым (и сам этому удивляется). Они даже иногда тренируются вместе, тем более, что в сгоревшей семидесятой комнате общежития до сих пор никто не живёт. Но почему-то, выйдя на улицу, они оба не могут не смотреть в окна тринадцатой комнаты, где живут Мефодий с Дафной. — Нелогично. Светлые — а живут в тринадцатой комнате, — говорит Варсус, наблюдая за тем, как Мефодий, сняв бороду, мешает Дафне накрывать на стол, поминутно таская нарезку. А потом и вовсе берёт тазик с салатом, и запускает ложку прямо туда, игнорируя возмущённые вопли светлой. — Красивая, — тоскливо протягивает Варсус. На Дафне нелепый ярко-алый свитер с зелёными динозаврами — вероятно, месть Мефа за оленей, — но даже в нём она чудо как хороша. Распущенные волосы мягкими платиновыми волнами опускаются до талии, и кое-где в них блестят серебряные дождинки. Буслаевская серебристая мишура по-прежнему намотана вокруг шеи, и разрумянившаяся Дафна, вся серебристо-алая, сама кажется нарядной игрушкой. Меф открывает окно. Виктор и Варсус стоят буквально в метре, но Буслаев их, разумеется, видеть не может. Из комнаты на улицу веет запахом еды, чего-то мясного, печёной картошки, мандаринов и шоколада. А ещё, будто бы этого мало для совсем уж идеального Нового года, из окна слышится музыка — наверняка светлая выбирала. Мефодий, отложив салатницу, склоняется в шуточном поклоне и приглашает Дафну на танец, едва не споткнувшись о кота. Варсус морщится, как от зубной боли. — Мне пора, — хрипло говорит он. — С наступающим! Желаю в Новом году не сдохнуть и не рехнуться! — Взаимно, — отвечает Виктор. Дафна целует Мефодия в щёку, оставляя отчётливый алый отпечаток помады. Шилову даже странно видеть Даф с алыми губами, гораздо более привычными на лице Прасковьи. Но почему-то на светлой этот кричащий цвет не выглядит агрессивно или вульгарно. Дафна для этого слишком чистая, созидательная, радостная. По-домашнему уютная со своим нелепым динозавровым свитером и застрявшим в волосах дождиком. Слишком счастливая. Тик. Так. Из воспоминаний Шилова выдёргивает чей-то пьяный вопль с улицы, слышный даже на восьмом этаже. Виктор, нахмурившись, переводит взгляд на часы. Четверть четвёртого. Старые бежевые обои в полутьме кажутся синими, а цветочки на них — виселицами. В полосе лунного мёртвого света отчётливо виднеется пыль на полу, на мебели, в самом воздухе. В комнате холодно, стыло, но вместе с тем почему-то и душно. Как в могиле. Виктор думает о них — о всех бывших «мрачных», вовремя перековавшихся в светлых. Все они как-то слишком счастливы. И бывший некромаг (и его недовалькирия), и бывшая ведьма (и её светлый зануда), и Буслаев со своей душехранительницей. Их счастье кажется Виктору странным. Почему? Как так? Ведь Свет, как часто говорил Лигул, перечёркивает даже надежду на личное счастье. Свет — это постоянное самоотречение ради сомнительных целей. Свет — это выслушивание пафосных сентенций вроде того, что страдание облагораживает, причём, как правило, от тех, кто сам никогда не страдал (например, представить страдающими кукольную Дафну и всепобедительного Мефодия у Виктора не получается). Свет — это пацифистские бредни в духе «побеждать зло добром», «любить врагов» и «обратить левую щёку, когда бьют правую». Свет — это бесконечные «нет» и «нельзя», непонятно как сочетающиеся с пресловутой «свободой выбора». Какое уж тут «щастье»? А эти ухитряются быть счастливыми. Что Улита, радостно скупающая полмагазина на новогоднюю распродажу, что Багров, которого Ирка ценит едва ли так же, как свой ноутбук, что Буслаев, променявший господство над Мраком на свитер с оленями и комнатку в общаге. То ли дело — мрак, — усмехается сам себе Виктор. То ли дело — жить, боясь, что тебя могут убить не только чужие, но и свои, трястись, как заяц, от каждого шороха. То ли дело — снова и снова идти драться, зная, что в любом случае расклад до ужаса прост: либо ты, либо тебя. То ли дело — мучиться от кошмаров, от мигреней, от тошноты, от кровяного кашля, от приступов раздражения и желания всё разрушать. То ли дело — воровато подглядывать в окно за чьим-то семейным уютом, заботой и лаской, понимая, что у тебя этого в любом случае не будет. Счастье! Тик. Так. Когда в комнату тихо проскальзывает Прасковья, Виктор по-прежнему сидит на подоконнике, но уже в полнейшей тишине. Навеки замолчавшие часы небрежно брошены на стол, стеклянный циферблат оплавлен, пластик корпуса почернел. Глупые часы, раздражающее тиканье, старый стол, унылые обои, неработающая батарея, надоедливая луна, идиотский праздник — вот так начинается новый год Шилова. Прасковья, даже не взглянув на стол с расплавленными часами, требовательно тянет Виктора с подоконника и заставляет идти за собой в ванную. Там светло, электрический свет бьёт по слишком чутким, привыкшим к полутьме глазам Шилова, и тот недовольно щурится. Прасковья тянется за маникюрными ножничками, и, подтащив за собой Виктора к раковине, решительно отрезает себе кончик прядки. Капля. Ещё одна. Крови немного, но на белом фоне раковины она выглядит зловеще. Прасковья дрожащими пальцами зажимает кровоточащую прядь с той нервной поспешностью, которая всегда появляется у людей при виде крови. Виктор забирает у Прасковьи ножницы. Вздохнув, тянется к собственным волосам. Да, тоже кровь. Тоже боль. Тоже на мгновение замельтешившие чёрные пятна перед глазами. Тоже металлический привкус во рту. — Я …е …очу! — упрямо говорит Прасковья. — Чего не хочешь? Сил Кводнона? Мрака? Крови? — уточняет Виктор, и тут же, не дожидаясь ответа, продолжает. — Придётся. Буслаев теперь всё, светленький. Теперь только на нас это всё… Прасковья хмурится. Где-то на кухне что-то с грохотом и звоном рушится — вероятнее всего, шкаф с посудой. Шилов наклоняется над раковиной. Умывается, полощет рот, подставляет голову под кран. Отфыркивается. — Тьфу. Идиотизм какой-то. Скажи мне кто буквально год назад, что я когда-нибудь буду не хотеть стать Повелителем, я бы его убил, — неожиданно говорит он. Прасковья вскидывает брови. В кухне снова становится тихо, разве что напоследок, тихо и тонко звякнув, падает чайная ложечка. Прасковья дёргает подбородком: продолжай, мол. — Я раньше не рассказывал? Я не знал, что в меня подселят Кводнона. Думал, что это я стану Властелином. Думал, что стоит мне оказаться наверху, как я сразу всех поубиваю, получу силы Кводнона и всем отомщу. В голосе Виктора звучит неприкрытая ирония. Прасковья нерешительно кладёт ему руку на плечо. В темноте им общаться было бы легче. Привычнее. Свободнее. Во мраке, как ни крути, есть особый шарм. Можно придумать что угодно, можно говорить что угодно, можно воспринимать сказанное как угодно. Свет же слишком бескомпромиссен и резок, бросает неприятную правду в глаза, выявляет любые недостатки. При свете всё, что казалось красивым в темноте, выглядит неприглядно и убого. Например, хорошо видно, насколько у Шилова широкое лицо — даром, что сам он совсем худой. Видны широкие поры и рытвинки от прыщей. Неправильно сросшийся нос напоминает утиный клюв. На своё же отражение в зеркале Прасковья и вовсе предпочитает не смотреть, зная, что выглядит не лучше. Под глазами набухли мешки, лоб пересекают морщины — это в двадцать-то лет! — в уголках рта маленькие тёмные язвочки, кожа до того сухая, что шелушится на носу белыми хлопьями. — А сейчас… Как-то ни туда, ни сюда. Глупо всё. Любую из валькирий могу убить — а почему-то не убиваю. Светленьких вижу, такие все прям добрые, понимающие, всепрощающие. Хотя всем понятно, что они нам не доверяют. И правильно делают, — подумав, добавляет Виктор. Прасковья чуть усмехается. Осторожно подаётся вперёд, прижимаясь щекой и ухом к его груди. Ей нравится слушать его сердце и его размеренный ритм. Каждая секунда — удар. Как часы. И почему-то Прасковью это успокаивает. Словно бы каждое биение подтверждает: да, они всё ещё живы, назло всем живы, вопреки всему живы. Шилов, чуть хмыкнув, тоже наклоняется вперёд. Ставшим привычным жестом убирает её волосы, перед тем как обнять в ответ. Затем, дождавшись, пока она расслабится настолько, что её плечи полностью опустятся, начинает легонько покачивать из стороны в сторону. — Давай свалим отсюда, а? Прасковья, не отрываясь от него, чуть запрокидывает голову. — …ова в …айгу? — Нет. В другую квартиру. Просто куда-нибудь. Прасковья кивает. Лампочка с каким-то сухим и звучным треском перегорает, и наступает темнота. Темнота. Но не мрак. — …автра? — Уже, получается, сегодня. Сейчас же ночь. Новогодняя, кстати. Светлые празднуют. — А мы …епе.. …оже …етлые? Виктор дёргает уголком рта. — Я не знаю.