Хроники Тартара

Виктору почти двадцать один. И за последний год он пережил, наверное, больше, чем за предыдущие двадцать лет. И изменился, разумеется, тоже больше. Хотя самому Виктору не нравится, каким он стал за этот год. Когда-то он выживал в Большой Пустыне, спал на голой земле, в одиночку шёл на эхилота и сражался с тартарианцами за дохлую кошку. Тогда он презирал лопухоидов как слабых, бесполезных, изнеженных существ. Так неужели он сейчас становится таким же? Шилов начинает различать вкус пищи — если раньше ему было всё равно, обедать ли тухлой рыбой или обычной едой, то сейчас есть падаль или тухлятину он лишний раз не рискует. Мёрзнет — нет, конечно, он легко переносит холод, но сам факт того, что он его хотя бы чувствует, уже настораживает. И, что тревожит его больше всего, сражается уже не каждый день. «Сползти», потерять навыки, расслабиться, утратить то чувство единения с оружием, когда клинок словно продолжение руки, Шилов боится. А ещё сильнее боится, что его страх станет кому-то заметен. Нельзя идти в бой, будучи сам в себе не уверен; страшиться проиграть — это уже проиграть. И Шилов рискует, бравирует, нарывается, между «драться» и «отсидеться» выбирая всегда первое. И пока что ему везёт. В плане того, что он ещё каким-то чудом жив. Впрочем, насколько его жизнь ему нужна, вопрос спорный. Кто он, на чьей он стороне, против кого и с кем сражается, что его ожидает в будущем, Шилов не знает. Причин жить у него, в общем-то, нет. Хотя есть причины не умирать. Например, то, что снова попасть в Тартар, уже на правах постоянного обитателя, ему не хочется. Или то, что если он умрёт, то Прасковье достанется весь Дар Кводнона, и Владыка возродится. Одна ведь она точно не выдержит. Впрочем, они и вдвоём не особо справляются.

/Мрак не всегда убивает сам./

Через Прасковью Кводнон пытается пробиться каждую неделю, но без особой мощи, как будто бы для острастки, предпочитая расшатывать её психику изо дня в день. Подрывает её магический иммунитет, изводит кошмарами, бросает её то в жар, то в холод, обессилевает короткими яростными атаками. Тенью своего гибкого меча из Загробного Мира обвивает наследнице голову (лоб сдавливают тяжёлые металлические обручи), наносит уколы в виски (сразу начинающие ныть), круговым ударом отсекает голову (горло сжимается спазмами). С Шиловым Кводнон поступает по-другому. Долго копит силы, подкарауливает момент, ждёт малейшего ослабления бдительности, а потом резко и безжалостно идёт на прорыв, сминая все моральные барьеры. Перехватывает контроль над отдельными частями тела, яростным натиском овладевает частью рассудка, через плоть и кровь напитывает каждую клеточку тела мраком. Такое случается нечасто — за три месяца, может быть, раз пять, — но каждый раз Виктор оказывается буквально в шаге от поражения. Шилов знает, почему так. Когда-то он сам впустил в себя Кводнона, и тому легче идти проторенной дорогой, чем пытаться с нуля пробить оборону Прасковьи. Ту, в свою очередь, гораздо проще измотать, свести с ума, запутать вереницей противоречивых видений, мыслей, чувств и образов. Ничего личного, просто выгода. И всё же Виктора раздражает, что формально именно по его вине Кводнон несколько раз едва не воплотился, а вот Прасковья не сломалась ещё ни разу. Как бы то ни было, Шилов понимает: шансов выстоять у них почти нет. Кводнону терять нечего, он может продолжать попытки сколько угодно, а вот их запас прочности явно не бесконечен. Хуже всего то, что гораздо сильнее, чем Кводнона, им нужно опасаться самих себя. Мрак никогда не будет сражаться сам, если есть возможность сделать это чужими руками. Мрак не всегда убивает сам. Чаще он разбивает людей друг о друга, — вспоминает Виктор собственные слова, сказанные когда-то Буслаеву. Вспоминает — и приказывает себе терпеть. Не поддаваться на провокации и уловки мрака, не слушать тот неумолкающий червячок эгоизма, короче говоря, держаться любой ценой. Это сложно. Особенно когда Шилов видит, как Прасковья потакает капризам Зиги, словно не понимая, что растит из него такого же избалованного «вечного ребёнка», считающего, что плачем можно получить всё, что угодно. Особенно когда Прасковья в который раз пытается добиться от Буслаева то ли жалости, то ли советов, то ли ещё чего-то, хотя очевидно, что он не может не то что помочь, но даже осознать, через что они проходят. Виктор не понимает, как можно настолько не иметь гордости, чтобы вот так унижаться, требовать к себе внимания и выклянчивать жалость. Особенно когда на тренировках Прасковья занимается спустя рукава, будто не понимает, что от этого зависит, выживет ли она в бою или нет. Особенно когда, придя домой уставшим, а нередко и раненым, Шилов видит, что за весь день у Прасковьи не нашлось времени даже накормить Зигю, не то что позаботиться об обеде для них всех. Особенно когда Прасковья не считает нужным хотя бы поблагодарить его за всё, что он делает. Иногда Виктору кажется, что он её ненавидит. Причём ещё более люто, чем Кводнона или Лигула. От тех, по крайней мере, вредительство ожидаемо, а вот саботаж Прасковьи всякий раз ставит его в тупик. Он ненавидит её эгоизм, слабость, неумение думать о других, абсолютный инфантилизм. Виктор допускает, что она не понимает, как её воспитание вредит Никите и как смешны и жалки её приставания к Мефодию. Не понимает, что ей тоже нужно вкладываться в быт и хоть как-то отвечать на его, Виктора, заботу. В конце концов, с её глупостью наивностью он мириться ещё готов. Но то, что она всё чаще перегибает палку в отношении него, Шилов терпеть не собирается. Она как будто забывает, что «оруженосец» ещё не значит «мальчик на побегушках». Что он готов её защищать, но не подписывался исполнять все её капризы. Что ему, между прочим, тоже плохо, и ей не мешало бы вести себя адекватнее. Что то, что он ещё ни разу на ней не срывался, не означает, что он не может этого сделать. И, надо сказать, ему всё чаще хочется поставить её на место. Если бы его не останавливала мысль, что именно этого от него Кводнон и хочет. И снова всё упирается в то, что он почему-то себя контролирует, а она — нет.

/Мрак не всегда убивает сам./

На больных не обижаются. Но сколько можно это терпеть! Ей тяжело. Ему тоже — но он же может держать себя в руках! Она пошла в тайгу за ним. Громадное одолжение с её стороны. Он, получается, ещё должен быть ей за это благодарен?! Она не умеет справляться с болью. Он ей не мальчик для битья! На обиженных воду возят. А почему всегда он должен уступать? Почему она не хочет поставить себя на его место? Почему она рассчитывает, что он будет терпеть все её выходки? Кто-то должен быть умнее. Должен, должен, должен… Никто никому ничего не должен! С каждым разом Шилову всё сложнее отличить, где его эмоции, а где Кводноновские, где его мысли, а где навязанные, где правда, а где ложь. Прасковьиными истериками он уже сыт по горло. Ровно как и летающими по комнате чашками, тарелками, ножами, книгами, мебелью. Он настолько устал скандалить и ругаться, что в последнее время предпочитает не связываться с Прасковьей вообще. Просто выслушивать первую порцию недовольства — и уходить. Никакой жалости уже не остаётся, ровно как и желания утешить. Иногда, в зависимости от настроения, Шилов даже подливает масла в огонь иронией и сарказмом, с каким-то мрачным удовлетворением видя её гнев. «Давай будем кидать мишень в твоё копьё, чтобы ты попала?» «Неудобно? А мёртвой быть удобно?» «Может, ты будешь сначала целиться, а потом бросать?» «Ну да! Кстати, Буслаев полюбит тебя в три раза быстрее, если при каждой встрече ты будешь точно также выходить из себя!» «И что теперь? Так и скажешь Фулоне: ой, мне копьё не нравится, дайте пулемёт? А когда вручат пулемёт, потянешься за копьём? Просто ты сама не знаешь, чего хочешь!» Виктору даже странно думать, что когда-то они могли общаться как нормальные люди. Что когда-то она не вымещала на нём свою злость и усталость, а он, в свою очередь, не стремился ужалить её своим цинизмом, ткнуть в самое больное место. Что они могли быть вместе почти постоянно, и не испытывать раздражения от одного только вида друг друга. Что Прасковья, перевязывая его раны, не кривила пренебрежительно губы, а он, когда она в первую же неделю в тайге слегла с ангиной, дежурил у её постели по ночам. Что ей нравилось по вечерам (утрам? ночам?) прижиматься щекой к его груди, вслушиваясь в мерный стук его сердца, а он нередко засыпал на её коленях — он, который в первые месяцы в Москве не мог даже спать в кровати, предпочитая заброшенные стройки. Как будто всё это было не с ними.

/Мрак не всегда убивает сам./

Светлые их, к счастью, донимают не сильно. Шилов даже рад, что они изгои, и валькирии им не доверяют — по крайней мере, их не трогают. Разве что Эссиорх периодически пытается влезть в душу, навещая их не то с намерением упрекнуть, не то промыть мозги, не то пожалеть — Шилов даже не знает, что из этого хуже. Прогнать непрошеного гостя нельзя (кому они тогда будут иногда оставлять Никиту?) но Виктор с удовольствием бы вдвинул светлому переносицу в череп, когда тот начинает — естественно, мягко, с интонациями заправского мозгоправа, — говорить что-то о терпении, о страданиях, об эйдосе, об искушениях мрака, о ложном всесилии, снова о терпении, о том, что настоящий враг — не снаружи, а внутри, о том, что тяжелее всего оставаться рядом несмотря ни на что, о том, что нужно быть готовым терпеть чужое несовершенство (снова терпеть!). Шилов всё же выслушивает все эти нравоучения, недоумевая, неужели Эссиорх считает его настолько недалёким, что считает нужным озвучивать такие прописные истины. Что Лигул с его надутыми бонзами, что светлый подкаблучник бывшей ведьмы — все они, по всей вероятности, считают его и Прасковью полнейшими идиотами только потому, что за их плечами нет тысячелетий, проведённых в обучении и созерцании. Может быть, так оно и есть, только вот кабинетно-отшлифованная философия не поможет от Дара Кводнона, а терпеть легко в теории, но, чаще всего, невозможно на практике. Что интересно, самой валькирии Эссиорх лекций не читает. Чаще всего, к Прасковье вообще приходит не он, а Улита. Бывшая ведьма вытаскивает её на шоппинг, заводит в кафе, иногда приглашает к себе, и тогда они, как правило, гуляют во дворе с Люлем, дыша грязным московским свежим воздухом. Почему-то Прасковью (в отличие от того же Багрова) Люль любит, улыбается, узнавая, тянет к ней ручки, и быстро-быстро моргает пуговичными глазками, когда Прасковья целует его пухлые щёки. Улита же в такие моменты заявляет, что как Зиге она «мама», так и Прасковья для Люля «тоже почти мама. Только имей в виду, что почти! Потому что папулю Эссиорха я ни с кем делить не собираюсь!» Шилов относится к этим встречам скептически (ну что хорошего может сделать Прасковье бывшая ведьма? Ничего. Только раззадорит и выведет из себя бестактными комментариями) но почему-то всякий раз после них Прасковья возвращается домой спокойной как удав. Даже на отвозящем её такси нет вмятин от смеха и плача — а это для людей, Прасковью хорошо знающих, знак серьёзный. К Буслаеву она её, что ли, возит? — думает Шилов, прекрасно, впрочем, понимая, абсурдность таких мыслей: с какой стати Улите мешать счастью Буслаева с Дафной? Или, может быть, им действительно нужны эти шоппинги, массажи, и прочая типично женская ерунда. Или, может быть, Улита Прасковью просто отпаивает чем-то значительно крепче чая или валерьянки. С Шиловым Улита не разговаривает. Только однажды она, вместе с Прасковьей выйдя из такси на набережной Яузы, зачем-то отводит его в сторону и, царапнув его куртку длинным ногтём, без всякого предисловия сообщает, что он «дурандот». После чего, без тени улыбки спросив: «Совсем угробить её хочешь?» — уезжает, так и не удосужившись ничего объяснить. Почему-то это нелепое «дурандот» — кстати, почему не дурак? не придурок? не идиот, сволочь, тварь, скотина или какие там ещё есть ругательства, — действует на Шилова сильнее полдюжины лекций Эссиорха. Виктору даже интересно, чем он заслужил такое к себе отношение. Это ему вместо благодарности за то, что терпит все выходки Прасковьи? За то, что тащит на себе весь быт? За то, что по-прежнему вытаскивает её по ночам из кошмаров, при этом не высыпаясь сам? За то, что заставляет тренироваться (это ведь они имеют в виду под «угробить»)? Видимо, что бы он ни делал, этого всё равно будет недостаточно. Видимо, всё равно именно он будет во всём виноват. Видимо, Прасковья его тоже ненавидит.

/Мрак не всегда убивает сам./

Повод для решающей ссоры, разумеется, самый нелепый и дурацкий, какой только можно придумать. Новая валькирия — молчаливая, задумчивая, кажется, Арла, — задевает Прасковью древком по локтю. Та сжигает её щит (а с ним и щиты ещё пяти валькирий, включая Фулону и Хаару), их с Виктором отстраняют с тренировки, они начинают переругиваться в микроавтобусе Багрова, закипают (шины плавятся, динамики издают зловещий треск, машину трясёт), телепортируют домой (несмотря на крики Ирки, что в таком состоянии телепортация опасна), продолжают скандалить. Шилов ненавидит Прасковью с её истериками, но в этот раз и он, не выдержав, швыряет в неё посудой в ответ и тоже начинает орать. Почему-то всё обходится без серьёзных разрушений, хотя дома на набережной покрываются рытвинками как от артобстрела, а из магазинчика на углу начинает валить чёрный дым. Виктор даже не помнит, что он тогда сказал ей в автобусе — кажется, что-то вроде «Не понимаю, ты специально поступаешь себе во вред?» — но через несколько минут (две? три? десять? двадцать?) они уже кричат что-то про Никиту (тот, по счастливому стечению обстоятельств, сейчас у Улиты), про Дар Кводнона, про Буслаева, про то, кому из них тяжелее и кто кого сильнее не понимает. Прасковья проглатывает слоги и целые слова, но и те, что разобрать можно, стеклянными осколками разлетаются и вонзаются в Виктора, тот в отместку хлещет словом, точно мечом. Наконец они оказываются совсем рядом, перед глазами Шилова мелькает белое злое лицо Прасковьи, а через секунду его щёку обжигает смачная оплеуха. Тотчас наступает тишина. Словно им обоим одновременно отключают голос, оставив лишь тяжёлое, прерывистое дыхание и всё ещё яростные взгляды. Шилов выходит из ступора первым. Медленно, очень медленно поднимает ладонь к рукояти меча. Прасковья, вскрикнув, укрывается за поспешно схваченным стулом, ухватив его с боков спинки. Щелчок — и стул разваливается на две половинки. Меч проходит между рук Прасковьи, едва не задев ту по склонённой голове. Прасковья, не удержав равновесия, падает. Добить её сейчас — легче лёгкого, но когда она снова вскидывает голову, Шилова рядом нет, и где-то далеко слышится хлопок двери.

/Чаще он разбивает людей друг о друга./

Шилов ждёт нападения Кводнона сразу же, но почему-то тот его не трогает. Не трогает он его и на следующий день. А вот на третий день обрушивается со всей мощью, причём когда Шилов сражается с Вейзесом где-то в Измайлово. Кводнон даже не пытается овладеть его разумом или памятью, сосредоточив все силы на правой кисти. Оно и понятно — опусти Шилов меч, Вейзес сразу его прикончит. Тогда весь дар Кводнона хлынет Прасковье, и Кводнон возродится. Дурандот, — с ожесточением думает Шилов. — И предатель! Как там светлый говорил? Тяжелее всего оставаться рядом несмотря ни на что? Вот тебе и прописные истины. Виктор перехватывает меч левой рукой за секунду до того, как правая сдаётся. Не успевший среагировать Кводнон в отместку пытается вырубить его в челюсть, перехватить левый локоть, тянется к шее. Вейзес, видимо, понимает, что происходит с Шиловым, во всяком случае, словно чувствуя неожиданную помощь, ускоряет темп атак. Нельзя показывать противнику свой страх? Настоящий враг — не снаружи, а внутри? Шилов отступает. Иначе непрерывно атакующий Вейзес приблизится слишком сильно, сделав дистанцию неудобной для длинного меча Кводнона. Неожиданно Виктор снова чувствует правую руку. Это не к добру, с какой стати Кводнону её отпускать? Только чтобы попробовать завладеть чем-то ещё. А в следующую секунду гибкий меч самостоятельно, невероятным образом изогнувшись, стальной стрелой направляется к горлу Шилова. От удара Виктор уходит перекатом, но рукоять меча ему приходится выпустить. Вейзес на секунду теряет его из вида. Но этой секунды оказывается достаточно, чтобы, скользнув к уху, вырвать и метнуть несколько стрелок. Стрелок, сделанных собственноручно Виктором, а потому не подчиняющихся ни Кводнону, ни кому-либо ещё. Первая стрелка летит мимо, а вот вторая втыкается стражу куда-то в шею. Вейзес замирает, и пущенная вдогонку третья стрелка царапает ему висок. Кводнон отступает, вероятно, осознав, что в этот раз ничего не добьётся. От ближайших деревьев отрывается тень. —… иктор! Откуда о его местоположении узнаёт Прасковья, Шилов понятия не имеет. Это неважно, абсолютно неважно, когда Прасковья, едва убедившись, что он не ранен, повисает у него на шее. То, что она плачет, Виктор понимает, когда чувствует на своих губах, бестолково скользящих по её лицу, солоноватый вкус. Как же неважно, сколько времени можно давать Никите играть в телефон, как же неважно, кто именно готовит обед, как же неважно, кто такие Буслаев, Дафна, Пеппа, Фулона, Кводнон, Лигул, Пуфс, всё это неважно… — Жив? — зачем-то спрашивает Прасковья, будто бы Виктор может ответить обратное. — Жив, — выдыхает Виктор прямо в её губы, как-то внезапно оказавшиеся рядом. — Ты как? Вместо ответа Прасковья целует его — с жаром, но в то же время с нежностью, с какой-то трепетной осторожностью. Её губы, и без того очень полные, ещё сильнее распухают от слёз, а ещё они горячие, мягкие, очень сладкие, — или это только так кажется? То, что можно дышать через нос, они оба как-то забывают, и отстраняются друг от друга, когда дыхания начинает не хватать. — ...ости! — шепчет Прасковья, и их губы снова встречаются — ...ости, ...ости, ...ости... — И ты, — тихо отвечает Шилов, и эти слова, которых в обычной жизни произнести просто невозможно, легко слетают с его губ, смешиваясь с поцелуями. Наконец Прасковья отрывается от него, но лишь для того, чтобы прижаться лицом к его свитеру. А потом, истерически рассмеявшись, начинает колотить его по спине. — Ты обо ...не ...оть ...одумал бы! Я не ...нала, ...де ты, что ...обой; я иска...а; я места се...е не ...аходи...а! Те...е ...сё ...авно, что я ...олнуюсь! — Я думал, это тебе всё равно, — говорит Виктор, с беспокойством отмечая в её интонациях знакомые нервные нотки. Прасковья снова начинает смеяться, но, по счастью, этим и ограничивается. — Я ...у...ала, ты ...еня ...енавидишь! Виктор молча гладит её по вздрагивающей спине. — Мне ...сё время ...ак ...азалось! Что я ни ...де...аю, ...сё не ...ак! Ты ...олько ру...аешь! ...олько Улита ...азала, что ты ...а ...еня ...ережи...аешь! "Дурандот. Совсем её угробить хочешь?" — вспоминает Шилов. — Я постараюсь не язвить... так сильно. Ну, если ты тоже не будешь психовать... будешь психовать чуть меньше, — осторожно говорит Виктор, скользя ладонями на её талию. — И на тренировках тоже... Я просто не хочу, чтобы тебя убили. Прасковья крепко-крепко обхватывает его руками, что напоминает Виктору медвежьи объятия Никиты. Ещё и Никита... — Только на нас сейчас весь мрак ополчится, — тихо говорит Шилов. — Лучше нам снова уехать. И Никиту придётся оставить. Прасковья вскидывает голову. — Ты пойми, мы сейчас для всех угроза. И для него тоже. Нужно сначала справиться с Кводноном. А он пусть пока поживёт у Эссиорха... или у Багрова. Прасковья нервно хмыкает. — А ...ас не у...ют? — спрашивает она, но Виктор чувствует, что она уже согласна. — Нет. Знаешь... Мне кажется, Мрак вообще сам убивать не может. Он может только разбивать людей друг о друга. — А ...ы не ра..о...ёмся? Виктор снова наклоняется к ней. Глаза у Прасковьи голубые, до невозможности светлые, и похожи вовсе не на лёд, а на небо — светлое, февральское, чистое. — Не разобьёмся. Виктору Шилову двадцать один год. И за последний год он пережил больше, чем за всю свою жизнь. И изменился тоже больше. Хотя ему до сих пор сложно считать себя светлым. Сложно мириться с упрямством жены, с тем, что у них зачастую бывают совершенно разные взгляды на воспитание Никиты. Сложно жить без Дара Кводнона и — как там говорил светлый? — ложного всесилия. Сложно привыкнуть к тому, что их общение с валькириями теперь не ограничивается тренировками, их начинают куда-то приглашать, им начинают доверять. Но это не важно. Важно то, что они с Прасковьей до сих пор живы. До сих пор вместе. И Мрак больше не в силах их разбить.