Пособие для непослушных: закрывайте окна на ночь

Тонкие закругленные узоры вытекали один из другого, образуя что-то похожее на ветви сакуры. Местами заостренные и слишком неровные, они уходили куда-то вбок, но в целом картина была аккуратная — даже мать довольно хмыкнула. Теперь на двери, некогда слишком обычной, красовался вертикальный узор сверху донизу. Изысканно и минималистично; наверняка во дворце почти что так же. Тхуан улыбнулась и покрепче перехватила рукоять, подставив лезвие под солнечные лучи. Кинжал Ли Рана оказался довольно полезной вещью в быту. Изредка Тхуан давала его матери, чтобы та мясо разделывала, но большую часть времени кинжал находился в углу в комнате девочки. Кроме узоров на дереве Тхуан больше ни для чего его не использовала: на охоте пустить стрелу в животное казалось более гуманным, чем зарезать его до смерти, а о самозащите, к счастью, пока что задумываться не приходилось. Так и оставалось с помощью этого кинжала дом украшать да ужин готовить, а потом оставлять его пылиться до лучших времен. Однако каждое утро девочка смотрела в угол комнаты, проверяя, на месте ли кинжал, и касалась небольшой отметины на полу справа от постели. Это стало своего рода ритуалом. Украденное две недели назад холодное оружие зарубило на дереве черту, отделяющую старую жизнь Тхуан от новой. Она увидела уже целых четырнадцать закатов и еще ни разу не расплакалась, даже когда очень хотелось — постоянно твердила себе, что слезы полить всегда успеет. Тхуан через силу улыбалась, глядя на солнце, что скрывалось за верхушками елей, и поглубже вдыхала влажный весенний воздух. Каждый раз ближе к ночи, когда на душе вновь плохо становилось, Тхуан вспоминала слова Ли Рана. Тхуан многое про лис знала: мать на ночь нередко легенды и сказки рассказывала. Лисы лукавые и изворотливые, а с девятихвостыми вообще связываться опасно: высок риск не только обманутым оказаться, но и лишиться печенки. Обо всем этом Тхуан прекрасно помнила, но в слова Ли Рана все равно хотела верить. Этот черствый лис ей явно не сочувствовал и уж точно ни капельки ее не жалел, а, стало быть, лгать ей не было смысла. Значит, он говорил чистую правду. Горькую правду. Ли Ран советовал ей идти дальше и не тратить жизнь на сожаления, и в тот момент Тхуан в нем не хитрого лиса видела, а мудрое трехсотлетнее существо. Может, он все-таки знал, о чем говорил? Хотя бы немного. Тхуан очень на это надеялась — неспроста же потихоньку шла дальше, стараясь не оглядываться назад. Она стала реже злиться на все и вся и перестала ругаться с матерью. Тхуан стала еще чаще дела по дому делать, начала готовить лучше, но, к сожалению, одно и то же — денег было не так много, чтобы каждый день баловать себя новыми блюдами. Тхуан матери каждую неделю небольшой букетик полевых цветов собирала, и потом этот букет на кухне стоял как главное украшение дома — на назойливых мошек и прочих жучков старались не обращать внимания. Они с матерью разговаривали на разные темы, не затрагивая самую болезненную, а вечерами гулять ходили. Во время прогулок мать сама занимала дочь беседой: говорила без умолку, то и дело что-то важное вспоминала. Разговаривать с ней было приятно, но Тхуан уже не маленькая была — в тринадцать лет было сложно не замечать косые взгляды и попытки матери ее отвлечь. Джи Вон всегда не от мира сего была, вот и вырастила фривольную и глупую девчонку. Надо же, больше полугода слезы льет и матери совсем не помогает, сколько можно? Это все от лени, не иначе. Джи Вон должна была воспитывать ее строже, а теперь остается только плоды пожинать. Отец девчонки со стыда сгорел бы, увидев ее. Отцом гордиться надо — он жизнь за родину отдал. Для любого мужчины огромная честь защитить страну ценой своей жизни, а эта… Это было видно в их взглядах, это было слышно из их разговоров — в деревне не все так думали, но добрая половина так точно. Порой соседи были одной из причин, по которой Тхуан выходила из дома с неохотой. Но дочке Ли Мин Джуна не пристало сидеть в четырех стенах, боясь косых взглядов. Тхуан в такие моменты мило улыбалась матери, пытавшейся ее заболтать, и поворачивалась к соседям. Смотрела на них пару секунд, не отрываясь, и довольно улыбалась каждый раз, стоило им потупить взгляд. Гадких сплетников пристыдить было довольно легко, сделать вид, что ее это не задевает — тоже. А сама она то и дело глотала обиду, представляя, сколько всего они успевали наговорить о ее семье. А потом вспоминала о друзьях, и на душе тут же теплело. Они ее не бросили. Ни суровой осенью, ни холодной зимой, ни серым днем, ни темной ночью — Тхуан почти всегда ощущала их незримое присутствие, и визиты Со Ён к ней в дом лишь это подтверждали. Со Ён обо всем Тхуан докладывала, что бы ни происходило. Рассказывала о том, как ездила зимой в другую провинцию и вдоволь накаталась с горы; как она сама отогнала старую облезлую лисицу от амбара с курами и совсем не испугалась. Со Ён восторженно рассказывала девочке о Мэн Хо и Дун Хёне, которые за это время, казалось, сплотились еще больше и зимой решили вместе порыбачить. Тхуан за друзей гордость взяла, когда она узнала о их добыче. Пара-тройка мелких рыбешек в морозы — не такой уж и скудный улов для новичков. Сами мальчишки ходили к ней нечасто, но и они изредка появлялись в ханоке: Мэн Хо сухофрукты приносил, а Дун Хён рассказывал, как без нее скучно. Такие слова были Тхуан особенно приятны — мальчик обычно был скуп на эмоции. Все трое так или иначе были рядом, даже если и не поблизости. Их дружба пережила суровые полгода, показавшиеся вечностью, и вернулась в свое русло как только Тхуан сделала засечку на полу. Новая жизнь началась не только у нее. Все они выросли. У Мэн Хо над верхней губой появились мягкие черные усики, которыми он очень гордился и по привычке трогал их чуть ли не каждую минуту, проверяя, на месте ли они. У него черты лица стали чуть взрослее, но в росте он прибавил совсем чуть-чуть, поэтому выглядел как маленький взрослый. Мэн Хо стал более серьезным и ответственным. В убежище он никаких насекомых уже не таскал и перестал рассказывать, как правильно лечить раненых птиц. У четырнадцатилетнего Мэн Хо сбылась давняя мечта: у него собака появилась. Коричнево-белый пушистый щенок, укутанный в потрепанную рубашку мальчика, занял отдельное место в его сердце. А вот Дун Хён стал выше, намного выше, и теперь пухлощеким его назвать было нельзя. Широкоплечий Дун Хён все еще ел за двоих, но работал теперь за троих, если не больше: он стал лучиком света для стариков, которым нужно было везти огромные телеги, нести дрова и тащить тяжелые мешки с овощами и зерном. Дун Хён крепкий был, сильный — родись он в другой семье, наверняка пошел бы в армию и достиг там успехов. Но Дун Хёну оставалось лишь работать каждый день не покладая рук да пот со лба стирать: с самого начала весны у него появилась куча дел. Тхуан видела, как редкий раз он садился на траву, тяжело дыша, а к нему тут же Со Ён подбегала с едой. Тхуан хихикала, глядя на то, как Дун Хён препирался, а девочка бескомпромиссно совала ему в рот маленький кусочек хлеба. Эти двое были очень смешные. И очень взрослые. Со Ён со своим круглым миловидным личиком с самого детства казалась Тхуан этакой принцессой: волосы и ресницы у нее были длинные, губки маленькие, а глаза большие, красивые. Со Ён даже вела себя как принцесса, не считая того, что все детство в грязи проковырялась в поисках камней. Она боялась насекомых, аккуратнее всех снимала с себя ханбок перед купанием и старательно полола грядки, чтобы ни единой травинки не осталось. Сейчас у Со Ён волосы стали еще длиннее, а лицо немного вытянулось. У Со Ён грудь появилась, чуть больше, чем у Тхуан, и пальчики, кажется, стали потоньше. Со Ён стала выглядеть чуточку старше. Тхуан казалось, что выросли из ее друзей все, кроме нее самой — всем по четырнадцать было, а ей лишь тринадцать. Тхуан расстраивалась немного, глядя на них, таких изменившихся и повзрослевших, и на себя, которая, казалось, осталась абсолютно такой же. Но мысли эти тут же улетучивались, стоило друзьям затеять новую авантюру. Совсем недавно, пару дней назад, мальчишки позвали Тхуан на охоту. Такой жест доброй воли она оценила — из всей их находчивой четверки охоту находила интересной лишь она — но заранее подготовилась к тому, что ничего они не поймают. Так и вышло: Мэн Хо рассказывал о собаке чуть ли не на весь лес, почти не обращая внимания на предупреждающие шиканья, а под ногами Дун Хёна то и дело слышался громкий хруст веток. У мальчишек в семье охотой занимались лишь отцы, которые тоже между собой дружили, и сыновей с собой они обоснованно не брали. А Тхуан с мальчишками хотя и вернулась ни с чем, но за потуги друзей отвлечь ее была им безмерно благодарна. Тхуан считала дни, недели, месяца своей новой жизни. Прошел май, июнь, июль. Убежище все позабросили, лишь Тхуан изредка приходила туда и оставляла там еду на случай, если лисица вернется. До определенной поры еду никто не трогал, но в один день в убежище девочка не нашла ничего, кроме небольшого рыжего клочка шерсти. Таскать туда еду она стала с большим энтузиазмом. Тхуан нередко ходила на пруд с Со Ён. Они там как правило не купались, а просто сидели на берегу и разговаривали. Звонкий голосок Со Ён звучал в унисон с голосом лиса в голове — с теми его словами, которые он говорил ей на этом самом месте во время их последней встречи — и Тхуан делала все, что в ее силах, чтобы сосредоточиться на рассказах подруги. А Со Ён ей все уши прожужжала про свой новый ханбок, купленный в городе, про Мэн Хо и Дун Хёна, про их новые авантюры и про то, что скоро надо отнести Дун Хёну немного еды. С Со Ён интересно было, но теперь идея проводить с друзьями весь день, как когда-то в детстве, уже не прельщала. Теперь даже деревня давила на нее окружающими лесами, редкими косыми взглядами, шумом и вечной оживленностью. Тхуан начала ценить одиночество и теперь старалась хотя бы час в день бывать наедине с собой. Она открыла для себя новое место — совершенно случайно, пока слонялась по лесам после целого дня, проведенного с матерью в рисовом поле. На северо-востоке от деревни, в паре часов ходьбы от дома находился высокий выступ с резким обрывом. Стоило посмотреть с него вниз, как начинала кружиться голова, а если под рукой случайно земля осыпалась, то можно было и вовсе поседеть от страха. Однако здесь было уютно и очень красиво. Отсюда открывался вид на широкую реку, безграничные поля и леса, а далеко-далеко впереди виднелась какая-то высокая безжизненная гора, вершина которой, казалось, норовила вот-вот скрыться за облаками. Выступ представлял собой небольшую поляну, спрятанную глубоко в лесных зарослях и, судя по не примятой траве, никто здесь еще не бывал — поэтому девочка со спокойной совестью назвала это место своим. Здесь можно было скрыться от чужих глаз, на свой страх и риск разжечь костер и даже холодным вечером посидеть и погреть руки, глядя на поля. Здесь можно было спрятаться от всего мира и просто устремить свой взгляд вдаль. Здесь Тхуан находила гармонию с собой. Об этом месте она никому не рассказывала. Так и жила. Собирала матери большие летние букеты, болтала с Со Ён обо всем на свете и время от времени ходила с мальчишками на охоту — чтобы не обижать и хоть немного научить их. Уроки не прошли даром: на третий раз Мэн Хо таки поймал зайца, а Дун Хёну удалось убить кабана — после того, как Тхуан ранила животное стрелой. Так и жила. Проводила порой чуть ли не целый день в рисовых полях, изнывая от жары, занималась стиркой, готовила еду. Смотрела, как Мэн Хо мастерит мебель и инструменты из дерева, и даже пробовала сама что-то сделать, но не выходило: такое ремесло было ей не по силам. Так и жила. Сидела вечерами у края выступа, смотрела вдаль, ела ягоды, наслаждалась тишиной. Чувствовала легкость на душе и много думала. Пение птиц не мешало, сверчки где-то в кустах стрекотали так размеренно, что, убаюканная этим стрекотанием, Тхуан несколько раз принималась дремать, прислонившись спиной к толстому стволу каштана. Она уже несколько месяцев ходила на это место, и прохладный вечер сентября не оказался исключением. Обхватив колени руками, девочка задумчиво смотрела в одну точку, но ничего перед собой не видела. Тхуан смотрела сквозь густые облака, за которыми пряталась вершина горы, смотрела сквозь безжизненный склон, который не отливал желтоватыми цветами осени, в отличие от полей у подножия горы. Тхуан смотрела куда-то далеко-далеко, куда-то туда, куда лежал не один день дороги. Мысли, вязкие, липкие, хаотичные, со всех сторон окутывали. Она думала о том, что ей уже месяц как четырнадцать лет, что она взрослая совсем — в таком возрасте уже замуж выходят. Думала о том, что было уже полгода как она жила новой жизнью и все было не так уж и плохо. Полгода как кинжал Ли Рана дома лежал, а та глубокая отметка на полу рядом с кроватью все еще на месте была, никуда не делась. Год как отца рядом не было. Ни в городе, ни в деревне, ни в другой провинции, ни на охоте в лесу. Тхуан посмотрела вдаль, а затем подняла взгляд на пасмурное небо. Подумала о друзьях, которые были для нее настоящим примером для подражания, особенно подумала о собранном Мэн Хо, и тяжело вздохнула. В четырнадцать лет она так и не почувствовала себя взрослой и серьезной. В четырнадцать лет все еще идеи в голове роились как стая назойливых мух, и, будь она действительно взрослой, большую часть этих мух она бы мигом отмела. А Тхуан летела с ними в одну сторону и порой жужжала в унисон, словно так оно и надо было. Стая назойливых мух — навязчивых идей и сумасшедших мыслей — подхватила ее и унесла далеко-далеко от нового убежища, далеко от стрекотания сверчков. У Тхуан перед носом теперь не поля были, а массивные ворота. Ворота, что охраняли два недружелюбных стража. — Кто такая? Сюда нельзя, — сказали они почти что одновременно. На ней лучший ханбок, который только есть — салатово-белый, самую малость потрепанный — и, хотя рукава уже немного коротки, Тхуан уверена, что выглядит достойно. На ногах у нее старые ботиночки, в районе пяльцев почти что стертые до дыр, отчего ощущается каждый камешек на дороге, но с виду обувь тоже не так уж и плоха. Тхуан стоит без движения, боится даже пошевелить ногами — слишком много прошагала с самого утра, слишком сильно натерла кожу — и бесстрашно смотрит в глаза то одного стража, то другого. У Тхуан над головой тяжелое свинцовое небо, и лишь тусклый солнечный шар, спрятавшийся за тучами, намекает на то, что сейчас около двенадцати часов. Живот предательски урчит, напоминает о том, что пора поесть первый раз за день, но девочка даже не думает о паре яблок, что взяла в дорогу. Тхуан здесь не за этим. — Я пришла на могилу к отцу. Его зовут Ли Мин Джун, и я знаю, что он похоронен здесь, — выкладывает она как на духу. Спустя год после его смерти Тхуан хочет сделать то единственное, что в ее силах — почтить его память. Хочет поднять нос повыше, выпрямить осанку, глядя на могильную плиту, и сказать, что она им гордится и понимает его. Хочет прошептать искреннее “спасибо” за тысячи спасенных людей, особенно такой высокой ценой. А если рядом будет кто-то стоять и следить, то она готова просто молча постоять рядом с местом, где похоронен отец. Тхуан немногое просит, потому и не ожидает услышать слишком резкий ответ одного из стражей. — Дворец императора — не проходной двор. — Да вы хоть знаете, кто он… — слова начали путаться, язык в такой важный момент и вовсе отказался слушаться. — Да если бы не он, вы бы… — Мы знали твоего отца, — сказал другой страж, долговязый. Сказал более мягко. — Но не положено. Времена сейчас неспокойные. Пузатый брови на переносице свел, долговязый посмотрел на нее сочувствующим взглядом — оба в тот момент казались ей заклятыми врагами. Тхуан сжала руки в кулаки. Отец совсем близко был, в паре десятков шагов от нее, но добраться до него было не так-то просто — о том, что это “невозможно”, не хотелось даже думать. Их по-прежнему разделяли огромные ворота и двое стражников. Тхуан пережила тяжелую потерю, провела полгода в скорбной яме, из которой, казалось, выбраться было невозможно. Тхуан год с лишним отца не видела. Долго, слишком долго. В такой важный момент ничто просто не имело права вставать у нее на пути, даже простые стражи, выполняющие свою работу. Она без раздумий рванула вперед. Руки в кулаки покрепче сжала, так, что костяшки пальцев побелели, и с надеждой взглянула на щель в приоткрытых воротах. В тот момент ей казалось, что сделать это было проще простого: всего-то надо было пролезть между или под этими неотесанными мужиками и хорошенько толкнуть ворота. Одна попытка. Ни права на ошибку. Ли не сдаются. Внутренний голос без остановки твердил, что затея эта была, мягко говоря, не очень, но к внутреннему голосу Тхуан прислушивалась нечасто. Немногим позже ей пришлось признать, что голос здравого смысла был куда более приятным, чем назойливый звон в ушах. Крепкие мужские руки, грубое ругательство, глухой стук — и ворота оказываются от нее дальше, чем были прежде. У Тхуан изо рта полу-стон полу-рычание вырывается, и она вдруг ошарашенно смотрит на стражей. В затылке и пояснице тупая боль отдается, содранные ладони горят. Тхуан сидит на земле, молча смотрит на мужчин и пытается осознать, что ее только что толкнули. Впервые в ее жизни. Пузатый грубиян выплевывает ей что-то вроде: “легко отделалась. Убирайся”, а тот, что повежливее, лишь опускает взгляд. Мимо люди проходят, посматривают на нее искоса, а Тхуан губу закусывает, чтобы не расплакаться от этого унижения. Былой пыл куда-то пропадает. Желание поплакать вскоре тоже пропадает, одновременно с голосом, раздавшимся позади. — Совсем сдурели что ли? Перед девицей чахлой кулаками решили помахать? Тьфу ты, лучше бы с японцами так храбрились! Тхуан оборачивается на голос. Скрюченный, сухой весь, как изюм, хмурый. Глазки маленькие, пронзительные, уголки сжатых в тонкую полоску губ настолько вниз опущены, что Тхуан дивится — никогда таких недовольных не видела. Кожа как яблоко моченое, руки костлявые, ноги, кажется, ничуть не крепче: наверняка даже от легкого дуновения ветерка дед согнется как минимум вдвое. Старик сам не менее “чахлый”, а все равно осмеливается вмешаться. Тхуан смотрит на него, дед — на стражей позади нее. Тхуан прослеживает за его взглядом. Стражи стоят, не шевелятся. Непоколебимые, словно каменные. Они молчат, но презрение в глазах пузатого говорит куда больше. Теперь стражи стоят друг ко другу близко, почти вплотную, и щели между воротами уже не видно. И когда они только успели закрыть ворота? А у Тхуан за спиной — ворчливый голос: — Чего разлеглась? Давай вставай с земли, пока весь ханбок в пыли не извозила. Словно очнувшись, Тхуан быстро поднимается и кланяется старику в знак приветствия и благодарности. О том, что дед прав, говорят пятна пыли на ханбоке, который бело-салатовым теперь назвать нельзя. Тхуан решает отряхнуть его ради приличия, хотя сама уже понимает, что завтра ей предстоит серьезная стирка. Мельком она вновь оборачивается к стражам. Скрепя сердце Тхуан признает, что сегодня она могилу отца не увидит. Но только сегодня. Когда девочка вновь повернулась к старику, оного уже не было. Она заозиралась по сторонам и не сразу заметила иссохшую фигуру старика. Фигура была уже в паре метров от нее, и уже тогда Тхуан подумала, что старик был не таким уж и чахлым. Она его догнала. Зачем, она не знала, что делать дальше — тоже. Так и пошла с ним рядом, не говоря ни слова. Шаг в шаг: он с левой ноги идет, и она; он заворачивает за угол, она — вместе с ним. В упор на него Тхуан не смотрела, лишь так, периферическим зрением подмечала, что старик все еще был рядом. Серые тучи еще сильнее сковали небо, и на улице заморосило. Тхуан подняла взгляд вверх, посмотрела, как капли дождя падали с небес на землю, и язык высунула, чтобы хотя бы пара капель в рот попала. Тхуан давно так не делала, года полтора так точно. Прохладные капли во рту вызвали воспоминания о детстве, когда она то и дело выходила из дому как только дождь начнется и возвращалась мокрая насквозь. На душе тут же теплее стало. Она закрыла рот как никогда вовремя — за секунду до того, как дед повернулся к ней. — Что тебе нужно было во дворце? — Отца увидеть. — Отца? Совсем деревянная. Кто ж тебя во дворец-то пустит? С отцом надо было заранее договориться. Или хоть бы с другой стороны ради приличия попробовала пролезть. Тхуан промолчала, принимая поражение. Об этом она не подумала. — Все, хватит за мной шастать, иди домой уже, пока до конца не промокла. — А я на севере живу. От ее слов старик, казалось, еще больше морщинами покрылся. — Где-где? На севере? Туда же ехать и ехать… Как же ты здесь-то оказалась? — Проснулась до рассвета и пошла. На полпути встретился какой-то извозчик, подбросил до города. — Точно деревянная… да еще и в такую погоду. Куда нынче родители смотрят… — Мама не знает. — Ясен пень, что не знает. Вот бродите не пойми где, а потом пропадаете без вести. — Без вести? — Ты даже представить себе не можешь, сколько монстров вас окружает. Дед странный. Говорит загадками, про монстров каких-то вещает… возможно, из-за возраста чепуху городит. Старик даже как обычный старик не выглядит — есть в нем что-то такое, что не заметишь сходу, и лишь подсознание, предчувствие подскажут, что дед не так прост. Тхуан это чувствует, но что именно с ним не так, объяснить не может. Однако каким бы необычным дед ни был, он остается стариком. Стариком больным и хилым. — Ты что, потащить хочешь? Развалишься на полпути, пока нести все это будешь. — А вот и нет! Давайте! Старик обошел несколько лавок на рынке, прикупил овощей, немного фруктов и крупы. После очередной лавки ноша старика оказалась такой тяжелой, что девочка предложила ему помощь. Было действительно тяжело. Мешок риса был таким большим, что пришлось хорошенько его обхватить руками, чтобы он не упал, и кое-как голову на него положить, чтобы хоть как-то спрятать от дождя. Так они и дошли до конца города после столь насыщенного рыночного дня. Чуть поодаль, в небольшой рощице стояла телега с лошадью, которая, не обращая внимания ни на что, поедала остатки травы и опавшие листья. Старик подошел к ней и по-хозяйски бросил в телегу все, что тащил. После он кивнул Тхуан, и она наконец распрощалась с мешком. — Это ваша? — спросила она, тряхнув уставшими от тяжести руками и подойдя к лошади. Дед утвердительно хмыкнул, не удосужившись сказать и слова. — Какая милая! Лошадь, видимо, поняв, что говорят о ней, приостановила трапезу и приподняла морду. Тхуан не сдержалась и погладила лошадь по морде. Глаза у лошади большие были, добрые, а шерсть мягкая, ухоженная. — А как ее зовут? — Хо. — Красивое имя. Лошадь старенькая была, это было видно невооруженным глазом, но от этого она не становилась менее милой. Тхуан достала из тканевой сумки яблоки, которые взяла себе в дорогу, и протянула одно лошади. С яблоком Хо справилась довольно быстро и тут же потянулась за вторым. Так и съела она все четыре, а потом по-доброму подтолкнула девочку в грудь, видимо, в знак благодарности. Тхуан едва устояла на ногах от этого жеста, а потом вдруг засмеялась. Хо ей понравилась. — Ну все-все, хватит. Перекормишь мне ее, она и вовсе никуда не пойдет, — сказал дед, садясь в телегу. Старик взял поводья и оглянулся, проверяя, все ли из купленного на месте. А потом зыркнул вдруг на Тхуан и проворчал: — Чего встала? Садись давай. Довезу, докуда смогу. Тхуан спорить не стала: тут же села в телегу, подвинув мешок с рисом и пару мешков с овощами. — Следи, чтобы там по пути ничего не выпало. — Хорошо. Ей предстоял долгий путь. Сколько продлится дорога на телеге, она не знала, сколько придется идти пешком до деревни — тоже. Знала лишь, что до самой деревни старик ее не довезет. Ей несказанно повезло хотя бы тем, что старику оказалось с ней по пути. — А где вы остановитесь? — Где надо, — неохотно ответил старик. — А оттуда долго до деревни? — Долго. Я долго к вам шел. — Вы у нас были? А когда? А зачем? — Не твоего ума дело, — отрезал он, не оборачиваясь. Старик неразговорчивый, резкий. Старик всем своим видом показывает, что говорить не настроен, и Тхуан решает замолчать. Общество деда ее ничуть не тяготит, молчание — тоже. Тхуан пожимает плечами и с интересом осматривается вокруг. Тот же самый маршрут, которым она когда-то ехала со знакомым отца с коробочкой теней в руках. Те же поля, те же каштаны, даже камешки на участках протоптанных конями дорог те же. Даже тени те же самые есть, хотя Тхуан пока что ими не воспользовалась: не знала, как ими пользоваться, да и не хотела особо, поэтому даже мать не просила. Маршрут такой же, а Тхуан взрослая уже. Она полгода как живет сама и уже не так грустит. Тхуан слегка улыбается собственным мыслям: ей легче, намного легче. А в следующий раз она еще счастливее станет. В следующий раз она точно придет на могилу отца. Морось прекратилась, поднялся ветер. Листьев на деревьях было еще довольно много, и от сильного ветра они то и дело колыхались в разные стороны, разбрасывая по полям желтоватую листву. Тхуан поежилась и обхватила себя руками от холода. И резко подпрыгнула на месте — телега проехала небольшую яму. А вместе с Тхуан подпрыгнули и мешки. — Следи за овощами, говорю, — старик обернулся и злобно зыркнул на девочку. — Слежу я, слежу, — пробурчала она. — Вижу я, как ты следишь. Старик, скрюченный, колючий, кажется, ворчит на всех, даже на лошадь иногда. Бывает, он поднимает на нее голос, но никогда — руку. Тхуан еще ни разу не слышала удар хлыста. — А как вы так ее? — спросила она вдруг. — Она же слушаться не будет, если ее не поколачивать. — Это тебя в детстве поколачивать надо было, чтобы не несла такую чепуху. Я же не вояка какой-то, чтобы пятками ее по бокам шлепать да орать на нее. Да и не молода она уже, далеко не молода. Умная старушка — все на лету схватывает. С ней просто разговаривать надо чаще. Тхуан понимающе кивнула, хотя дед в тот момент на нее не смотрел. Судя по тому, что кобыла его слушалась, старик был абсолютно прав, хотя с виду он не был похож на приятного собеседника даже для лошади. Сколько же времени нужно было проводить с Хо, чтобы так хорошо с ней поладить и добиться такого понимания? — А у вас кроме лошади нет никого, да? — Что? — старик удивленно взглянул на девочку. — Ну, дети, внуки. Кто-то из людей. А старик вдруг рассмеялся, запрокинув голову вверх и хлопнув себя по колену. — Людей, скажешь тоже! Ну есть у меня один. Внучок, чтоб его. Да, внучок, — старик причмокнул, словно пробуя это слово на вкус. — Но моя Хо мне нравится куда больше. — А почему? — С кобылой проще. — Почему? — Потому что… да что ты все заладила, почему да почему? — А почему он не поехал с вами в город? Он мог бы тоже вам помочь с тяжелыми мешками. — Ушел куда-то развлекаться. Три дня уже не появляется, шалопай. Вот вернется, я ему задам… Какое-то время они ехали в полной тишине, но Тхуан в голову пришел еще один вопрос. — А… — Еще одно “почему” — и высажу тебя прямо здесь. Я не подписывался развозить всяких почемучек по империи. Почему дед не попросил внука остаться и доехать его вместе с ним в город, для Тхуан так и осталось загадкой. Она пыталась заговорить со стариком еще, но его односложные ответы убивали весь разговор на корню. Ветер стих, а через несколько часов показалось нежно-голубое небо, испещренное мелкими тучами. Сейчас часа три-четыре было, и голод давал о себе знать сильнее. Тхуан пожалела, что разбазарила все свои яблоки. Они остановились посреди проселочной дороги. Далеко на север — поле, на юг — еще поле, а по бокам густые леса. Тхуан оглянулась по сторонам и удивленно взглянула на деда. — Дальше сама. — А как… а вы куда? — Домой. — Вы что же, в лесу живете? — Не твое дело, — старик сморщился так, словно жука съел. В полемику вступать девочка не стала. Вышла из телеги, поклонилась ему в знак благодарности. Улыбнулась на прощание. — Я ваша должница. Обязательно приду к вам с подарками, отблагодарить. — Нет уж, не надо. Тхуан смотрит на деда, смотрит куда-то в лес. Думает проследить за стариком, чтобы точно знать, куда потом идти, но дед быстро ее раскусит — на проселочной дороге все как на ладони. Тхуан выбирает себе ориентир — высокую сосну чуть западнее — и уходит восвояси. Пройдя пару шагов, она мельком оборачивается, убеждаясь, что ориентир верный: дед медленно идет с лошадью именно в сторону той сосны. Тхуан смотрит на тусклое солнце, окрашивающее небо в бледно-желтый. Вечереет. Надо срочно в деревню, а то мама будет переживать.