Пособие для непослушных: закрывайте окна на ночь

Изогнутые крыши с резьбой, каменный мост и величественные ворота с массивными колоннами. Красный и зеленый цвета приятны глазу, на огромной территории множество садов и водоемов; вокруг — природа. Деревья, кустарники и недавно посаженные цветы окружают дворец, делая его еще более величественным. Здесь красиво. Здесь все пахнет дороговизной и роскошью. Ран никогда не жил при дворце. Столько поколений пережил, столько мятежей, а здесь оказался впервые. Ран никогда сюда не рвался — чопорные придворные и лишняя суета его мало привлекали — но в жизни надо было попробовать все, в том числе и оказаться в сердце страны, разрубив все связи с прошлым. Кумихо наклонился и взглянул в воду в небольшом прудике. Непривычно было видеть в отражении бородатого чиновника с огромным животом и маленькими хитрыми глазками, но к такому можно было вполне быстро приноровиться. Ран похлопал себя по животу, прокашлялся и пробормотал что-то неразборчиво, проверяя, не своим ли голосом он разговаривал. Все было в порядке. Можно было вливаться в жизнь дворца. А далеко за пределами города, в лесу, с глубокой яме, прикрытой сухими ветками, лежало бездыханное тело пузатого господина. На нем ни царапинки не было, лишь шея была неестественно повернута вбок. Господин Хван оказался слишком легкой добычей, слабой и доверчивой. Чиновник всего лишь хотел выпить в приятной компании, не ведая, что компания Рана никогда еще ни к чему хорошему не приводила. Теперь господин Хван ходил по окрестностям дворца и изредка поглаживал бороду с непривычки. Теперь чиновник наверняка вел себя чуточку иначе, но пока что никто особых перемен не заметил. Ран не понимает, как здесь жить. Приблизительно знает, где чиновник Хван со своей семьей живет и где кумихо, стало быть, должен ночевать, но понятия не имеет, что делать во дворце. В тронный зал его пока не звали, а здание для чиновников Ран еще не нашел. Рану уже здесь не нравится: все деловые, высокомерные, все люди. Ран борется с желанием свернуть шею каждому встречному и вытащить у кого-нибудь печень, но, как назло, аппетита нет уже больше суток. Остается лишь по двору ходить, видами любоваться да вежливо улыбаться каждому прохожему. И он справляется как-то. Ран удивляется, когда ловит себя на мысли, что прожил здесь уже неделю. Порой над головой мысли кружат, как назойливые мухи. У старика еда есть? Ничего не болит? А спит он хорошо? Ран пощечину себе готов дать, когда начинает беспокоиться о запасах на зиму для лошади: сможет ли дед накосить достаточно, чтобы единственная подруга не погибла в голодное время? У деда кости ни к черту, да и утомляется он быстро — не дай бог что-то плохое случится. А если ханок недоброжелатели нашли и разграбили его? Ран ненавидит себя и свои мысли, и старика он тоже ненавидит. В моменты, когда думы совсем одолевают, он гуляет. Пение птиц всю дурь из головы выбивает, шелест листвы успокаивает. В свежей траве взгляд натыкается на маленькую улитку. Ран ловит себя на мысли, что не так уж тут и плохо, если не обращать внимания на людей. Лис идет по дорожке, вымощенной камнями, и оказывается там, где прежде не бывал. За дворцом, меж двух каштанов, виднеется могильная плита. На камне идеально ровно выгравировано: “Ли Мин Джун”. Снизу дата. Совсем недавно умер — осенью. — Хороший воин был, — кумихо повернулся на голос. — Герой. До самой смерти защищал страну. Перед ним, кажется, коллега стоял — Ран видел его пару раз в здании чиновников. Он был моложе чиновника Хвана и языком без костей славился: кумихо вспомнил, как тот без умолку вещал что-то другому чиновнику, капал на мозги своими речами. Такого разговорить ничего не стоит. Такой сам кого хочешь разговорит, до смерти заболтает. Ли Ран понимающе кивнул ему, вновь взглянул на могилу и сокрушенно опустил взгляд вниз. Низким скорбным голосом он сказал: — Огромная потеря. И ведь как только все вышло… Кумихо брови свел на переносице, пальцами коснулся уголков глаз и рот открыл, чтобы якобы договорить. Ран уверен был, что собеседник продолжит за него, и не ошибся. — Ведь несколько дней в плену пробыл! Армии своей помог спастись, а сам... Пытали его, пытали, и ведь не выдал ничего! А какая смерть, ах!... Четвертовали. Подлецы! Ли Ран печально покачал головой и спросил невзначай: — Насколько я помню, у него семья была… — Да-да, жена и дочь. Слышал, несладко им пришлось, когда узнали обо всем. Жаль их… Зато страну спас. А ведь могло все сложиться иначе… А Рану вдруг въехать хорошенько захотелось по наигранно-скорбной физиономии своего собеседника. Как тщательно он подбирал слова, как участливо вел беседу — лицемерное “несладко” звучало как издевка над теми двумя, кто с толкнулся с этим лицом к лицу. Им не просто несладко было, они страдали от горя, невосполнимой утраты, настоящей семейной трагедии. А в мире людей каждый лишь о себе думал, никто друг друга не поддерживал; все обманывали и извивались, как змеи, но каждый раз делали вид, что им не плевать. Люди лгали на каждом шагу, а потом рассказывали детям на ночь сказки про хитрых лисиц, которым нельзя доверять. Собеседник продолжил распускать сладкие речи и рассказывать о самоотверженных поступках господина Ли, с которым был знаком лично, однако Ран уже не слушал. Зато страну спас. Если бы кто-то лет двести пятьдесят назад сказал Рану выбирать между старшим братом и целым миром, он без раздумий выбрал бы брата. Да даже между людьми и стариком, который совсем недавно за больное задел, кумихо скорее всего выбрал бы деда. Плевать ему было бы на людей: они друг другу-то не помогали, с какой стати Ран должен был думать о них? Ран думал о выборе отца Тхуан и вспоминал Ёна. Оба смелые, благородные, оба боролись за благополучие других, забывая о своем собственном. Забывая о тех, кто любил их больше жизни. Тем, кто остался один, благополучие всего мира казалось пустым звуком по сравнению с благополучием кого-то одного, дорогого. Ран был уверен, что Тхуан думала так же. Ран догадывался, каково ей сейчас было, даже спустя полгода после потери отца, и это раздражало ужасно: понимать людей, даже таких маленьких и пока что не столь лживых, как взрослые, было стыдно. Не по-лисьи как-то. Ран чувствовал, как же отвратительна была идея, пришедшая ему в голову. Идея действительно была ужасна, но окончательно осознал он это слишком поздно. Перед Ли Раном уже девчонка заплаканная стояла, всхлипывала то и дело, смотрела на него с неверием и все папой его называла. Все это было до жути абсурдно и даже мерзко — возможно, после жизни со стариком обмяк даже он: Ран и не такое в своей жизни творил, когда становилось совсем скучно, а тут вдруг подумал, что поступал слишком… жестоко? Однако теперь он из принципа собирался идти до конца, каким бы этот конец не оказался. Недавно был пузатым чиновником, а теперь воином стал, отцом. Отцом, к которому дочь все с объятиями лезла и говорила без умолку. Тхуан с первой секунды поверила, что он настоящий. Забыла о долгих месяцах без отца, забыла о своих мечтах поскорее на тот свет уйти. Ей как минимум четырнадцать уже было, а все еще глупой и доверчивой оставалась — мечта мошенника. — Я знала, что ты жив, знала… А мама не верила, представляешь? — она засмеялась сквозь плач и подняла на него взгляд. — Пойдем скорее домой, надо ее обрадовать. Ран сглотнул и прочистил горло. — Тхуан, — он запнулся, — а пойдем у пруда посидим сначала? Девочка охотно закивала и стерла слезы с лица. Она взяла его за руку, а кумихо как будто током ударили; ему резко захотелось вырвать свою руку, чтобы не чувствовать тепло мягкой ладошки, и уйти наконец. Ран вспомнил слова старика и челюсти сжал от злости. Одна лишь мысль о том, что дед был прав, выводила из себя. Демон ты. Зло во плоти. Они сидели на берегу, молча глядя на ровную гладь воды. Толстые стволы деревьев и свежая листва пропускали мало света, особенно в надвигающихся сумерках, и здесь уже мало что было видно, но лицо Рана, точнее, воина Ли, в полутьме разглядеть было можно. И Тхуан не отрываясь смотрела на него, Тхуан не обращала внимания ни на что вокруг. Взгляд у нее, чистый, доверчивый, сиял от радости. — А помнишь, как мы тут рыбу ловили, да? Ты тогда еще две щуки огромных поймал. Ран кивнул. Лису дыхание сперло, когда она вдруг обняла его за шею, прижалась щекой к его и попросила: — Не ходи больше в город, ладно? Мы и здесь вместе справимся. Будем больше урожая продавать, чтобы денег хватало. Ран кивнул еще раз. Словно окаменевший, он сидел у пруда с человеческой девчонкой и смотрел, как она тут нюни распускала. Ран пытался мягко оттолкнуть ее от себя, а Тхуан лишь крепче обняла его. Ран уйти хотел поскорее, а понимал, что поздно. Ран хотел сказать ей наконец, что планировал, а язык не слушался. Его бесила ее доверчивость, до скрипа зубов раздражала ее наивность. Тхуан подвоха не почувствовала, словно изначально верила в то, что отец жив. Тхуан что в семь лет без раздумий открыла окно, что сейчас, спустя полгода скорби, так легко поверила собственным глазам. Ран собирается с силами. Прекращает попытки оттолкнуть ее, все еще чувствует чужое дыхание над ухом и говорит едва слышно: — Когда же ты наконец поймешь, что его больше нет? У него звенит в ушах. Тепло чужих объятий он уже не чувствует, чувствует лишь легкую прохладу, видит лишь ошарашенный взгляд. Видит, как у нее нижняя губа дрожать начинает и, кажется, глаза еще ярче блестят. На неуверенное вопрошающее “папа” Ран лишь качает головой. У Тхуан под ногами трава едва слышно шелестит: девчонка делает пару шагов назад. — А кто же? Ли Ран в растерянности. Придумывать ложь времени нет, и остается лишь сказать правду. Он голову набок наклоняет и отвечает: — Ли Ран. Помощник деда Мантэ, — ухмылка на губах появляется сама собой. Тхуан шокировано хлопает ресницами, смотрит на него с неверием, рот открывает, точно рыба, а сказать ничего не может. Кумихо видит, как крупные капли по щекам катятся, и понимает в глубине души, что виной этому именно он. Ли Ран вину признавать не умеет: тут же вспоминает, что именно она ни на секунду не засомневалась и пошла вглубь леса с незнакомцем. Тхуан сама виновата в своем разочаровании. — Ли Ран… Странно было слышать свое имя из уст той, кто до этого лишь говорил “не убивайте, пожалуйста”, “я слушалась” и “папа”. Как оказалось позже, его имя было не самым интересным, что Тхуан могла сказать. Девчонка умела удивлять. И оскорблять. — Иди ты к черту, Ли Ран. Грубиянка закатила глаза и, гордо подняв голову, ушла. Тхуан не мчалась сломя голову, а размеренно шагала в сторону выхода из леса. У Тхуан плечи едва заметно дрожали, а сама она ни разу не обернулась, чтобы посмотреть в глаза отца напоследок или хотя бы окинуть кумихо полным презрения взглядом. Ее фигура норовила скрыться за дальними деревьями, когда за считанные секунды Ран оказался перед ней. — Послушай… — Прочь с дороги, — ответила она ему низким голосом, не поднимая взгляд. Тхуан норовила вот-вот разреветься. Ран не отступал. Он не понимал, почему вообще занимался такими глупостями: ее детские истерики были явно не его проблемой. Плотно поджав губы, девчонка обошла его стороной и прошла мимо, и Ран решил поступить так же — пускай перед матерью скандалит. В последний момент кумихо схватил ее за плечи и вновь развернул к себе. Тхуан невольно подняла злой взгляд на Рана, и в глазах снова заблестели слезы. Девчонка тут же зажмурилась крепко, что вокруг глаз морщинки появились, но и это не помогло. — Зачем, зачем ты это делаешь?! Прекрати! Прекрати выглядеть как он! Ты самый поганый лис из всех! Ее оскорбления Рану как мертвому припарка: если после этого она умолкнет, то может называть его как хочет. Однако просьбу ее он выполнить не может. Ран не готов менять облик ее отца на свой, настоящий. Не хочет, чтобы она собственными глазами видела того, кто решился на такую жестокую авантюру. Ран трусит, но и этого не признает: с какой стати он должен слушаться ее и показывать ей свой настоящий облик? — Лисы не так бесполезны, как ты думаешь, — как можно беспечнее говорит он. — Я могу… — Что ты можешь? Печенку чужую съесть? Человеком другим притвориться? — Ты можешь сейчас сказать отцу все, что не сказала при его жизни. — Ты не он! И ни капли на него не похож! — Верно. Я не он. Но признайся, ты же повелась. Тхуан все-таки вырвалась из его хватки и злобно взглянула на него исподлобья. Сейчас она либо руки начнет распускать, либо опять уйдет, на этот раз точно. А девчонка не сделала ни того, ни другого. Она осталась, ни шагу не сделала в сторону выхода из леса. Тхуан осталась, и это ее решение стало главной головной болью для Ли Рана. — Помочь пришел… А сам, лис, только и думаешь, что бы пожрать, — выпалила она со злостью. — Да и что ты вообще понимаешь, помощник?! Тхуан старалась побольнее задеть, слова ее обидные так и сочились ядом. Девчонка не стеснялась называть его животным и смотреть на него так же. Тхуан, вся такая бунтарка, в возрасте тринадцати-четырнадцати стала еще более невыносимой: зациклилась на себе, поверила, что никому на этом свете не может быть тяжелее, чем ей. Все вокруг глупые и невнимательные, а она одна тут бедная и никем не понятая. А кумихо лишь хмыкнул. — Тебе кажется, что это сон, от которого хочется проснуться. Не может это быть явью, не может все быть так плохо, да? Признавайся, много раз ущипнуть себя успела, прежде чем осознать, что все это правда? — он усмехнулся, увидев ее замешательство. — Спрашиваешь, что я вообще понимаю? Понимаю, что тебя откинуло назад. Ты какое-то время пыталась смириться с его потерей, а потом начала верить, что он жив. — А вот и не… — Так проще, правда? Жить в иллюзиях, внушать себе, что он на самом деле есть, но где-то там, не здесь. Забавно, что ты постоянно себе жизнь усложняла и вечно куда-то влезала, не боясь ни царапин, ни синяков. Ты никогда же боли не боялась, а тут вдруг… — Синяки и отец… — Верно, не одно и то же. Но где же твоя смелость? В глаз мне ночью дать можешь, а правду принять — нет. Он умер, Тхуан. И тебе сейчас далеко не пять лет, чтобы все вокруг тебя убеждали, что он просто “уехал далеко-далеко и не скоро вернется”. Пока Ран говорил, он старался не обращать внимания на ее всхлипы, которые девчонка уже даже не пыталась скрывать — сосредоточился полностью на своем голове и сам удивился, что вообще мог такое сказать. Однако говорить такое было куда проще, чем слушать это и уж тем более этому следовать. Кумихо все думал, когда же она убежит, когда в очередной раз улизнет от правды. Когда струсит. Но Тхуан стояла на месте и молчала. Бунтарский дух куда-то испарился. Огрызаться она уже не собиралась, убегать тоже. И прекращать реветь она, кажется, не собиралась. Ран уши заткнуть хотел, чтобы не слышать ее нытья, но вместо этого по привычке посмотрел на юг, в сторону дома — места, где он со стариком жил совсем недавно. Уж лучше бы там сидел сейчас, чем сопли этой бестолковой на кулак наматывал. Бесполезно все это. Не удастся ей помочь, не удастся. Ей ничего не поможет, пока она сама не захочет. — Ну если совсем уж хилая, могу стереть тебе память об отце. Вместо вполне ожидаемого злобного крика послышался усталый голос: — Не хочу его забывать, — она покачала головой. Тхуан ушла к берегу пруда. Села на прохладную траву, ноги прижала к себе и уставилась прямо перед собой. Ран смотрел на нее со спины, оценивал обстановку: плечи у Тхуан уже не дрожали, всхлипы вроде как прекратились — она вообще толком не шевелилась. Мельком кумихо подумал, что сейчас у него была замечательная возможность уйти наконец, раз уж истерика утихла. Ран против воли сел рядом. — Мама говорит, хватит плакать. Пора быть сильной. Да и времени много прошло. — Она права. У вас и так жизнь маленькая, а ты ее на слезы тратишь. — А еще говорит, что время лечит. Врет. — Не врет. Ты просто не хочешь, чтобы оно лечило. — Неужели легче скоро станет? — Станет. Мать действительно лжет. И Ран лжет. Легче не становится. Ни спустя полгода, ни через несколько десятилетий. Рубец на сердце до сих пор болит, особенно когда его вскрывает кто-то неосознанно. “Скоро” не наступает: воспоминания все еще рядом, то и дело всплывают в голове, а если и начинают размываться со временем, то обязательно позже появляется что-то другое, не менее болезненное. Ран не хочет говорить об этом Тхуан. Если матери не верит, может быть, поверит ему. Кто знает, может, девчонке действительно станет легче, если хорошенько ее в этом убедить? — У тебя максимум лет восемьдесят до смерти. Это немного, поверь. Потрать это время на новые синяки и свои глупые изобретения, но не на слезы. Семью свою создай. Смейся почаще. Слышал, смех жизнь продлевает. — Значит, смехом еще на большие страдания себя обреку. — Если смеяться будешь, поймешь, что жизнь не так уж и плоха. — А ты часто смеешься? — Очень. Вот и живу уже триста с хвостиком лет. Тхуан неожиданно для себя хихикнула и уткнулась лицом в колени. Они просидели так еще недолго, уже молча, пока не стало окончательно темно. Когда настала пора идти домой, Тхуан поднялась и едва заметно ему поклонилась. Ран сделал вид, что не заметил, но поднялся с земли вместе с ней. Он проводил ее до выхода из леса и проследил за тем, как она зашла в ханок. Кумихо услышал голос ее матери, спросившей, почему девочка вернулась так поздно. Что именно ответила Тхуан, лис не расслышал — слишком уж тихо сказала — но, судя по спокойному голосу, она больше не плакала. Что Ран точно расслышал, так это ее довольное “смотри, что у меня есть”. Ран ошарашенно поднял брови, услышав обеспокоенный голос ее матери: “Откуда у тебя этот кинжал?” Ран пошарил за поясом ханбока и усмехнулся. Пусто. — Это нам с тобой для самозащиты. Да и мне в лесу будет безопаснее ходить. У Тхуан голос становится более живым, и именно тогда Ран понимает: все у нее будет хорошо. И он уходит восвояси. Прокручивает невольно в голове разговор Тхуан, вспоминает собственные слова, думает. Ему приходит в голову мысль, что он такой же, как и она: смотрит на всех с недоверием, ругается, что его никто не понимает, а на деле просто видеть не хочет понимание со стороны окружающих. Ран вспоминает, сколько раз огрызался на старика за любую мелочь, и лишь головой качает. Ран ускоряет шаг, уходя все дальше от деревни на севере, а вскоре и вовсе срывается с места. В ушах ветер свистит, в сердце что-то странно трепещет, огромные расстояния преодолеваются за считанные секунды. Ран пребывает в светлом предвкушении ровно до тех пор, пока не чувствует запах Хо и не видит старый ханок. Вид дома отрезвляет, и все светлые чувства вмиг пропадают. Ран мнется в перелеске, смотрит на ханок и шаг назад невольно делает. Он сглатывает невольно и просто смотрит прямо перед собой. Хотя бы напоследок хочет полюбоваться этим уютным местом. Ран вздрагивает, услышав голос позади. — Ужин на столе. Посудой не греми. Я спать. Дед проходит мимо него медленно — еле ноги волочит от усталости — а в руках корзинку небольшую держит. Корзинка-то небольшая, а ягод в ней столько, что деда невольно вбок косит от тяжести. Кумихо сверлит взглядом скрюченную спину, а потом подбегает и забирает корзину из рук Мантэ. Так они и идут молча в сторону ханока, вслушиваясь в стрекотание сверчков. Так и заходят вместе в дом, где пахнет едой и старостью. У Рана, как и у Тхуан, все тоже будет хорошо со временем. Время вылечит, точно вылечит, надо лишь подождать. А пока что кумихо вглядывается в морщины старика и еще сильнее убеждается лишь в одном. Если Рану поставят ультиматум — либо дед, либо все остальные — он без зазрения совести выберет деда.