О чём-то ещё

— Ни вы, — ведущий глянул на Тихонова, — ни вы, — взгляд на Рогозину, — не использовали отведённое время полностью. Вероятно, сказывается специфика работы — оперативность, концентрация, чёткость? Похвально. Тем более похвально, что во втором блоке вопросов будет дополнительное условие: время на раздумья сокращается. Отвечать нужно сразу. Промедление — проигрыш. Тихонов вскинул голову и в который раз встретился взглядом с Галиной Николаевной. Что-то мелькнуло в её глазах; испуг? Обречённость? «Нет. Нет, конечно…» — Если бы магический кристалл мог открыть вам правду, о чём бы вы хотели узнать? Иван рассмеялся бы, будь ситуация хоть немного проще. Рогозина — и магический кристалл? Товарищ полковник — и какая бы то ни было мистика, магия, колдовство? Какой бред! — Какой бред, — вслух произнёс он, и детектор сухо, выразительно щёлкнул. — Первая ошибка, — весело произнёс ведущий, и взгляд Рогозиной почти ощутимо полоснул Тихонова по щеке. — Итак, Галина Николаевна? О чём бы поведал вам кристалл? Иван ожидал услышать что угодно (может быть, даже про Валентину). Но точно не это. — Правильно ли я поступила, что предала мать. Предала? Мать? Она? Что? Что тут вообще происходит? Он помотал головой и попробовал сфокусироваться на лице полковника. Рогозина никогда, ничего не говорила о своей матери. Об отце — да, изредка, со скупой улыбкой, как о хорошем друге, наставнике, почти как об идеале. К её отцу они ездили на дачу, сажали картошку, жарили шашлыки, Власова ужасно фальшивила под гитару… Но мать, мать полковника не всплывала никогда, ни в каких разговорах. Иван знал её имя — только потому, что знал о Рогозиной всё, что можно было разузнать в сети и архивах, — имя; но не больше. К его огромному удивлению и мелькнувшему, стыдному разочарованию, ведущий не стал выпытывать подробности и обратился к нему. — А вы, Иван Фёдорович? Что бы спросили у кристалла вы? Он вспыхнул, сообразив, что сейчас произнесёт. Ошибаться нельзя. Медлить нельзя. Врать нельзя. — Я… вы… переспите со мной когда-нибудь? Он резко запрокинул голову, чувствуя, как жжёт щёки, и жадно глотнул воздух. Шею потянуло от порывистого движения, в спину будто вогнали кол, во рту было сухо, и мысли бились, как чумные, как медные шарики, которые взболтали в корзине его безумной черепушки. А Рогозина, кажется, и бровью не повела. По крайней мере, он не заметил ничего необычного, когда, немного придя в себя, украдкой скользнул взглядом по её коленям. Что, блин, заметишь по коленям? Придурок. Надо же было так вляпаться, дрыщ! Ему чудилось, что тишина длится долго, слишком долго. Краснота сползла с щёк на шею и, кажется, ниже: плечи как будто горели, и чесались руки, и… было очень сложно сидеть. Новый вопрос зазвучал, как спасение. Впрочем, дослушав его, Тихонов уже так не думал. — Есть ли что-то, что вы давно мечтаете сделать? Почему вы ещё не сделали этого? Галина Николаевна? — Побывать на пип-шоу. Некогда. Она отвечала так чётко, так по делу, так без эмоций, что Иван решил, что ослышался. Пип-шоу? Рогозина? Он бы прижал ладони к глазам и застонал, если бы не боялся сорвать эти чёртовы ремешки. — Некогда, — задумчиво повторил ведущий. — А вам, Иван Фёдорович? Что вам давным-давно хочется сделать? И почему никак не выходит? Он порадовался, что есть кое-что пострашнее «переспите со мной, Галина Николаевна», иначе ему пришлось бы почти дословно повторить ответ на предыдущий вопрос. По сравнению с ним новая реплика выглядела почти безобидной. — Я хочу пригласить вас на свидание. По-настоящему, — почти спокойно проговорил он, ощущая, прочем, как снова начинают пылать щёки. Начинают. Как будто они прекращали. И вдруг — Иван спохватился, он понял это, прямо когда говорил предыдущее желание, понял, что если не скажет второго, снова заморгает детектор. И выпалил, едва не глотая слова: — Я хочу спасти вам жизнь. Чтобы… Чтобы вы обратили на меня внимание. Чтобы оценили. Чтобы заслужить вашу… ваше расположение. И… Предупреждающе нагрелся, налился алым маячок. — И? — с нажимом повторил ведущий. — Что-то не договариваете, Иван Фёдорович. И?.. — И… чтобы вы были… как бы у меня в долгу. В голове тут же вспыхнуло: фига с два она будет у тебя в долгу, даже если ты спасёшь ей жизнь. Максимум, что ты сделаешь этим, — расплатишься с собственным долгом. Одним из. Фига с два! — Так в чём же дело, почему до сих пор не сделали того, что хотели? — Мне кажется, — тихо произнёс Иван, опустив голову, разглядывая пыльные шнурки, — мне кажется, я делаю это сейчас. Его замутило; от жары и духоты начинало тошнить. Борясь с мутью, Тихонов вскинул голову, глазами ища полковника. Ему бы один взгляд. Один взгляд, пожалуйста… Но Рогозина смотрела вниз и вбок; куда-то далеко-далеко, может быть, в прошлое или внутрь себя, но точно не на него. — Продолжаем, Галина Николаевна. Каково, по-вашему, наибольшее достижение вашей жизни? Иван ждал, что она ответит «Создание Службы» или что-то такое. Но снова не угадал. — Быть примером. Вот это да. Довольно тщеславно… Впрочем, в честности сомневаться не приходилось. — Расскажите подробней, пожалуйста. — Быть примером для других. Мне не раз говорили об этом. Если я могу быть примером для кого-то, для чьего-то пути, если кто-то, глядя на меня, способен добиться собственных высот и не свернуть со своего сложного пути, — значит, я делала всё не зря. Промахи Службы каждый раз обесценивают мою работу — в моих собственных глазах. Но когда я думаю о том, как много людей поднялось, выросло, делает свою работу — и делает её хорошо! — благодаря мне, — мне становится легче. Иван задумался, имеет ли Рогозина в виду и его тоже. Или же для неё он, как и в первую встречу, как и всегда — всего лишь гениальный, диковатый мальчик, гик и нёрд, которого, впрочем, сложно рассматривать как человека — разве что как умненькую и преданную лабораторную крысу? Пожалуйста, пусть не будет вопроса хотя бы об этом. — Иван Фёдорович? — Да? — Каково наибольшее достижение вашей жизни? Действительно, какого? В отличие от Рогозиной, на каждом вопросе у него была хотя бы крохотная фора подумать. Но он упустил её снова и теперь спешно перебирал воспоминания. Предотвращение того взрыва на заводе? Спасение тринадцати детей от педофила в Добинске? Помощь в имитации смерти полковника, когда похитили сына Серёжи? Что? Что из сотен их дел? Ни одно из них, отчётливо подсказал внутренний голос. Потому что на самом деле ты по-прежнему мальчик-нёрд, умненькая крыска с вырезанным сердечком. И этот фантом, этот отрезанный орган, всё ещё болит, кровоточит, заходится криком уже столько лет. — Моё самое большое достижение — когда я перевёл около полутора миллиардов отмытых денег со счетов банков на счёт наркоклиники после смерти сестры. Может быть, ему показалось; может быть, Рогозина действительно быстро и остро глянула на него, взглядом, как скальпелем, вспоров давнюю боль. — Что наиболее ценно для вас в дружбе, Галина Николаевна? Это становится действительно интересным, мельком подумал он. Лабораторная крыска — или всё же друг? …Эгоцентрист чёртов. Снова не в яблочко. Она вообще говорила не о нём. — Наиболее ценно, когда ощущаешь чужое плечо как своё. Когда «друг» в каком-то смысле равно «заместитель». — Иван Фёдорович, для вас?.. Что ж. Если прислушаться к себе, если быть абсолютно честным (а каким ещё можно быть сейчас), она — не друг. Она одновременно куда больше и куда… иначе. Полковник для него вообще не вписывалась ни в одну из категорий отношений между двумя людьми. Кто же тогда был его другом? Сестра. Смешно. Мать? Ещё смешнее. Бабушка? Пожалуй, так ближе всего. Бабушка, иногда Оксана и Валя. Ближе, но не оно. — У меня нет друзей. Детектор не пискнул. Тихонов не сдержал ухмылки. — В таком случае… Галина Николаевна, каково ваше самое дорогое воспоминание? Да, всё действительно становится интересней с каждым вопросом. А ведь это только шестнадцатый или семнадцатый — Иван не был уверен, не сбился ли со счёта. — Самое дорогое воспоминание, — негромко повторила полковник, и Тихонов наконец угадала ответ почти слово в слово: — Первый, почти ещё нерабочий день Службы. На этот раз он не смог сдержать улыбки. Кивнул, не дожидаясь вопроса: — То же самое. У меня то же самое. — Любопытно, будете ли вы так единогласны в следующем пункте… Галина Николаевна, каково ваше самое ужасное воспоминание? Полковник помрачнела. Иван вспомнил давно, в куда более счастливые времена вертевшуюся в голове фразу: когда вы улыбаетесь, мне кажется, не всё ещё потеряно, ещё стоит жить. — День, когда случилась та история с мамой. Когда я… я… Детектор снова молчал, ведущий снова не выспрашивал подробней, а Тихонов мучительно копался в мыслях, выуживая нюансы биографии полковника. Что же это за случай такой? Может, были какие-то намёки, какие-то случайно брошенные слова? Нет, нет… Что же это такое? Тихонов всмотрелся в её лицо и обжёгся, как о ледяную воду. Почему он думает об этом сейчас? Какое он вообще имеет право об этом думать, любопытничать, совать нос в её личную жизнь, на закрытую территорию? А может, в этом и есть цель? Может, к этому его и хотят принудить всеми этими вопросами, всеми этими обстоятельствами? Может быть, это извращённая до крайности попытка расшатать ФЭС — сделать их непримиримыми врагами всем этим разговором? В конце концов, не в последнюю, а то и в первую очередь Служба держалась на связке её сверхъестественного аналитического чутья и его умения находить. Если выбить одну опору — рухнуть может вся конструкция. Они уже проходили это, когда хотела уйти Валентина. Может быть, ФЭС хотят загнать в этот тупик снова? Но почему так сложно? Почему бы просто не убрать их, тихо и быстро? Тихо и быстро. «Тихо и быстро с нами не будет, — как наяву услышал он насмешливый голос Рогозиной. — Ты забыл, кто мы? Забыл, сколько у нас доброжелателей? Что-то, а уйти тихо и быстро нам не дадут…» Так, возможно, вот он, ответ? Это игра напоследок, глумливое прощанье с ниточкой на хэппиэнд. Есть ли эта нитка на самом деле, или это эфемерная надежда, которую им дали, чтобы продлить сверхчестный диалог? Продлить и увидеть, как они выворачиваются друг перед другом; как начинают ненавидеть друг друга за вынужденную откровенность; как срываются на эмоции… Кто знает, сколько ещё смотрит этот спектакль? Прямо сейчас, из-за ширмы? Здесь наверняка спрятаны камеры; как пропустить такое представление? Такое распределение ролей… Впереди около десяти вопросов, а может, и больше — и не в их силах прекратить эту игру, она закончится, когда так решит тот, кто дёргает за нити. Тот, кто хочет, чтобы они испытывали любопытство, роясь в прошлом друг друга. Кто почти добился этого — в его, Тихонова, случае, по крайней мере. А может быть, и в её тоже. А впрочем, что полковник не знала об Иване? Знала всё, с потрохами. И снова за суетливыми, скользкими мыслями Тихонов пропустил её ответ. А ведущий уже смотрел на него невыразительными, салатовыми глазами и спрашивал: — Ваше самое ужасное воспоминание, Иван Фёдорович? Ну же. В альтернативной жизни он сказал бы: «Та ночь в Крапивинске». В этой жизни, в этой истории он вытолкнул из себя: — Когда в Валю стреляли в школе. А по телу, совсем как тогда, разлилась слабость, обморочная и густая, будто стремительно заканчивался заряд, и всё вокруг сжималось до чёрной точки. До него донеслось, как сквозь пропитанную Валиной кровью вату: — Если бы вы знали, что умрёте через год, что бы вы изменили в том, как живете? — Я проводила бы больше времени с любимыми. — Я бы говорил всё, что думаю. Полковник глянула на него с нескрываемым, почти испуганным удивлением: тебе мало того, что сейчас? Мало, Галина Николаевна. Слишком мало. — Какую роль любовь и нежность играют в вашей жизни? Тихонов нервно засмеялся, затрясся, опутанный ремешками. Сколько можно? Он и без того натянут, как леска, как нитка, как оголённый провод… — Это то, что вдохновляет, помогает работать. Оглядываясь на эти чувства, я понимаю, что существует не только работа. Это то, что позволяет остаться человеком среди всей той грязи, с которой мы имеем дело. Это настольная лампа у кровати — то, с чего я начинаю свой день. То, чем его завершаю. Рогозина перевела взгляд на Ивана, показывая, что закончила. Он закусил губу и прочистил горло. Это как признаваться в любви под прицелом дула и прожектора одновременно. — Про любовь я не знаю… Я, может быть, любил Ларису и люблю Валю, тоже как сестру. Про нежность… Ну, это странно, наверно, но нежность — это… про птенцов, например. Про пингвинов Гумбольдта. Про какие-то дневники чужие, у совсем чужих людей, про чужие истории любви, которые через препятствия, но со светом в конце… Про бабочек, может быть, про кофе по ночам в лаборатории, про лампочки, в которые, внутрь колбы, вкручивают сухие цветы, всякие золотые искры. Это для меня про нежность. А есть ещё… — По её взгляду он понимал, что продолжать не нужно, не стоит, нельзя, но не мог остановиться: — А ещё есть третье, влюблённость, это что-то среднее и одновременно выше, это когда с тобой грубы или ласковы, когда тебя замечают или не замечают, но тебе всё равно, и в этот узенький твой внутренний мир врывается, заполняет его весь, и совсем, совсем нет сил впускать ничего другого, и каждый взгляд либо зажигает все эти лампочки, либо скребёт, оставляет царапины, шрамы, и ты готов на всё, ради… Я готов на всё ради вас, — охрипнув, закончил он. Очень тихо. Так тихо, что, возможно, никто не расслышал последних слов. Что-то мигнуло под потолком, треснуло — может быть, короткое замыкание; хотя нет, ему, наоборот, требовалось размыкание — разомкнуть то криво замкнувшееся больше десяти лет назад. Да только кто такое даст… — В качестве следующего вопроса, пожалуйста, по очереди называйте партнёру его положительные черты. Обменяйтесь пятью характеристиками, — донеслось до него через ровный гул, жужжание, мерцание лампы. Может быть, это гудела в висках кровь, и в глазах рябило от напряжение. Пять качеств. Нужно слушать. Нужно сосредоточиться… — Способность к концентрации, — произнесла Рогозина. — Сила стоять за своих до самого конца, даже когда нет надежды, — быстро произнёс Тихонов. — Вера в справедливость, несмотря ни на что. — Вера в других людей. — Умение находить. Всегда. — Он услышал лёгкую улыбку в её голосе, и подумал: кажется, ещё стоит жить. И выговорил: — Умение прощать. — Воля перешагнуть прошлые ошибки и боль. А вот здесь вы ошиблись, Галина Николаевна. Здесь вы ошиблись. Как хорошо, что вы сами верите в это совершенно искренне… — Невероятная способность держать людей в дружбе и в тонусе. Полковник на секунду застыла, кажется, удивившись; но раздумывать было некогда. — Сострадание и чуткость. — Ваша выдержка. — Достаточно. Прекрасно! Теперь про отношения в семье. Они тёплые? Близкие? Галина Николаевна? — У меня нет семьи, — помедлив мгновение, ровно ответила Рогозина. Детектор замигал красным. — Правду и только правду. Щёки полковника слегка разрумянились, но она повторила по-прежнему твёрдо: — У меня нет семьи — в формальном смысле слова. — В таком случае, переформулирую вопрос. Отношения с теми людьми, которых вы считаете семьёй, у вас близкие? Тёплые? Рогозина закрыла глаза — лицо разгладилось, показалось моложе, свежее, — и ответила: — Безусловно. — Иван Фёдорович? — У меня семьи точно нет, — горько ответил он и, не давая писку и красному огоньку успеть вперёд, добавил: — Но с теми людьми, которых я хотел бы считать своей семьёй… Отношения тёплые. Близкие. Ведущий выждал несколько секунд, улыбнулся и отложил папку, из которой читал вопросы. «Неужели всё?» — мелькнуло в голове, но широкая, без смеха в глазах улыбка говорила об обратном. Всё только начинается, говорила она. — Иван Фёдорович, Галина Николаевна, поздравляю. Два блока вопросов позади, остался последний. А с ним — ещё одно дополнительное условие… Возьмитесь, пожалуйста, за руки.