О чём-то ещё

У неё дрожала рука — Иван мог бы поклясться. Даже когда он обхватил её ладонь, крепко сжал, — дрожь не ушла. Ледяные, сухие пальцы, острые костяшки… Он сжал руку Рогозиной неловко и крепко — так держатся вынужденные спутники, идущие по скользкой тропе. Впрочем, они и есть те самые спутники. Всегда. Сейчас — особенно. — Вопрос первый из третьего блока… Пожалуйста, составьте по три утверждения, верных для вас обоих. Начинающихся с «Мы оба сейчас чувствуем…» Галина Николаевна?.. — Мы оба сейчас чувствуем неловкость. Ступая на зыбкую, болотистую почву, Иван кивнул: — Мы оба сейчас чувствуем дискомфорт. — Мы оба сейчас чувствуем страх, — тихо произнесла полковник. — Мы оба сейчас чувствуем недоверие, мы оба не верим в честные правила этой игры. Ведущий впервые глянул на Ивана с интересом; до этого любопытство доставалось только полковнику. — Мы оба сейчас чувствуем уважением друг к другу, — уверенно произнесла она. — Мы оба сейчас чувствуем жажду, — совершенно растерянно закончил Тихонов, осознав, что — да. Да. Он чувствует массу всего, но очень сильно, очень остро он чувствует уважение к ней — решившейся сыграть в эту игру, рискнуть напоследок в попытке вытянуть соломинку жизни — своего и его. Может быть, в первую очередь его. «Ты моложе. Неопытней. Глупее. И потому намного дороже, намного важней меня», — сказала она той ночью в Питере, выпив. Выпив совсем чуть-чуть; кроме этой фразы не случилось, не сказалось больше ни слова, но Иван запомнил это накрепко, несмотря на бесконечный душный день, изнеможение и бесславные попытки быть незаметным. …Это было так смешно, так глупо — в момент обострения сбежать от Рогозиной в отпуск, в Питер, в другой мир, попытаться забыться в девочках, куреве и мерцании стробоскопа — и встретить её случайно, на пыльном запруженном Невском, безошибочно выделив среди толпы сутулую спину, пучок и тёмный брючный костюм — в такую-то жару. В нём переклинило что-то, какой-то предохранитель — может быть, тоже от жары, — и вместо запланированного, баснословно стоившего квеста по крышам пошёл за ней. Сначала до Литейного, потом куда-то во дворы, в переплетения кафешек, бетонных стен и узких, засиженных голубями лавок. Что она делала тут, почему именно тут, почему именно она? — Оксанка, привет. Не в службу, а в дружбу — что Рогозина забыла сегодня в Питере? — Командировка. Выдернули вчера вечером, Круглова пришлось вызывать с больничного, — сразу же ответила Оксана. — А ты откуда знаешь? — Да я тоже тут, — уже жалея, что не придумал заранее никакой отмазки, буркнул Иван. — Заметил случайно в толпе, думал, она — не она. — Она, конечно, — со смешком сказала Амелина. — Кто ещё рядом с тобой мог образоваться. И положила трубку, не слушая его блеянья и бессильных возмущений. Работая так долго практически за одним столом, сложно скрывать привязанности. Даже очень тайные. Даже очень ненормальные, как сказала однокурсница, которой он однажды, спьяну, доверил свою хромую лавстори. Иван шпионил за полковником ещё два дня. Впрочем, не было никакого особенного улова: отель на Литейном недалеко от отделения МВД, само отделение, изредка — кафе или крохотный продуктовый у гостиницы. Всё. На третий день, возвращаясь, полковник остановилась у чахлого фонтанчика во дворе. Долго стояла, глядя на листья в каменной чаше, а Тихонов притаился в тени сирени, привалившись к влажноватой стене сталинки, и спрашивал себя: что он тут делает, если приехал забыться, хоть немного отдохнуть от мыслей о ней? На секунду закрыл глаза, отдыхая от солнечных бликов и света. И услышал знакомо-насмешливо: — Может, хватит уже сталкерить? Тем вечером они долго сидели в кофейне отеля. После полуночи там продавали только некрепкое пиво, но удостоверения хватило, чтобы поставили коньяк. Тихонов, прочтя этикетку, присвистнул. — Должны же быть хоть какие-то плюсы, — фыркнула полковник; видимо, с командировкой не слишком ладилось. Иван кивнул, бармен разлил коньяк по рюмкам, и тогда-то (он уже не помнил контекста, только фраза врезалась в память, фраза и синий-синий взгляд) она сказала: — Ты моложе. Неопытней. Глупее. И потому намного дороже, намного важней меня. …Возвращая в реальность, в уши ввинтился голос ведущего: — Продолжите фразу: «Я бы хотел, чтобы был кто-то, с кем можно разделить…» — Жажду жизни, — выпалил Иван. — Ранние подъёмы, — усмехнулась Рогозина, и он оглянулся на неё с испугом и злостью: вот-вот замигает детектор… Но тот не мигал, не подавал признаков жизни. Ранние подъёмы… Неужели правда? Конечно, правда. Просто для неё в этой фразе было что-то ещё, о чём Ивану было не догадаться. Потому что это была её, запретная территория. Это был ответ не только о подъёмах. Это был ответ о чём-то ещё. — Если бы вы собирались стать близким другом для вашего партнёра, что бы вы ему рассказали — что он, по вашему мнению, должен о вас знать? Иван Фёдорович, вы первый. Захваченный врасплох, он ошалело посмотрел на Рогозину. Ещё крепче сжал её руку, чувствуя, как вспотела её ладонь. — Я… я не… — Напомню, у вас осталась только одна ошибка. Без времени на раздумья. — Я… вы должны знать… я люблю вас, Галина Николаевна. Она не дрогнула, не дёрнулась. — Галина Николаевна? Что, по-вашему, должен знать о вас ваш партнёр? — Я люблю другого человека. И я однолюб. Чернота и шум в ушах. И опять это мерцание стробоскопа. Дешёвые спецэффекты, Тихонов, ты так и из них не вырос. По-прежнему мальчик, ботан-нёрд. Вот тебе и ответ: для неё ты лабораторная крыска — без шансов… без вариантов. — А теперь расскажите, пожалуйста, партнёру, что вам в нём нравится. Говорите прямо, произносите вещи, которые вы не могли бы сказать случайному знакомому. Галина Николаевна? — Прямота и чувство юмора. Невероятная интуиция. Терпение идти до конца во что бы то ни было. Бесстрашие и решительность. Огромная человечность. Я не знаю никого, кто был бы чутче, сострадательней тебя, Ванька. Я знаю, что могу положиться на тебя — во всём, всегда. Что ж. Наверно, Галина Николаевна, наверно. Только вот другом вы считаете своего заместителя, а любовью — Валентину. Не меня. Не меня. Это была хорошая попытка полить его сердце мёдом — но вышло солью на рану, тем более, после предыдущего ответа. Хоть Тихонов и так прекрасно знал его. Прекрасно знал. — Иван Фёдорович, ваша очередь. — Прямота, — криво улыбаясь, проговорил Тихонов. — Умение резать по живому, если это способно спасти ситуацию, спасти жизнь. И эта ваша сталь… Во всём. Жечь — и прижигать, чтобы не гноилось. Чтобы не было напрасных надежд… Сжимая её руку, говорить всё это было особенно странно. Он всегда ненавидел слово «странно» — пустое и безоттеночное, как мыльный пузырь. Всегда старался заменить его чем-то более конкретным и чётким. В этот раз — не мог. В голове, в груди был тот же пузырь — пустой и мылкий, мешавший дышать. Иван окончательно потерял счёт вопросам. Но, кажется, это всё ещё был не конец. — Поделитесь с вашим парт­нёром неприятной ситуацией или смущающим моментом из вашей жизни. Иван Фёдорович, давайте опять начнём с вас. — Когда мне было девятнадцать, — глухо, уже почти не чувствуя никаких эмоций, произнёс Тихонов, — мы с Ларисой сильно обкурились. Выпили… Были сильно не в себе. Очень. И… я… Я тогда чуть не изнасиловал свою сестру. Ногти Рогозиной впились в ладонь. А ему в этот миг было почти не стыдно, почти не страшно. Только хотелось пить. И — на воздух. И, пожалуйста, пусть всё это кончится наконец. Как-нибудь. Как угодно. — Сколько ещё вопросов? — вырвалось у него. — Уже немного. Зато каких, — обнадёжил ведущий. — Галина Николаевна, ну а ваша ситуация? Смущающая, неприятная? Полковник не отвечала. — Молчать нельзя. Рогозина по-прежнему не говорила ни слова. — Галина Николаевна, — почти не размыкая губ, шепнул Тихонов. — Пожалуйста… Я забуду, я обещаю, что я забуду… — Это связано с Валей. Ещё в институте. Я пыталась отговорить её выходить за Стёпу. Разными методами… Не всегда теми, за которые не осудят. Иван испытал разочарование — а ещё чувство, будто его обманули. Всего лишь? Всего лишь как-то там пыталась оболгать или очернить Валиного мужа? И чего было так упираться? Почему было не сказать сразу? Он ожидал услышать что-нибудь наподобие: «Я сделала предложение своей подруге, и та отказала» или «Я студенткой подрабатывала в бдсм-шопе…» Он нелепости мысли Тихонов поперхнулся и заржал. Рогозина глянула на него презрительно, спокойно и горько одновременно. Он замотал головой, показывая, что смеётся не над этим, что дело не в её словах, а в его идиотских мыслях… Но что-то, видимо, было в её словах, что снова оказалось для неё куда глубже, чем просто «отговаривала выходить замуж». Это опять был ответ о чём-то ином. О чём-то ещё. Куда ему нет и не будет дороги. — Когда вы в последний раз плакали при ком-нибудь? А в одиночестве? — Считается, если я заплачу прямо сейчас? — резко, с гневом спросила полковник. Что вы творите, Галина Николаевна? Что вы творите?! Рогозина всегда выходила из берегов мгновенно; держалась до последнего, но потом… Кажется, сейчас она была близка. Иван сделал единственное, что было доступно, — сжал её руку, с силой, до боли, чтобы отрезвить, призвать продержаться ещё чуть-чуть, — но полковник уже сама взяла себя в руки. — При ком-то — при Круглове. После того, как меня использовали в качестве прикрытия. Повелась на глупость, на ловеласа. Красивый, интеллигентный мальчик… А он обвёл меня вокруг пальца, затащил в постель и чуть не потопил ФЭС. Вот это новости! Тихонов, разумеется, знал о Полозове, но о подробностях «Дела толстых» каменно молчали что Круглов, что Майский, что Антонова, что Андрей. Что, разумеется, сама полковник. — …В одиночестве, — резко, раздражённо продолжала Рогозина, — когда умер отец. — Хорошо… Иван Фёдорович, вы? Когда плакали в последний раз? При ком? — Год назад перебирал старый гараж перед продажей. Нашёл Ларискины книги. Из «Щита и меча» выпала записка. Письмо. Мне из будущего. Тогда и… плакал. — В одиночестве? — уточнил ведущий. — В одиночестве, — вспыльчиво ответил Иван. — А при ком-то? — Не помню. — Иван! — с упрёком воскликнула Рогозина. — Не помню! — крикнул он звенящим, высоким голосом. — Я честно не помню! — А прибор говорит, что помните, — указывая на красную лампу, прищурился ведущий. — Это было последнее право на ошибку, больше лгать нельзя. Итак, когда вы плакали при ком-то? — При… Оксане. При Оксане. Галина Николаевна… Это был ваш день рождения, и Колосов впёрся ни с того ни с сего, с этой пошлой розой, а вы уехали с ним… Я такое готовил… Такой сюрприз. А вы уехали с ним. Валя дала мне что-то вроде успокоительного, а Ритка, кажется, выпить. Это оказалась плохая идея. Оксана сказала, у меня была истерика в лаборатории. Я не помню. Я правда не помню! — Довольно, довольно, второй истерики нам не нужно, — поднял ладонь ведущий. — Тем более, осталось всего два вопроса… Итак, Галина Николаевна, если бы вы должны были умереть сегодня до конца дня, ни с кем не поговорив, — о чём несказанном вы бы жалели больше всего? — Я очень ценю тебя, Ваня, — без промедления ответила полковник, игнорируя взгляд ведущего, всем телом — насколько позволял детектор — поворачиваясь к Ивану. — Я очень ценю тебя. Мне очень жаль, что всё сложилось так, как сложилось. Но я знаю, что ты достоин куда лучшего, чего-то куда более определённого. И оно обязательно будет. Если бы вопрос про плач был следующим, про «при ком-то» Тихонов ответил бы без труда — теперь. Смаргивая слёзы, он коротко, зло качнул головой. Буркнул: — Да откуда вам знать? Я бы вот ни о чём не жалел. Я уже ни о чём не жалею. Я уже сказал всё, что хотел. Полковник замерла, уверенная, что сработает детектор. Нет. — Ну что же, в таком случае, последний вопрос? — весело произнёс ведущий. — Готовы? Он оглядел покрасневшего Тихонова, белую, как мел, Рогозину, и, не дожидаясь ответа, выдал: — Поделитесь с партнёром личной проблемой. Спросите, как он бы справился с ней. Иван Фёдорович? — Н-да… Есть у меня проблемка, Галина Николаевна. Женщина, которую я люблю… которую боготворю… про которую точно знаю, что никогда, ни за что, никак не смогу полюбить другую… Только что прямо в лицо сказала мне, что она однолюб. И её выбор — точно не я. Что бы вы сделали в такой ситуации? Расскажите, пожалуйста. Мне очень нужен совет, правда. — Тебе нужно научиться принимать вещи такими, какие они есть, — резко ответила полковник. — Не весь мир крутится вокруг тебя. Есть вещи… Есть ситуации, есть люди и чувства, которые тебе неподвластны. Смирись. Они не принадлежат тебе. Ты не вправе ими распоряжаться! — Да кто бы говорил! Это вы-то, которая готова пройтись по чему угодно, как танк, подмять, подтасовать, манипулировать — чем угодно! — чтобы стало по-вашему! Как, позвольте узнать, я должен следовать вашему совету, когда у меня перед глазами постоянно другой пример?! — А зачем ты смотришь на других? — звенящим голосом воскликнула полковник. — Зачем ты вечно сравниваешь свою жизнь, оплакиваешь в глубине души, возвращаешься к поражениям, упиваешься невозможностью? Ты делаешь больно не только себе. Ты делаешь больно и Вале, и мне, ты понимаешь? — Да чёрта с два! — сорвался Иван. — Да мне плевать на Валю! Плевать! Я хочу быть с вами, и почему я не могу быть как вы, как танк, пройтись и смять все препятствия? Может быть, потому что я, в отличие от вас, хоть немного о вас думаю, хоть чуточку уважаю ваши личные привязанности? И не стремлюсь подстроить под себя весь мир? Он попытался вырвать руку, но она не позволила; хрустнули пальцы, от резкой боли дёрнуло где-то в плече. — Тебе кажется, что ты стоишь в сторонке. Но ты стоишь с таким страдающим, таким мученическим лицом, что это ещё хуже, чем если бы ты хоть раз попытался что-то сделать! — Хватит. Хватит! — крикнул ведущий. — Галина Николаевна, вы забыли, что и вам нужно ответить на этот вопрос? Расскажите партнёру о личной проблеме. Спросите, как он сам справился бы с… — Иван, — желчно перебила полковник. — У меня тоже есть проблемка. Уже много ме… уже много лет я делаю для одного человека всё, что могу. Я трижды вытаскивала его из глубокой задницы. Я стараюсь относиться к нему максимально… как там было? Близко? Тепло? Стараюсь изо всех сил, потому что уважаю и ценю его профессиональные качества, сочувствую его прошлому и его травме. Но что, если он никак не понимает, что претендовать на что-то большее — неуместно, неправильно, неудобно для всех? Как объяснить? Ну? Расскажи мне?..

***

Дождь заливал стёкла. Мир вокруг машины превратился в слабые пятна света, зелени, серой реки. Иван не мог отличить, где заканчивается вода и начинается лобовое стекло, где заканчивается стекло и начинается небо. Полковник сидела, расставив ноги, поставив локти на панель управления, лбом упёршись в кулаки. Чувствуя громадную усталость и ничего больше — ни влечения, ни стыда, ни прежнего мылкого ощущения под кожей, — он тоже положил кулаки на панель и улёгся на них. Перед глазами полыхали цветные вспышки. В ушах звенело. Мыслей не было. Прошла, может быть, вечность, прежде чем он услышал: — Иван. — А? Галина Николаевна села прямо, повернувшись к нему всем телом — наконец-то без всяких датчиков. Мокрые волосы потемнели, облепили лицо, Влажное платье плотно прилегало к телу. Иван выругался сквозь зубы и включил печку. Салон тут же наполнили душное тепло и ровный грохот мотора. Только после этого он нашёл силы проговорить: — Да, Галина Николаевна? — Нам нужно уезжать. — Да, Галина Николаевна. — Сможешь вести? Полковник смотрела на него, щурясь, без всякого смятения — будто и не было ничего. Будто она всего лишь раздумывала, как лучше ехать; обдумывала, как легче, как с меньшими потерями позабыть обо всей случившейся дряни. — Сможешь вести? Нам нужно уезжать, — повторила она. Побарабанив по кожзаму панели, резко добавила: — И кофе. — Кофе, — с готовностью кивнул Иван. Им нужен кофе — бумажные стаканчики с горькой, пережжённой, дешёвой бурдой. Что-то из жизни до тридцати вопросов. Что-то из прежней жизни; осколок, в который можно вцепиться, влиться, схватить. — Зачем это было? — через силу спросил он, разглядывая красный след от ремешка на её левом запястье. — Всё это? Какой-то карнавал… Абсурд… — Может быть, кто-то сводит счёты. Может, компромат на Службу, — бесстрастно ответила полковник, — или на каждого из нас по отдельности. Может, кто-то просто решил поиграть. Кто-то из старых врагов, из тех, кого мы засадили. Почему нет? Процесс иногда приятней результата. — И что нам теперь делать? Из-за духоты пришлось опустить стекло; в салон ворвался грохот дождя и влажная свежесть. Мелькнула молния. — Нам нужно уезжать, — в третий раз повторила Рогозина, копаясь в бардачке. Выудила несколько сотенных купюр, сунула, не глядя, Ивану. — Пожалуйста, возьми кофе, я видела автомат у въезда. И, пожалуйста, поведи машину. Я не могу. Не могу. Нам нужно уезжать. …Тихонов вернулся с двумя стаканчиками спустя минуту. Они выпили кофе в молчании, в дождливой тишине. Уже заводя машину, Иван спросил: — Там было про три черты, Галина Николаевна. Я прослушал. Можете сказать, пожалуйста? — Что за три черты? — Назовите три черты, которые, по-вашему, есть и у вас, и у вашего партнёра, — процитировал Иван. — Зачем тебе? — Просто… так. Для полноты картины, — отозвался он, выруливая с парковки. — Закрыть гештальт и попробовать забыть обо всём. — Смелость. Дальновидность. Авантюризм, — равнодушно проговорила Рогозина. — Ага. Спасибо, — отозвался Иван. Впрочем, про гештальт он соврал — теперь было можно. Забыть обо всём он не сможет никогда, можно и не пытаться.