О чём-то ещё

Тихонов упёрся взглядом в застёжку её платья. Мелкая чёрная пуговица, плотно вдетая в петлю, чёрно-белый мятый шифон. Лунка чуть ниже пуговицы — расходящаяся ткань, полукруг голой кожи — почти белой, с коричневой родинкой. Он запрокинул голову, собираясь с силами. Полковник повернётся — сейчас. Прямо сейчас. И ему придётся не только быть искренним самому; ему придётся принять её искренность. Её слова. Её ответы на вопросы, которые он не отваживался задать Рогозиной даже в мыслях. Её правду о том, что он так желал услышать; так боялся. — Готовы? Это была всего лишь формальность; ни Рогозина, ни Тихонов не успели произнести ни слова, как в затылки обоим упёрлись дула. Глядя на пистолет, прижатый к её тёмным волосам, Иван подумал, что испытывает дежавю. Или, во всяком случае, не сомневается: этим всё и завершится. Когда-нибудь. — Вот так. Сигнал полиграфа — пуля навылет. Вопросы? Вопросов нет? Зато их достаточно у меня. Галина Николаевна, повернитесь к нам, пожалуйста. Рогозина медленно, плавно повернулась. Иван поймал её взгляд — ровный и мрачный. Вгляделся в спокойное лицо: ни страха, ни колебаний. «Как бы мне научиться владеть собой так». — Вас ждёт тридцать вопросов. Дайте знать, если захочется воды или понадобится что-то ещё. Смотрите друг другу в глаза. Не комментируйте ответы друг друга. И не забывайте о полиграфе. Тихонов незаметно двинул рукой, проверяя, насколько туго сидят ремешки и датчики детектора. Достаточно туго. Рогозина едва заметно качнула головой, велела глазами: успокойся. Он почти услышал это: «Спокойнее, Иван. Спокойнее». Стало чуть легче. — Вопрос первый. Если бы вы могли пригласить кого-нибудь на ужин, кого бы вы выбрали? Галина Николаевна? — Вячеслава. Моего покойного мужа, — без промедления ответила полковник. — Иван Фёдорович? — Галину Николаевну, — выдохнул он, прислушиваясь к себе. Ничего; ничего страшного; это был совсем, совсем лёгкий вопрос. Одна тридцатая пути. Самая простая тридцатая. — Прекрасно. Вопрос два. Хотели бы вы быть знаменитым? В чём? — Исключительно в своём деле, — произнесла Рогозина, не спуская глаз с Ивана. — Нет. Никогда не хотел, — покачал головой он, всматриваясь в бледный огонёк детектора. Видимо, слабая интенсивность света свидетельствует о правде; и пока всё идёт относительно легко. Относительно просто. — Вопрос три… Прежде чем сделать звонок, вам случается репетировать свои реплики? Почему? — Довольно часто, — со вздохом ответила Рогозина. — Цена слова слишком велика, чтобы пренебрегать ею. Не только в телефонных разговорах. Всегда. — Хорошо сказано, Галина Николаевна. Иван Фёдорович? — Нет. Никогда не тратил на это время, — не задумываясь, ответил он. Тот, кто задавал вопросы — Тихонов мысленно окрестил его ведущим, — кивнул и озвучил следующий: — Будьте добры, опишите ваш «идеальный день». Полковник коротко усмехнулась. — Это нереально. — И всё-таки? — День без несправедливости. Детектор предупреждающе звякнул; оба — и Тихонов, и Рогозина — вздрогнули от неожиданности. — Вы что-то не договариваете, Галина Николаевна. — Хорошо. День без несправедливости — не во всём мире, но хотя бы по отношению ко мне. Иван вскинул голову, глянул на начальницу и быстро отвернулся, будто застал её за чем-то… невероятным. А с чего он решил, что жизнь по отношению к ней справедлива? С чего решил, что она не бывает недовольна, раздражена, обижена, расстроена, зла? С чего он вообще решил, что… — Иван Фёдорович, ваша очередь. — А? Что? — Опишите ваш идеальный день. — Идеальный день, — протянул он. — Что ж… Допустим… Допустим, так. День, когда… Картинка вспыхнула в голове сама собой; обожгло щёки; Иван сглотнул, боясь произнести вслух. — Иван Фёдорович? Он опустил глаза. Сжал кулаки. — Иван, — негромко, просительно окликнула Рогозина. — Иван Фёдорович, повторяю в последний раз — опишите ваш идеальный день. Тихонов зажмурился. Залпом, на выдохе, произнёс: — С вами. С вами, Галина Николаевна. Просто день с вами. Детектор молчал. — Вот как, — отстранённо проговорил ведущий. — Хорошо. Далее… Когда вы в последний раз пели в одиночестве? А для кого-то другого? «Что за бред», — пронеслось в голове. Кажется, фоном заиграла музыка; может, почудилось. Иван косо посмотрел на начальницу, не в силах не то что вспомнить правду — не в силах вспомнить хоть какую-нибудь песню. А она уже говорила — по пунктам и почти без эмоций в голосе. — В одиночестве — точно не помню, но по пути домой, может быть, месяц или два назад. Кому-то — двоюродной племяннице, когда та была маленькая. Лет пятнадцать назад. — Иван Фёдорович? — Никогда, — раздражённо бросил Тихонов. Он и не знал, что у Рогозиной есть племянница. Детектор предупреждающе замигал. — Позволю себе не напоминать, что будет, если вы перестанете быть откровенны. — Ладно. Ладно, — стараясь отдышаться (воздух был спёртый; дышалось тяжело), проговорил Иван. — В одиночестве… Наверно, в лаборатории что-то насвистывал, когда обрабатывал улики. Да, точно. Пиковский, «После пяти». Я подпевал записи. А кому-то… Кому-то не пел никогда. Детектор снова мигнул. — Да откуда мне помнить? Ну… Ладно, ок, ок, Валиным близняшкам… Рогозина удивлённо подняла голову. Иван нехотя пояснил: — Валя просила остаться с ними, ей надо было куда-то съездить. А Лера заболела, капризничала, заставляла вместе с ней петь какие-то песенки из Диснея… Я подпевал. Ему показалось, по лицу Галины Николаевны скользнула улыбка — мгновенная, как тень, как мелькнувшая в глубине глаз вспышка. Улыбка всегда освещала её лицо, делала моложе, мягче. Иван обожал, когда полковник улыбалась. Боготворил. Как же редко её улыбки доставались ему… Даже теперь это скорее относилось к Вале, к Валиным девочкам, к глубоким, внутренним воспоминаниям об Антоновой, об особом отношении к ней, которое никогда не афишировали ни полковник, ни патологоанатом, но которое сквозило в их движениях, тоне голоса и словах; это было невозможно скрыть, это было их частью, их миром… Хода туда не было никому. Тихонов так погрузился в размышления, что прослушал следующий вопрос. А Рогозина уже отвечала — всё так же чётко и ровно, будто докладывала генералу: — …когда информация будет получена, и заложник станет не нужен. — Иван Фёдорович? — Да? Какой вопрос?.. — У вас есть тайное предчувствие того, как вы умрёте? Он не выдержал и рассмеялся. — Отличный вопрос в данных обстоятельствах. — Не отвлекайтесь. У вас есть тайное предчувствие того, как вы умрёте? — На работе, конечно. — Как именно? — Кто его знает. Может быть, отравят. Застрелят. Вгонят нож в чеерпушку. Мало ли у нас способов. Детектор молчал. — Что ж… Допустим. Вопрос семь. Если бы вы могли прожить до девяноста и в последние шестьдесят лет сохранить либо разум, либо тело тридцатилетнего, что бы вы вы… — Разум, — не дослушав, резко ответила Рогозина. — Разум, — с опозданием в секунду, будто второй голос, выпалил Иван. Ведущий хмыкнул, переворачивая страницу: — Какое единодушие… Вопрос восемь — назовите три черты, которые, по-вашему, есть и у вас, и у вашего партнёра. «Партнёра» резануло слух. Иван закрыл глаза, пытаясь не отдаться волне усталости и отчаяния. Им не выиграть в этой игре. Даже если они дойдут до конца и не соврут — разве их отпустят? Что-то щёлкнуло в голове, и он вдруг понял предыдущий ответ полковника. «Когда информация будет получена, и заложник станет не нужен». Она же их имела в виду, их обоих. Сейчас. Прямо сейчас. Какой смысл тогда выворачиваться наизнанку, какой смысл в этих унизительных откровениях, если можно сразу… сразу. — Иван! Он опять прослушал её ответ, но взгляд Рогозиной обжёг, приводя в себя. Тихонов сцепил пальцы, испугавшись своей апатии, испугавшись желания сдаться. Никогда. Ни за что! Не этому ли она учила? Нет, нет, нет, он не готов предать её так просто. Это не только его шанс спастись. Это, в первую очередь, её надежда. Её шанс. Завязанный на нём. — Три черты… Я… я скажу сейчас. Секунду. Решительность. Невозможность сдаться. А ещё… на нас обоих так сильно влияют тени прошлого. Тихонов вдруг подумал, что зря пропустил её ответ; кто знает, будет ли у него возможность переспросить. — Что ж, идём дальше… Галина Николаевна, за что вы испытываете наибольшую благодарность? — За создание ФЭС. Для меня это ответ на вопрос о смысле жизни — в каком-то смысле. — Принято. Иван Фёдорович? Ему захотелось засмеяться или закурить. Глаза намокли, и голос прозвучал глухо: — За то, что встретился с вами, Галина Николаевна. За то, что у меня есть вы. Прошло, кажется, несколько минут, прежде чем он снова услышал голос ведущего. Неуютное, неловкое молчание; сестра, если бы увидела его сейчас, непременно сказала бы: Тихонов, только ты мог так вляпаться. Только ты, глупый мой дрыщ. — Если бы вы могли, что бы вы изменили в том, как вас воспитывали? — Я бы хотела, чтобы на меня меньше давили. — Я бы хотел, чтобы на меня обращали больше внимания. Чтобы на меня обращали внимание… хоть иногда. Ведущий, вскинув брови, посмотрел на Рогозину, иронично прошёлся взглядом по Тихонову и возвестил: — Вы прошли треть вопросов и движетесь отлично. А теперь, пожалуйста, расскажите партнёру историю вашей жизни — настолько подробно, насколько это возможно в течение четырёх минут. Иван услышал, как резко выдохнула Рогозина, и порадовался, что отвечает не первым. — Галина Николаевна, начинайте. — Сколько я себя помню, рядом был закон. Закон, правило, порядок, и только после — мама, отец. Школа, практика, мед. Школа милиции. Знакомство со Славой. Чечня. Аборт. Москва. Кандидатская. Докторская. МГУ… ФЭС. Рогозина замолчала. — У вас ещё масса времени, продолжайте. Расскажите подробнее о службе в Чечне. Тихонов съёжился, чувствуя, как в кожу врезаются шершавые ремешки. — Я была полевым хирургом. Несколько раз участвовала в переговорах. В Надтеречном мы поженились со Славкой. Буквально через пару недель я попала в плен вместе с тяжело ранеными. Нас отбили через сутки, но… — Но? — Эти сутки были долгими, — скупо произнесла Рогозина. — Сразу же после я поехала в Москву. А Славка уже не вернулся. Потом я работала в милиции, начала преподавать в МГУ, в Академии МВД. А потом, в один прекрасный день, на лекцию пришёл Султанов… «Это было через три месяца после первой встречи, — машинально подумал Тихонов. — За день до второй». — А после началась работа в ФЭС, которая и привела меня сюда. — Достаточно, Галина Николаевна, спасибо... Что скажете вы, Иван Фёдорович? Тихонов прочистил горло. Глядя в бетонный пол, монотонно, неосознанно подражая сухому тону Рогозиной, начал: — Мать. Сестра. Школа. В старших классах заброшки, порошок, несколько приводов. Мехмат. На первом курсе смерть мамы. Потом сестры. Лариса умерла от передоза, и почти сразу за ней умерла бабушка. Потом было то дело со взломом банков, когда я перечислял деньги на счета наркоклиник. СИЗО. И ФЭС. — А отец? — Что — отец? — Что с вашим отцом? — Не знаю. Никогда его не знал. — Что ж… Продолжим. Иван ждал, что его заставят говорить ещё, но ведущий не настаивал на подробностях. Проглядев записи, он поднял брови, внимательно посмотрел сначала на Ивана, затем — на полковника. Повторил: — Продолжим… Вопрос двенадцать, последний из первой серии. Сконцентрируйтесь, пожалуйста. Если бы вы могли проснуться завтра, обладая каким-то умением или способностью — что бы это было? У вас тридцать секунд, чтобы подумать. Тихонов уставился в пол. Тридцать секунд были лишними; он мог бы сказать всё и так, но начинала Рогозина… А она, кажется, задумалась всерьёз. Побледнела. Несколько раз неумело щёлкнула пальцами. Закрыла глаза и на выдохе произнесла: — Возвращать из мёртвых. — Неожиданно! Но верно, — присматриваясь к ровному свету детектора, кивнул ведущий. — Иван Фёдорович? Вы? — Возвращать из мёртвых, — не задумываясь, что повторяет её ответ, произнёс Иван. Огонёк по-прежнему светил бледно и ровно.