***
Внезапно на парковке наступила такая тишина, что Эфсун услышала шум в ушах — это стучало ее собственное сердце. Или это были игры воображения: невозможно, чтобы разом стихли людские голоса, гудки автомобилей, шелест голубиных крыльев. И самое главное — рев самолетных двигателей, переведенных во взлетный режим. Первин растерянно хлопала глазами: — Ты ведь никогда… Никогда прежде… — Что «никогда прежде»? Не называла тебя «мамой», мама? — Эмир, оставь нас! — рявкнула Первин, не сводя с дочери глаз. — Что такое? — ехидно поинтересовалась Эфсун. — Отсылаешь своего верного рыцаря? А, постой! Наверное, не рассказывала ему, что у тебя есть дочь, которую ты бросила в детстве? Да уж, нелегко терять идеальный образ в глазах человека, который тебя уважает, госпожа Первин. Не обольщайтесь, господин водитель, — крикнула она в сторону застывшего у машины Эмира, — от вас тоже избавятся, как только перестанете приносить пользу. — Все это чушь! — разозлилась Первин. — Перестань вести себя так, словно соперничаешь с кем-то! Эмир мне как сын, но ты… — Откуда тебе знать, каково это, иметь сына? — рассмеялась Эфсун нервным громким смехом. — Откуда тебе вообще известно про материнство? У тебя нет детей! Детей нет! Пусть он посмотрит на меня и примерит мою судьбу на себя хоть одним глазком. Думает, что встретил ангела во плоти, которая пригрела его под своим крылышком, а на самом деле попался в сети паучихи, которая опутывает, опутывает, опутывает его, пока не задушит, а когда подберется к горлу и выпьет всю кровь, тогда выкинет бездыханное тело на свалку и отправится на поиски новой жертвы! Эфсун несло в порыве жуткого отчаяния, охватившего ее от непререкаемого тона матери, ее холодных взглядов и поступков, которые перечеркивали надежду на то, что в ней осталось хоть что-то родное. Эмир словно прирос к земле, он не шевелился, даже не пытался сделать хоть шаг, чтобы оставить этих двух безумных женщин, бросающихся взаимными обвинениями, одним страшнее другого. — Эфсун, успокойся, — проговорила мать, просительно выставив руку вперед. — Я хотела поговорить. Хотела хоть немного объяснить свой поступок… Пожалуйста, прошу! Пять минут. — Верни мне годы самокопания, вопросов, отчаяния, уныния… Верни мне способность улыбаться. Верни веру в любовь. Верни мне это все, мама, и я выслушаю тебя пять минут. — Я не могу. — Я так и думала. — Я сделала это все ради тебя. Эта конференция… Я хотела приблизиться к тебе хоть немного, или хотя бы поглядеть на тебя издалека. Возможно, выждать момент, чтобы поговорить… Хотела, чтобы ты привыкла ко мне хоть немного. Эфсун… — Зачем? Первин смотрела на дочь, и на ее чуть вытянутом лице с безупречной, спасибо косметологии и эстетической медицине, кожей не отражалось ничего. Неужели кто-то переборщил с ботоксом и просто временно утратил возможность выражать эмоции? — Я просто хотела исправить… исправить то… — Я поняла. Чувство вины, да, мама? Но откуда оно взялось? Его же не было, когда ты ночью, отвернувшись, села в машину и уехала от нас с папой? — Эфсун! — впервые какое-то подобие страдания залегло морщинами меж бровей на лице Первин. — Эфсун, пожалуйста… — Эфсун, пожалуйста, — вдруг повторил эхом Эмир и посмотрел на нее. В его глазах, искристо-голубых, чуть уставших, ясно читалась боль. — Пожалуйста… Не разговаривайте здесь, на людях. Пожалуйста. Сердце Эфсун, на которое не действовали уговоры матери, неожиданно дрогнуло перед этой тихой просьбой. — Хорошо. Пойдем, госпожа Первин. Я дам тебе твои обещанные пять минут.***
Мать прошла зону металлоискателей первой, а потом направилась к стойке отеля аэропорта. «Прекрасно, — закатила глаза Эфсун, — больше отелей, больше. Из одного в другой». Первин не хотела скандалить на людях, придется поскандалить в четырехзвездочном отеле «Истанбул Сабиха Гекчен». Эфсун следовала за ней молча, сосредоточенно катя за собой многострадальный чемоданчик. «Ничего, дружок, — думала она, нервно покусывая губы, — скоро эти люди отстанут от нас, и мы сбежим в прежнюю жизнь». Эфсун очень хотела туда вернуться, прекрасно понимая, что сама она прежней не будет уже никогда. Они вошли в номер, маленький и тесный, но обставленный с особым отельным шиком. — Слушаю тебя, госпожа Первин, — произнесла Эфсун и села в единственное кресло, стоявшее в углу номера рядом с огромной кроватью. — Я больна, — сказала Первин. — У меня онкология. Это было произнесено без пафоса или истеричных ноток в голосе — просто по-деловому сухая констатация факта. Эфсун молчала. — Я понимаю, что это не дает мне абсолютно никакого права на прощение, или понимание… Да даже на эти пресловутые пять минут не дает! Но… когда человек получает такие новости, его жизнь не может идти по прежней накатанной колее. Что-то в нем меняется, как будто ломается внутри, и уже нет желаний, устремлений, целей, которые были, когда он еще не знал, что его будущее висит на волоске. Эфсун смотрела на мать, ни единым мускулом на лице не выдавая своих истинных чувств. — Когда я узнала, что могу умереть, что лечение не дает стопроцентных гарантий, то села и подумала, а чего я теперь хочу? Бровь Эфсун непроизвольно дернулась. — И тогда я поняла, что хочу только одного — поговорить с тобой… Это было так странно. Мне больше не хотелось ни престижных наград для клиники, ни новых успешных, богатых и знаменитых клиентов, ни признания у научного сообщества… Все мои прежние желания померкли в один миг. Я захотела увидеть тебя, Эфсун. Вот и все. — А ты же всегда добиваешься чего хочешь, да, мама? — Эфсун! — Смотри, даже дочкой меня назвать не можешь. — Потому что не имею на это права! По щеке Первин скатилась одинокая скупая слеза, и это было самое сильное проявление эмоций с ее стороны за день. — Я же понимаю, Эфсун, я все понимаю. Я не была тебе матерью и не имею на тебя никаких прав. Ты можешь презирать меня, можешь отворачиваться, можешь обижаться… Но не добивай меня своим безразличием. Прошу… — Я так долго боролась за это безразличие, а теперь ты говоришь его отпустить? — спокойно проговорила Эфсун, поднимаясь с кресла. — Нет, так не получится. Это безразличие стало условием моего выживания, госпожа Первин. Скажи, как можно существовать, когда знаешь, что самый близкий и родной человек на свете — твоя собственная мать, тебя не любит и не хочет? Как, скажи? Как не сойти с ума, раздумывая над этим бессонными ночами? Как не завидовать черной завистью маленьким девочкам, которые гуляют по улицам с мамой за руку? Как строить свою жизнь, когда она уже разрушена, когда гнилой фундамент не дает тебе возвести даже одну стену дома, куда там трем остальным? Как, как? Только растить настолько толстый слой кожи, что его уже ничем не прошибешь. Безразличие ведь рождается от безразличия, госпожа Первин. Именно так. Они стояли друг напротив друга, как противники на ринге. Теперь пришел черед Первин молча внимать словам Эфсун. — Говоришь, что жизнь твоя поменялась, что желания совсем другие теперь, но смотри же! Смотри! Ты так и осталась прежней, мама. Ни капельки не изменилась. «Чего я хочу» говоришь? Да хоть бы раз оглянулась и подумала, чего хотят другие! Где там! «Я хочу»! «Только я»! Захотела — ушла, захотела — вернулась, так что ли? Нет, не так, госпожа Первин. Ты больна, говоришь? Скажи это любому постороннему человеку на улице, что он сделает? Посочувствует и пойдет дальше своей дорогой. Так и ты прими мое искреннее сочувствие. Даже больше скажу — пусть все останется в прошлом. Выздоравливай, скажу. И на этом попрощаемся, я хочу спокойно вернуться домой. Вот и все. — Улетишь? Вот так спокойно возьмешь и сядешь в самолет, Эфсун? «Как ты когда-то в машину, мама», — подумала Эфсун, но не сказала вслух. Мать все поняла по ее глазам. — Скажи, у нас есть хоть какой-то шанс наладить отношения? — спросила Первин и, запнувшись, добавила. — Сможешь ли ты простить меня? В будущем… На лице Эфсун отразилось легкое смятение. Будущее? Не слишком ли размытое понятие для человека, которому диагностировали рак? Конечно, ей были неизвестны подробности болезни матери, но что-то подсказывало, что дела обстояли вовсе не радужно. — Ты ведь не просила прощения, — пожала плечами Эфсун. — За что мне тебя прощать? — А если я когда-нибудь осмелюсь попросить у тебя прощения? — Тогда… Тогда и поговорим. Пять минут давно истекли… мама. Первин кивнула и молча вышла из номера, прикрыв за собой дверь. Эфсун медленно опустилась на кровать и уставилась пустым взглядом в окно. На улице уже давно стемнело, желтым светом зажглись фонари освещения, но она не замечала всего этого. Она смотрела и смотрела, но не видела ничего вокруг, только свой размытый силуэт, отражающийся в оконном стекле.***
В дверь номера постучали. Эфсун не ответила. Стук повторился, более громкий и настойчивый. Она продолжила сидеть на кровати, очень медленно, по крупицам возвращаясь в реальность. — Открой, я не уйду! С замирающим сердцем она узнала его голос. На самом деле, ведь не уйдет. Надо открыть. Надо же? Эмир стоял, навалившись всем телом на дверной косяк. Интересно, его-то с чего покинули силы? — Проходи, — кивнула ему Эфсун. — Я не знал, — откликнулся он, не двигаясь с места. — Не знал, что ты ее дочь. Она сказала, что ей нужно остановить девушку, я подумал, что ты что-то вроде бывшей ученицы… Она никогда не упоминала, что у нее есть дети. — Нет детей. Даже я не в счет. Считай, не обманула… — Эфсун! — Да что вы заладили: Эфсун, Эфсун! — она дернула плечами, махнула рукой и направилась к уже облюбованному креслу. Эмир зашел в номер и закрыл дверь, но остался стоять там же, на входе. — Я не знал, — еще раз повторил он, — если бы знал, я бы никогда… Никогда… — Никогда что? Не приблизился бы ко мне? — Не повел бы себя с тобой так, как повел. Эфсун горько усмехнулась: — Спасибо, что ты не вел себя со мной как с дочерью Первин Сойлу. Я тоже… слишком поздно поняла, кем ты являешься. Если бы мы встретились при других обстоятельствах… — Что было бы, если бы мы встретились при других обстоятельствах? — быстро переспросил Эмир. — Все могло бы быть по-другому. — Значит, сейчас?.. — вопрос повис в воздухе, жалкий и беспомощный. — Значит, сейчас ничего не выйдет? — Ты и сам это прекрасно понимаешь, Эмир. — Я уже ничего не понимаю, Эфсун! Быстрыми шагами он пересек номер и опустился перед ней, заглянул в глаза. Некоторое время она еще могла сопротивляться его взгляду, но потом моргнула, опустила голову. Эмир протянул руку и, осторожно дотронувшись до ее подбородка, поднял его и вновь проникновенно посмотрел на Эфсун: — Скажи, что ты ничего не чувствуешь ко мне. — Перестань, — резким движением она убрала его руку, вскочила с кресла, чуть не повалив Эмира на пол. — Чувствую-не чувствую, это не имеет никакого значения! Я знаю, что должна чувствовать! Полное спокойствие в душе! Полный штиль! Хватит с меня уже бурь. Или ты думаешь, что сейчас, когда между нами стоит моя больная раком мать, мы можем говорить о каких-то чувствах? Единственное, что ты чувствуешь сейчас, это разочарование в госпоже Первин, а во мне опять шевелятся ростки чувства вины. Как же! Моя же мама болеет. Мама, Эмир! Мама! Вот и все чувства! Эфсун закрыла лицо руками, сотрясаясь от рыданий. Эмир привлек ее к себе и крепко обнял, пытаясь успокоить, стал нежно поглаживать по спине. — Тише, тише, — шептал он. — Все будет так, как захочешь ты. Все будет по-другому. Теперь я знаю, что нужно делать.