А ты знаешь имена своих демонов? Я да…
Пустота оказалась чаятельно многогранной и ощутимой. Ее можно было потрогать руками, в неё можно было окунуться, можно было спрятаться и потеряться. Она охватывала ледяными руками горло, проводила своими длинными острыми когтями по рёбрам, пока не вонзалась в ткани и ещё бьющееся сердце. Тяжелое дыхание вновь рассеялось в мире, в этой безлюдной улице и облачном небе, в этом холодном весеннем ветре. Девушка вынуждена напоминать себе, что нужно дышать, отражая беспрерывно нападающую смерть, с которой мы подобным образом ежесекундно боремся. Чуть ли не напоминать своему глупому сердцу, чтоб оно билось. Как будто сгибая тугую пружину — лишь по принуждению совершая даже самые элементарные действия. Идзуми направляется в старшую школу. И, признаться честно, это ужасное место. Всякие придурки носы задирают, а бездарные преподаватели из себя гениев корчат. Строго говоря, процентов восемьдесят из этих преподавателей — либо идиоты безмозглые, либо садисты. А некоторые — и то и другое сразу. Доходят до ручки от стресса, а потом самыми сволочными способами на учащихся отыгрываются. Вечно какие-то правила, мелкие и совершенно бессмысленные. А вся учеба проходила по принципу «не высовывайся». Хорошие отметки частенько доставались непосредственно кретинам без капли собственного воображения. Да и раньше так было. Это дерьмо не изменится никогда. Еще одной причиной отвращения к этому месту стали дьяволы. Бесы в человеческом обличии с фуксиново-красными глазами и слишком выделяющимися на фоне будто восковой, безжизненной плоти тонкими извилистыми черными жгутами, перекачивающими кровь. Эти твари убили её родителей. И больше всего на свете она мечтает лишь об одном: снова стать хоть на минутку ребёнком, жившим под их крылом, обнять их, сказать им, не стыдясь, как сильно любит, прижаться к ним покрепче. Но подобные желания являлись всего-навсего химерно-несбыточной мечтой, выше сил человеческих, ведь так? Идзуми Сэцуко незадолго до сего времени узнала о том, что это место изобилует бесами. Атмосфера тревоги растекалась по этому месту, заползала в коридоры, а следом за ней на мягких лапах следовал пока ещё невидимый, но уже ощутимый страх. Девушка не могла проститься с ним, даже тогда, когда свет её разума настойчиво отторгал нелогичность существования подобных существ. Сердце неумолимо ерзало внутри, норовя сбежать с этого предавшего анафеме места. Ей нестерпимо хотелось убежать отсюда, вместо того чтобы плестись как заведенной до аудитории, смеривая взглядами тех, кто соизволил явиться на пары. В голове отголосками сменялись молитвы, что уже были не какими-то волшебными словами, которые нужно произносить в определенном порядке, а мольбой, убеждением, жалобой, поиском пути и даже жаждой совета самого Господа. Хотелось, чтобы ее кто-то услышал, ведь в основе лежало чистое, искреннее, без потайного изгиба желание. И зачем она только сюда пошла? Это уже совсем не казалось хорошей идеей — возвращаться в школу. — Первый раз вижу тебя неуверенной в себе, — послышался голос подруги. Не исключено, что её слова были правдивы и сама она была вполне честна с Идзуми в течении длительного времени. — Всё в порядке, — бросила девушка, отдаляясь от неё. Идзуми соврала. Честно говоря, она часто врёт по мелочам только потому, что говорить правду кому-то бывает слишком хлопотно и больно. Да и притворяться счастливой, натянув широкую улыбку, было гораздо проще, нежели признаваться самой себе, в какое эмоциональное дно сама себя загнала. Рядом с ней понизился парень. Запахло свежемолотыми зернами — ароматом, отделяющим день от ночи, сладким запахом сигарет, сменяющимся ноткой самых приторных ягод, и — внезапно — некой терпкостью. Такой запоминающийся, доводящий до мурашек запах. У парня была красивая улыбка, что заставляла поневоле задумываться, что же заставляет его так восхитительно улыбаться; точёные черты лица и длинная челка, что скрывала, возможно, самые изумительные глаза, которые она только могла увидеть? Кожа лунного цвета привлекала. На руке была красиво и профессионально набита татуировка, что выглядела как настоящее произведение искусства. Ей никогда особенно не нравились парни с тату, и, хотя в последние годы ей не очень везло в личной жизни, она не считала это поводом для отступления от железного правила — никогда не встречаться с мужчиной, у которого в ухе серёжек больше, чем у нее самой. Взгляд упал на длинные мягкие ладони и пальцы, казалось, словно вырезанные из мыла, а после — на черные линии под кожей, что тянулись от запястья, переплетались с алой линией татуировки дракона и заканчивались под рукавами. Вот теперь стало по-настоящему страшно. Страх вернулся. Если подумать, он обладал странной природой: зарождался где-то на груди, а потом просачивался сквозь кожу, ткани, мышцы и кости, пока не превращался в черную липкую субстанцию. Эта дрянь поглощает абсолютно всё, не трогая лишь надежду. Каким-то чудным образом, надежда единственная остается неподвластной страху, и именно она заставляет девушку совершить следующий тяжелый вдох, следующий крохотный акт неповиновения, пускай он и заключается всего лишь в том, чтобы продолжить жить. Парень всё время наблюдал за ней, за каждым изменением в выражении лица, резкими движениями, пытался разгадать её мысли и желания. — Удовлетворена? — Очень красиво, — бросила Идзуми, заглянув ему в алые глаза. Сердце забилось быстрее, и её захлестнуло настоящее чувство, во рту пересохло, стало трудно дышать. — Но, должно быть, тебе было чертовски больно. — Да, — признался он. — Было больно. Читать её было легко, словно открытую книгу. Она неумело прятала свои эмоции за маской безразличия, вызывая у того неописуемую гамму эмоций, варьирующихся от неизгладимого удивления до состояния нервного возбуждения, некой дисфории. В минуты отчаяния время для Идзуми протекало безумно медленно, словно было сделано из жевательного мармелада — изгибалось и растягивалось. Жизнь стала сплошной импровизацией. Включение в поток жизни – это риск, но в то же время драйв, свобода, спонтанность. Было невозможно с точностью предугадать какая жизнь ожидает её за бортом родительской обители. Время, когда она чаянно билась за свободу и хотела полететь в самостоятельное плавание устаканилось, а после осознания того, что свободна и оковы родительского контроля спали – приходит тоска и обескураживание. Наступил тот этап, когда необходимо принимать решения, брать ответственность за свою жизнь, по крайней мере иметь желание научится отвечать за себя и жить самостоятельно. Этап, когда «войны домашнего очага» кажутся несерьёзными, безобидными и действительно, направленными от части во благо, а вот снаружи все по-другому. И если ранее все вопросы закрывались родителями, то сейчас все легло на хрупкие плечи девушки. Сбоку от неё снова подался голос, уже более игривый и живой нежели в начале. — Все в порядке? Выглядишь так, будто беса увидела. — смех был грудной, зазывной, словно говорящий: «Кончай изображать грозовую тучу — свечи от страха погаснут». Он давно раскрыл для себя её чувства, знал все её малейшие опасения и, как казалось, самые «непредсказуемые» действия. Пара закончилась. Всю её фигуру точно заморозили, плечи сделались угловатыми, спина будто налилась свинцом. Ноги немели, и каждый шаг давался сложнее предыдущего. Ступеньки вели к выходу из школы, и казалось, будто всё закончится, как только она ступит за эту чёртову помеху. Холод ударил в лицо, а её сердце из отвердевшего пепла, не поддавшееся самым сильным ударам повседневности после смерти родителей, вновь уступило первому натиску менжи. Алые глаза дьявола точно зачаровывали, углубляли в свой собственный мирок, где нет ничего, кроме тоски и боли, холода и успения. — Ты понятия не имеешь, с чем столкнулась, да? Идзуми чувствовала себя накачанной таблетками, покинутой богом и ангелами распутницей, замершей на самом пике колеса обозрения. Но полет так и манил, зазывал, страх временно отступил, чтоб накатить с новой силой, когда бес зажал ту между своим телом и металлом двери. Вокруг никого. Кричи, вырывайся — не спасешься. Сердце продолжало отбивать чечётку, да так, что дрожала земля и качались деревья. Он вспыхнул к ней таким жаром, и место, где его рука коснулась спины, словно опалило. В его глазах цвета фуксина не отражалось абсолютно ничего, вокруг рта не было ни одной ироничной складочки, а все хитрости и расчеты в момент пропали, вводя Идзуми в некое недоумение. Орбиты планет обоих будто соприкоснулись, создавая невероятной силы притяжение и новые, неповторимые чувства, а в мысли закрадывалось подозрение, что они лишь мираж, фантомы, выдуманные сознаниями друг друга или же вовсе третьим человеком. Взгляд парня пал на шелковистую шею девушки. Сначала нежно, после с нажимом его пальцы проходились по ней, доходя практически до ключицы, вызывая мелкую дрожь. — Не прикасайся, — прошипела она в попытке оттолкнуть от себя беса. Сердце казалось сейчас выпрыгнет из заполненной болью груди, а слёзы вновь накатили, распирая изнутри, душили, жгли. Слезы страха, отчаяния, усталости, опустошения, беспомощности. Мозг кипел, как жесткий диск, спаленный избыточным напряжением, а в мыслях были сплошные помехи. — Пожалуйста, отпусти. Какой трепет пробежал по её жилам, когда губы парня коснулись шеи, лениво заскользили по поверхности её нежной кожи, не помышляя скользнуть поглубже. Его кровь бурлила, гнала прочь все раздумья, призывала к действию, не ведая того холодка пресыщенности, который нередко переходил в отвращение. Далее слегка покусывая, выдыхая и щекоча горячим воздухом шею, вызывал сладкую боль и удовольствие? А после, провоцируя истошный вскрик, натягивая и разрывая ее, внедряя свои зубы в юное тело. Он медленно высасывал жизнь, чувствуя, как слабеет пульс и каким податливым становится её хрупкое человеческое тельце. — Хватит, прошу, — тихо произнесла девушка. На самом деле, возможно, для него сама идея вечности стала невыносимой. Жить в тени, питаться во тьме только со своими, гнить в одиночестве, бессмысленно существуя. Бессмертие кажется хорошей идеей только до тех пор, пока ты не осознаешь, что проведешь его в одиночестве. Он глупо надеялся, что проходящие мимо звуки эпох утихнут, и настанет подобие смерти. Но стоило восстать, и в руках забилось новое, ещё живое тёплое тело, приводящее в восторг и заставляющее трепетать чертову душу. Звенящую тишину разорвал чей-то голос, отрезвляя беса от столь пьянящей крови. — Думаю, ты вдоволь наигрался, Гук. Голос незнакомца был чем-то похож на шорох сухих листьев, падающих на тротуар. Тихий, необычный, таящий некий соблазн. Непослушные волосы цвета кокоса прикрывали ярко подведённые алые глаза, вероятно, сквозь пряди нельзя было провести пальцы, как сквозь прямые. Они сопротивлялись, будто живые, и было ужасно интересно их укротить. Пухлые губы и тонкие черты лица заставляли признать девушку — он непомерно сексуален и смазлив. — А вот и мое персональное проклятие, — взгляд Чона пал на её очи и, кажется, он понятия не имел, как выглядит в них, когда они наливаются слезами. После они упадут, медленно скатываясь ручейками по холодным щекам. — Умеешь же ты все испортить. Слезы продолжали литься так щедро и стремительно, что кажется не из глаз, а откуда-то со дна сердца, подгоняемые его частым и упругим биением. Рука поднялась к девичьему лицу, и легко растерла их, вынуждая успокоиться. Было страшно оттого, что сейчас она могла погибнуть. Так порой бывает жутко загнанному зверьку, которого настигло неведомое механическое животное, не выпуская из коридора мглы. Чувство внезапной паники буквально за мгновение сводило с ума, разгоняя сердце до двухсот сорока ударов в минуту; кажется, будто оно сейчас взорвется. В голове садился туман, на кожу — мороз, а в следующее мгновение жар и ужас, сковывающий, но в то же время заставляющий бежать. Со стороны подобные насмешки судьбы очевидны и так изящны. Но изнутри они воспринимались самой девушкой как жестокость и откровенное издевательство. Почему именно ей повезло родиться в мире, где даже детям приходится выживать, где правит сила, черствость и холодный расчёт, где одни используют и живут за счет других. И если, не приведи господь, ты слишком слаб и глуп, не можешь этому противостоять, то тебя ожидает незавидная участь. Люди в этом дефектном мире буквально зависят от милости и настроения власть имущих. И даже Идзуми подсознательно всё время боится и бежит куда-то, чтобы успеть в своей короткой жалкой жизни сделать хоть что-то, вкусить хоть что-то. И что сейчас? Она загнана в угол. Нет больше сил бояться, плакать, жить… Девушка всё ещё неиспорченная, искренняя, доверчивая, непосредственная и наивная. Не испачканная, не изуродованная подлостью и жестокостью этого бренного мира. Или хотя бы почти не испачканная… — Не обессудь. Такова моя сущность, — видели бы вы его в тот момент. Хоть бы глазом моргнул. Идзуми может только мечтать о таком выражении лица, чтобы полное безразличие и ноль искренних эмоций. Её как будто двое суток держали под проливным дождем без зонта и плаща — насквозь, до костей была пропитана эмоциями. Словно пребывала в состоянии депрессии, которая неизменно приходила вслед за напряжением. Страх все ещё продолжал парализовывать волю, заставляя её жаждать только одного — конца. Но парень разворачивается и идет прочь, оставляя ту всё ещё прикованной к металлической двери.***
Выходить на улицу, ходить в школу… Зачем? Да затем, что так же бессмысленно оставаться дома. Даже если она останется, даже если в абсолютном молчании забьётся в угол, подальше от всей суеты, подальше от всех — она всё равно никуда от себя не денется. Идзуми продолжит существовать в этом углу, продолжит давить своей тяжестью на пол. Из влажного покрывала капли дождя однообразно падали в тишину, гробовую тишину, что так зловеще обволакивала девушку. Вокруг всё чисто и аккуратно, территория еще не загажена отходами человеческой жизнедеятельности, что не могло не радовать. Мамы с колясками неторопливо прогуливались по ровным асфальтированным тротуарам, и даже голуби, по ее подозрениям, стеснялись гадить на лобовые стекла новеньких иномарок. Утопия и только. Обычно же любое пространство, где бы ни находилась девушка, вызывало большой спектр эмоций, но не в этот раз. Казалось, что дунешь — и небольшие разноцветные здания рухнут, как в сказке про трёх поросят. Необычность здешних мест привлекала. Наконец-то перед глазами всплыл собственный дом. Это, пожалуй, одно из самых теплых и ласковых слов в нашем языке. Произнося его, все мы представляем теплый очаг, возле которого греешься после возвращения с промозглого и ледяного пути бренности. Вкусный ужин в кругу семьи. Место, где невзгоды кажутся не такими страшными. Где тяжесть этого мира перестает давить. Но теперь же это место для девушки кажется чужим. Оставаться здесь было губительно и удушающе, здесь ежесекундно всплывали воспоминания прошлого, что душили своей грустной историей. Дом был местом боли. Он означал опасность, которая лишала шанса на побег. И куда бы она отсюда ни бежала, груз всегда тянулся следом, заставляя возвращаться обратно и проживать здесь тот самый день, будто впервые. День смерти её родителей. Нужно расслабиться… Чувствуя упругость воды, её гибкость, силу напора и мягкость, обнимающую тело, растворяя привычные рамки, смывая остатки прошедшего дня. Она ласково обтекала нагое тело, поблескивая маленькими капельками, едва задерживаясь, а после скатываясь, очерчивая изящность и утонченность изгибов ее фигуры. Рука потянулась к подёрнутым румянцем щекам, убирая от лица непослушную прядь волос, а после скатилась по шее, ощупывая испятнанное грязью, искусанное дьяволом место. Воспоминания об этом заставили лицо девушки исказиться в неприязненной гримасе. Постепенно приходящее отвращение, что перерастало следом в некую озлобленность. Отвратительно. Чёрт бы его побрал.