Вы, которая учила нас летать

Иван отпер дверь, впустил полковника и вошёл в квартиру сам. Рогозина, не раздеваясь, упала на стул в прихожей. Сгорбившись, широко расставив ноги и опустив голову, она просидела минуту, две, пять. Он не окликал её, не пытался расспрашивать — только осторожно снял с её плеч пальто; она даже не застегнулась, выхода из машины, даже не просунула руки в рукава — просто накинула на плечи, а может быть, ей накинул на плечи Круглов. Снаружи не было холодно; только низко нависало сырое небо. Возможно, Николай Петрович справился бы лучше — но майору пришлось разгребать документацию, а затем — спешно выезжать на место, пока активисты, правозащитники и сектанты окончательно не затоптали следы. Безусловно, Антонова справилась бы лучше — но Валентина была на конференции в Штатах; узнав обо всём, она коротко проинструктировала его, тотчас выехала в аэропорт, но никто из них, даже Рогозина, не повелевал погодой; рейс задерживали, да и время в пути… А оставлять полковника одну после того, что случилось, было немыслимым. Отведя Ивана за локоть — пока полковник, кое-как приведя себя в порядок, общалась с прессой, — Круглов велел: — Вези к себе. И ни на шаг от неё, пока не приедет Валя. На завтра и послезавтра — отгул. — Есть, товарищ майор, — проговорил Тихонов на автомате, со странным чувством, почти с ужасом глядя, как Галина Николаевна сухо и чётко отвечает на вопросы журналистов; как она держится — с прямой спиной и спокойным взглядом; та, на глазах которой меньше часа назад… — Я не знаю, — ответил на невысказанный вопрос майор, вытаскивая из кармана «Парламент». — И я, — хрипло согласился Иван. И всё-таки что-то было надломлено; её спокойствие было корочкой льда на океане… безумия? Страха? Бесконечного поражения перед человеческой жестокостью? Майор и программист вышли на крыльцо — до конца пресс-конференции оставалось несколько минут, после которых Круглову предстояло окунуться в расследование ритуального убийства, а Тихонову — не дать полковнику сойти с ума до приезда Антоновой. Вдох был необходим. Они стояли на влажных, блестевших от мороси ступенях; майор курил; Иван мял в руках сигарету. — Где её взяли? — Дома, — сплюнув, ответил Николай Петрович. — В её квартире. Поэтому и говорю — вези к себе. Я не знаю, как она будет воз… как она вернётся к себе после этого. Там всё вверх дном. — Она сможет остаться у меня. Сколько захочет, — произнёс Тихонов, пытаясь разломить сигарету. Та намокла и не ломалась; он смял её и со злостью зашвырнул в голые кусты с каплями красных ягод. — Я думаю, она поедет к Вале, — произнёс Круглов, глядя в небо. Не докурив, погасил сигарету о мусорку и сунул в тот же куст. Перевёл взгляд на Ивана: — Может, хоть в этом будет какой-то плюс. Не было бы счастья… Я имею в виду… — Я понял, Николай Петрович. — Но пока пусть едет к тебе. И — ни шагу от неё. — Я понял.

***

Полковник ещё ничего не сказала, не отдала приказ — но роль главы ФЭС перешла к заместителю сразу, как Рогозина вышла из кабинета. И словно отпустила себя. До машины она добралась сама; всю дорогу молчала. Когда «Ниссан» остановился, она не спросила, где они, куда он её привёз. Тихонов неловко припарковался и обошёл машину. Открыл дверь. — Галина Николаевна… Пойдёмте? Они поднялись по лестнице, которая в плохие дни казалась Тихонову бесконечной. Он отпер дверь, впустил полковника в тесную прихожую и вошёл следом. Рогозина, не раздеваясь, опустилась на старый стул. Когда он забрал её пальто, она подняла глаза. — Ты знаешь, что они сделали с ней? — Нет… То есть… Я видел фотографии. И всё. — И всё, — протянула полковник. — Всё, что мы делаем. Всё кажется напрасным в такие моменты. Она сжала руки, ещё ниже опустив голову, костяшками пальцев коснулась лба. Замерла; Тихонову казалось, она не дышит. Но затем полковник вздёрнула голову. Глубоко вдохнула и произнесла: — Но это не так. Слышишь? Это не так. Она поднялась; пошатываясь, добралась до дивана и рухнула на него, не заметив смятого пледа, футболок, скомканных салфеток. Если бы он знал — он бы прибрался, он хотя бы прошёлся бы и собрал мусор. Но, уходя из квартиры утром, он ничего не знал. Никто из них не знал, что случилось с Рогозиной ночью, кто ворвался в её квартиру в четыре тридцать две и куда её увезли. Всё это открылось позже; гораздо позже. Он сглотнул. Спросил, преодолевая себя: — Может быть, кофе? Я могу сварить в турке, если хотите. Корица, перец, куркума… Кажется, была мята. И молоко, если не сдохло. Рогозина не реагировала. Но Валентина выразилась предельно чётко: разговаривать с ней. Постоянно говорить. Не давать уходить в себя. — Кстати… Я никогда не рассказывал, как мы познакомились с Николаем Петровичем? — Он бросил взгляд в окно, где всё ниже опускались тучи. — Нет, не та встреча в ФЭС, конечно. По-настоящему. Не говорил? Это было где-то за год или около того. Я подрабатывал в кофейне, заканчивал тогда универ. Пошёл в кофейню, потому что… потому что удобно было: смены после пар, плюс ночью можно было спокойно заниматься. И не было лишних мыслей. Он насыпал в чашки растворимку, залил кипятком. Добавил молоко, сахар. — Правда, я всё равно завалил сессию… Ну и фиг с ним. В общем, это была кофейня около его дома. Когда он зашёл в первый раз — мрачный, набыченный, в какой-то чёрной куртке, в шапочке… Я подумал, пришли прикрывать точку. Там с налогами было не очень ладно, и с арендой, кажется тоже… Тщательно размешал, то и дело косясь на Рогозину. Она сидела на диване, не шелохнувшись. — Но оказалось, Николай Петрович просто зашёл за кофе. Всё вокруг было закрыто, время позднее… Посетителей не было, а мне до чёртиков надоел матан. Мы разговорились он пришёл следующим вечером. И как-то… завязалось. Тихонов не знал, чего ждёт. Не ответной же истории, как Галина Николаевна познакомилась с Валей. Но хотя бы взгляда. Хоть какой-то реакции. — Галина Николаевна?.. Он взял чашку и хотел поставить на низкий, заваленных барахлом стол у дивана, но Рогозина встала так резко, что он выплеснул на себя часть кофе. Полковник прошла к барной стойке, села на высокий стул. Облокотившись на столешницу под мрамор (какая безвкусица; но Лариска всегда хотела такую, и он заказал её первым делом, въехав в квартиру), стала смотреть в набухшее за окном небо. Иван поставил кружку перед ней. Вынул из шкафа солёные палочки. — Ничего другого нет, к сожалению. Но можем заказать пиццу… пасту… Полковник качнула головой. Убрала за ухо выбившуюся прядь, взяла кружку, глотнула. Поморщилась. Снова глотнула, не отводя взгляда от окна. — Может, успокоительное? — не зная, как ещё расшевелить её, что ещё предпринять, безнадёжно предложил Иван. — Вы не поверите, но Валя научила меня колоть нозепам, и в аптечке, кажется, оставался… Полковник снова качнула головой, и прядь опять упала ей на лицо. Тихонов думал, что Галина Николаевна снова заправит её за ухо, но она отодвинула кружку, опустила голову на руки и замерла. Это было уже слишком. Он никогда не претендовал на такой запас прочности, как у неё. Он никогда не обладал её силой. Он сцепил руки, чувствуя, как немеют от бессилия пальцы, и бессвязно спросил: — Галина… Николаевна… Я… что я могу сделать? — Ничего, — отчётливо проговорила она. — Просто дай мне время. Просто… помолчи, Тихонов, прошу тебя, помолчи. Валя дала указания предельно чётко. Но… перед ним никогда не встал бы такой вопрос. То, что говорила Галина Николаевна, перевешивало любые слова. Иван молча взял плед и накинул ей на плечи. Сел рядом. Выпил кофе. Она так и не притронулась к своему, поэтому он, думая о чём-то постороннем (виселица… там была виселица или стена? Что-то вроде гильотины?.. На фото были только ноги в воздухе, кирпичи, какие-то знаки, потёки…), ополовинил и её чашку. Придвинулся ближе. Тронул холодную, безвольную руку. Наклонился и уткнулся лбом в её плечо. Завибрировал телефон. Галина Николаевна не шевельнулась. Тихонов посмотрел на экран и открыл рот, чтобы сказать, что Антонова села в самолёт, но вместо этого просто подтолкнул телефон к Рогозиной. Она выпрямилась. Прижала пальцы к закрытым векам, растёрла щёки. Посмотрела на экран. Её губы тронула слабая улыбка. Что-то дёрнулось у Тихонова внутри. Он вспомнил, как полковник вела его — такого же измученного, такого же пустого — к себе домой. Тогда, два года назад, после случая в метро; ьогда, когда в голове прочно засела та песня Земфиры — «Мальчик». В этот раз всё словно отразилось в зеркале. — Галина Николаевна, — вырвалось у него. — Что они хотели? Зачем они так хотели, чтобы вы были там во время… во время… — Во время казни, Тихонов, — жёстко произнесла она, отодвигая мобильник. — Это была ритуальная казнь. Наказание. Расправа. Её распнули за то, что она поступила по нашим законам. Не по их законам — по нашим. Они хотели, чтобы я стала свидетелем… зрителем… Я… — Полковник хрипло засмеялась и сжала кулаки. — Я, воплощение справедливости, вечный ревнитель правил — так они сказали, — я должна была смотреть на то, что эти фанатики делали с ней. У неё перехватило дыхание; она сжалась вся, и Тихонова окатило волной ужаса, волной сырой боли, а воображение отчётливо дорисовало верх фотографии. «Интересно, — отстранённо, частью себя яростно пытаясь защититься ото всех мыслей, подумал он, — какая песня подошла бы сегодня?» — Свидетелем… зрителем… участником. Чтобы я поняла всю неправоту того… что символизирую. Чтобы… «Злой человек». — Чтобы что? — резко спросил он. Встал, упёршись кулаками в мрамор. Посмотрел на полковника сверху вниз, не в силах больше удерживать в себе вопрос, мучивший так долго, так бесконечно долго. — Чтобы что? Для чего мы делаем всё это, Галина Николаевна? Для чего наша бесконечная борьба, если мы заведомо проигрываем? Что толку тратить на это силы, если можно воровать, как я? Если можно уйти из жизни, как моя сестра? Если можно убивать вот так, уничтожать по-звериному, если человек не следует твоим правилам? Он знал, что так нельзя. Знал, что нельзя задавать ей эти вопросы — сейчас. Знал, что требует от полковника чего-то сверх даже её бесконечной силы. Но когда давала слабину единственная опора — где ещё он мог искать помощи, подтверждения и ответа, как не у этой самой, единственной, опоры?.. — Зачем мы, Галина Николаевна? Зачем ФЭС? Мы боремся с гидрой… Мы боремся со злом, хотя оно так субъективно… Мы защищаем мир, который сам порождает зло, Галина Николаевна! Закон несовершенен, мы не вечны… Мы не всесильны, мы даже не всегда правы! Так зачем? Зачем?! — Затем, что сегодня их повязали. Всех, — проговорила полковник тихо и жёстко. — Затем, что начато расследование, дело предано огласке, и больше этого не повторится — в ближайшие годы точно. Да, мы никогда не выиграем абсолютно, и наша борьба — не та, где можно достичь совершенной победы. Но разве какое-то время, в которое будет чуть меньше зла… разве выигранное время… выигранные жизни… это мало? Разве этого мало, Тихонов? — Но мы строим башни из песка, Галина Николаевна, — прошептал он, впиваясь в столешницу ногтями. — Воздушные замки. Нелепые. Достающиеся такой дорогой ценой… — Да. Да, — тяжело произнесла Рогозина. Судорожно, жадно вдохнула; выбившиеся пряди закрывали глаза, на мятой блузке темнели пятна земли и крови. — Да! Но мы строим эти башни — а значит, мы созидаем! — Да… да! Но… — А созидатели всегда правы, Тихонов. Всегда. У неё был такой холодный, такой прозрачный взгляд; почти такой же, как начавшийся за окном вперемешку с дождём снег.