Вы, которая учила нас летать

А он ведь всегда был робким мальчиком. Сестра дразнила его дрыщом и пигалицей, бабушка — пока не поступил в универ, не переехал в общагу — не пускала даже за хлебом. У него никогда не было девчонок, до Инки Ростовой, но и это был скорее брат Инка, даже не подруга. Он не умел готовить, никогда не стирал собственных вещей, не поливал цветы, не вступал в споры. Мама как-то забрала из его школы — класс первый или второй, — и они долго гуляли по вечерним дворам. Она, кажется, купила конструктор и шоколадку, поцеловала, а ночью улетела на раскопки в Кению, и больше он не видел её — никогда. Сестра исчезла из дома в пятнадцать, съехала к парню, и такой, какой он помнил её, он тоже больше её не видел — никогда. Бабушка отказалась ложиться в больницу после инфаркта. Осталась дома и всё хлопотала, готовила ему пироги, варила бульоны. А однажды он вернулся домой, услышал, как прыгает крышка на кастрюле с рассольником, увидел непогашенный в ванной свет, с порога почувствовал резкий запах корвалола, и… И даже тогда не настоял на больнице, потому что не хотел спорить, не хотел поднимать со дна песок, не хотел, отчаянно не хотел никаких конфликтов после тех страшных ссор матери и отца, матери и бабушки, матери и сестры. Он не настоял на больнице, а ночью бабушке опять стало плохо, он запомнил ещё несколько кадров — бледное, сморщенное лицо, чёрный шнур и шелест тонометра, ноль-три, ноль-три, ноль-три, беспорядочные шаги по коридору, следы на полу, лестница, кафель в зале прощаний, запах чёрной сырой земли. Он запомнил бабушку в гробу — куда красивей, куда моложе, чем в жизни, ведьу ней ничего больше не болело, некуда было спешить, — и больше не видел её никогда. Никогда. Это роковое слово довлело над ним ещё так неистово, так долго — Тихонов боялся привязываться, помня, что рано или поздно всё перейдёт в «никогда». Он не хотел спорить. Он не хотел, чтобы его трогали; он не хотел трогать кого-то сам. И тот день, тот вечер, когда он узнал, что Лариса мертва, взорвал утихшее было море яростными осколками, звонкой болью, миллионом воспоминаний, порывом, которого он испугался сам, — как и того, что сделал после. Но сделанного было не отменить, возвращать деньги обратно на счета банков Иван не собирался, и единственное, что он мог предпринять, — замести следы. Это потом он говорил всем, что вычислить его могла только полковник Рогозина, и если бы не кошелёк-мышка, он бы ни за что не попался. На деле же — на деле ему просто повезло, что он подвернулся под руку именно Галине Николаевне. Найти его — в тот момент, в том состоянии — смог бы любой, самый паршивый сыскарь. И то, что однажды, балансируя на самом краю «никогда», он упёрся взглядом в лицо Рогозиной, — он всегда, всегда считал самым большим подарком судьбы. Считал, отгоняя роковое слово, уверенный, что над полковником не властно ничто. А над ней действительно словно была не властна сама смерть. Галина Николаевна ходила по лезвию, попивая кофе; шла сквозь огонь, делая пометки в отчётах, бросала жребий тьме, разбирая бумаги в своём безупречном, холодном кабинете, который так быстро стал его любимым местом на Земле. …С какой радостью, с каким отчаянным желанием он отдался этой гавани. Этому покою. Он прятался в лаборатории от всех проявлений жизни, и в самые критические моменты между ним и жизнью всегда вставала Галина Николаевна — неприкосновенная, недосягаемая, недостижимая, не нуждающаяся в сочувствии и защите, готовая погасить любой спор, решить любую проблему, разгадать любую загадку. Она была ведьмой, их невероятная полковник Рогозина, ведьмой, которая не нуждалась в сочувствии и защите, но умела сочувствовать и прощать. Утешать касанием. Вдохновлять взглядом. Убивать взглядом. «Оставь это василискам, Тихонов». Он услышал её насмешливый голос так отчётливо, что вздрогнул. Откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и принялся рассматривать потолок. Оставалось больше часа; рабочий день давно кончен — а впрочем, не кончен; тот, кто приходил в ФЭС, подписывался на один-единственный, бесконечный рабочий день. Но дело закрыто, улики сданы в архив, острой текучки нет — разве что тот депрессивный висяк, из-за которого так шумели в Министерстве, но Рогозина каким-то образом сумела замять зревший скандал. В этот вечер Тихонов запросто мог бы пойти домой, и только случайная фраза Амелиной заставила его остаться. — Ты не в курсе, что Галине Николаевне понадобилось в Коломне? — спросила она, накидывая плащ. — В Коломне? Нет. А с чего… — С того, что с её ноутбука полчаса назад купили билеты на электричку. На сегодня, двадцать пятьдесят семь, отходит с Казанского вокзала. Я понимаю, пятница, у неё, может, что-то запланировано на выходные, встреча с друзьями… не знаю, шашлыки… — Друзья? Шашлыки? Ты смеёшься, Оксан? — хмыкнул Тихонов. — Её единственная подруга сейчас общается с санитарами этажом ниже, передаёт трупы в добинский морг. — Билет куплен один, — зачем-то уточнила Амелина. — Странно, — протянул Иван. — Хотя есть же всё-таки у неё хоть какая-то жизнь вне работы. Наверное. — Это, конечно, да. Но я всё ещё не уверена, что стоило ставить в её ноутбук маячок… — Ну, не только ж нам быть у неё под колпаком, — пожал плечами Тихонов, вытянул из ящика пакет арахиса и закинул орешек в рот. Протянул Оксане: — Угощайся. — Спасибо, — механически кивнула Амелина, стряхнула с плаща приставший сухой лист и сказала: — Ну, так или иначе… Пиши, если что. — Если что — что? — Если надо будет утром за тебя выйти. — С чего это утром надо будет за меня выйти? — ощетинился Иван. Забавно: он был так зациклен на Галине Николаевне — всегда; всегда, — что даже не осознал двусмысленность фразы; как и Оксана, впрочем. — С того, что ведь наверняка будешь всю ночь мониторить, где там Галина Николавна, — отбрила Амелина. — Держи в курсе, — и вышла из лаборатории. Дождавшись, пока в стихнут шаги, Тихонов выглянул в коридор. Свет погасили почти везде, кроме кабинета полко… К его большому удивлению, свет не горел и там. Где же тогда она? В морге? В буфете? В буфете было пусто. В морге обнаружилась только Антонова. — Валечка, а Галина Николаевна уже ушла? — Не знаю, — прохладно ответила Валентина, складывая в папку бумаги. Поставив папку в шкаф, с силой захлопнула дверцу и посмотрела на Тихонова: — Она передо мной не отчитывается. «Ясно. Поссорились». Интересно, из-за чего? Ссоры у Вали и полковника случались не часто, крупных на памяти Ивана было лишь две или три. И всё-таки… от этого всегда становилось как-то неуютно. Антонова сунула в карман мобильник, подхватила сумку и куртку. Красноречиво остановилась у дверей. — Что-то ещё? — Хочешь орешек? — растерянно предложил он, протянув пачку. Валентина вздохнула и распахнула перед ним дверь. Тихонов послушно вышел, оглядываясь и пытаясь по лицу прочитать, что же произошло. Может ли быть причиной ссоры билет?.. — А что Галина Николаевна собирается делать в Коломне? — выпалил он. Антонова замерла на миг; а потом стала шумно возиться с ключами, запирая морг. — Не знаю. — Не знаешь так не знаешь. Я не настаиваю, — примирительно сказал Иван. Осторожно ссыпал немного арахиса Валентине в карман. — Хороших выходных. Девчонкам привет. — Передам, — отозвалась Антонова чуть теплее. — И ты не засиживайся. — Ага… «И ты не засиживайся». А до полуночи и не считается засиживанием — с их-то работой. Обратный билет в Москву полковник купила получасом позже — на двадцать два пятнадцать. Значит, к полуночи она снова будет в Москве. И можно просто дождаться её возвращения здесь, в ФЭС; и так он и сделает; потому что, если пойти домой — что ж, там тотчас вылезут все домыслы и тревоги, поднимутся старые тени и мягко коснётся мыслей вездесущее «никогда».

***

Но тянулись часы, ушёл дежурный, по всему офису погасили свет — осталась только холодная голубая подсветка, — а её ноутбук, и, следовательно, она сама всё ещё оставались в Коломне. Около одиннадцати Тихонов не выдержал, пробил точное местоположение и принялся искать информацию о здании, в котором находился ноутбук. С первого взгляда, там не было ничего такого: жилая семиэтажка, на первом этаже — магазины, парикмахерская и хостел. Со второго взгляда как будто тоже не появлялось ничего подозрительного: проблемы с регистрацией сотрудников, несколько пьяных драк в подъезде и во дворе, внушительный коллективный долг за коммуналку — не более. Размешав в кофе три ложки сахара, Тихонов принялся выяснять то, что осталось за полями официальных и полуофициальных источников, пользуясь методами, на которые полковник обычно закрывала глаза. Конечно, он не ждал тайных нарколабораторий в подвалах, не ждал даже подпольного стрип-клуба, но то, что он откопал… — Куда ж вас понесло, Галина Николаевна, — пробормотал Тихонов, вглядываясь в строки. А в голове полыхнула, обретая яркость, собственная, такая недавняя, такая безобидная мысль, от которой он так легко отмахнулся: «…острой текучки нет — разве что тот депрессивный висяк, из-за которого так шумели в Министерстве, но Рогозина каким-то образом сумела замять зревший скандал». Место, куда она отправилась, хранило на дне даркнета дурную славу. Нелегальный морг; это похуже лабораторий и стрип-клубов. Это значит, во-первых, что полковник по-любому отправилась туда из-за ФЭС; может быть, как раз из-за того дела, из-за той замятой шумихи… Во-вторых — она не предупредила никого; Тихонов успел пообщаться со всеми сотрудниками, прощупал почву и убедился в этом ещё час назад. Разве что Антонова, может быть, что-то знала. Но… Нет. Вряд ли. Она никогда не отпустила бы Галину Николаевну туда, где опасно, не убедившись в страховке. Или… А впрочем… Нет, нет, Валя ничего не знала, он был уверен. А в-третьих… В-третьих, место, куда отправилась Рогозина, предполагало всю инфраструктуру, необходимую для того, чтобы, при необходимости, быстро убрать человека. — Куда ж вас понесло, — сквозь зубы выдохнул Тихонов, гипнотизируя время. Ещё полчаса; если она не покинет это место ещё полчаса, то он… что? «Что ты сделаешь, пигалица? — услышал Иван голосом сестры, которая неизменно озвучивала его совесть и страх. — Как ты ей поможешь? Бросишься туда, возьмёшь штурмом и спасёшь свою королевну?» Он прижал ладони к лицу и шёпотом крикнул в ответ: — Да, Лариска. Да. — Врёшь, дрыщ. — Не вру. — Струсишь. — Нет! — Струсишь, как тогда, когда отсиделся в машине, пока она играла медсестру на том заводе. Как тогда, когда она позволила надеть на себя ошейник со взрывчаткой, а ты прятался в лаборатории. Как тогда, как она была с Колосовым, а ты грыз локти… — Заткнись! Нет! — Да, Тихонов. — Нет! Нет! — Да, Тихонов… Единственным плюсом разговора с сестрой было то, что он занимал время. И, когда Иван вновь посмотрел на часы, стрелки показывали половину двенадцатого. Маячок в ноутбуке по-прежнему оставался в коломенском морге. Тихонов нервно набрал Вале: «Рогозина дома?» — и стёр. Нет. Она не может быть дома. Вернее, она, разумеется, не дома, но Валя точно ничего не знает, а иначе уже поставила бы на уши всю ФЭС. — А ты? Ты, дрыщ, не поставишь? Если с ней что-то не так, если ей что-то угрожает, — и Круглов, и Майский справятся куда лучше тебя. — Я знаю. Но… — Но готов рискнуть ради того, чтобы стать единоличным спасителем? — Да что ты несёшь?! — Ты только вспомни, чем ты рискуешь. Свою шкурку тебе не жаль, меня-то не обманешь, Ванька… А вот она… Ты готов рискнуть ею? — Да при чём тут риск? Может быть, я всё выдумал, может, всё в порядке, Галина Николаевна никогда не полезла бы без страховки туда, где опасно, да ещё непонятно ради чего… — Ой ли никогда? — хмыкнула Лариса и расхохоталась мрачным, пораженческим смехом. Тихонов вздрогнул: показалось, смех отдаётся от стеклянной кружки, от стеклянных стен. А потом пропал сигнал маячка. Он вскочил с кресла, схватил куртку и телефон и побежал вон из ФЭС, на ходу набирая Майскому, на ходу же соображая, что, уходя, Рогозина не приложила пропуск к считывателю, не расписалась в журнале — видимо, хотела, чтобы кто-то думал, что она всё ещё в офисе… Наивно, конечно, наивно; никого внутри ФЭС этим не обмануть. Но за пределами Службы на какое-то время это могло стать алиби. Только зачем? Для кого?..

***

Он плохо помнил дорогу. Серёга не отвечал; в отчаянии, уже вскочив в электричку, он набрал Круглову, но и Николай Петрович не подходил к телефону. «В один бар закатились», — с резкой, неожиданной антипатией подумал Тихонов и написал наконец Оксане — как бы ни хотелось втравливать кого-то ещё, именно она первой обратила внимание на тот билет; именно она уже столько раз помогала ему расхлебать странные, тёмные авантюры, которые не хотелось официально связывать с ФЭС. В конце концов, если всё окажется его выдумкой (а эта мысль копошилась в уголке сознания, он всё-таки верил, что Галина Николаевна — взрослая, умная девочка), Амелина, конечно, обсмеёт… но поймёт. И не будет трезвонить о том, как он в очередной раз попал впросак своей безответной, ненормальной, неосуществимой любви. Он даже не подумал вызвать полицию. — Это как сбегать за сникерсом, сидя на шоколадной фабрике. — Дурацкое сравнение, Лара. — Какая фрау — такие танцы, Ванёк. …Он плохо помнил дорогу, но, выбравшись из электрички в сырую ночь, побежал к месту, почти не плутая, заучив карту так, что, казалось, она отпечаталась на сетчатке. Закрытый банк; круглосуточная аптека с светящимся крестом; узкий тёмный двор наискосок, ещё один двор, замусоренный сквер, аллея, ещё один двор… Вот он. Нужный дом. Тихонов остановился перед домом, тяжело дыша. Завывал ветер. Ивана потряхивало от быстрого бега и сжимавшего виски холода; страха не было, но не было и адреналина — только ощущение, что он — в какой-то дурной сказке, в странном сне; ну разве может быть такое: совсем недавно сидел в тихой лаборатории и жевал арахис, а сейчас — стоит в пустом дворе, между уходящих в небо домов, и кажется, что тут нет ни души, что город вымер, что мгла облепляет его, поднимаясь от почвы, забивается в рукава и в лёгкие… А где-то там — Галина Николаевна. Или нет. Не может быть. Вот дурак дураком он окажется, если… Он в сотый, наверное, раз набрал её номер. Абонент. Временно. Недоступен. Временно. Он прилетел сюда, чтобы «временно» не перешло в «никогда».

***

В подъезде было теплей; пахло сигаретами, кошками и комнатными цветами. Но так было только на жилом этаже; когда Тихонов приоткрыл дверь в подвал — пахнуло сыростью и мышами. — Интересно, как тут могут быть мыши, если есть кошки? — Ты заткнёшься уже или нет? Сестра, хихикнув, умолкла. Тихонов нырнул в щель между рассохшейся низкой дверцей и косяком и оказался на тёмной лестнице, ведущей в недра подвала. Смех Ларисы звенел в голове, как совсем неподходящий саундтрек ко всей этой истории. С каждой ступенью Тихонов всё сильней верил в то, что сам выдумал всё это, что ввязывается в какую-то очень нехорошую переделку, которую сам же и устроил… Под ногами захрустело; кажется, это были опилки вперемешку с землёй, какие-то сухие листья. Прикрыв ладонью, Тихонов включил в телефоне фонарь. Слабый розовый свет выхватил низкий потолок, стены, похожие на блоки лабиринта, и бесконечность отсеков, уходивших далеко под дом. Бывшие дровяники, решил он. По документам в доме до сих пор стояли печи Сущевского; видимо, раньше тут хранили дрова, а теперь большая часть отсеков была заброшена. В некоторых стояли покрытые пыльным налётом банки, из каких-то торчали доски и лыжные палки. Но, несмотря на общее запустение, под ногами угадывалась явная дорожка. Кто-то ходил по ней — едва ли не ежедневно: сбившиеся по краям клоки пыли, разбухшая древесная стружка, впитавшая уличную грязь. Тихонов шёл вперёд, стараясь ступать и дышать тише, стараясь не думать, что сделает, когда доберётся до цели. — Ты ведь даже не знаешь, что твоя цель. — Она, — резко ответил Иван, и Лариса, кажется, осеклась — впервые в разговорах с ним. «Считать голос в голове сестрой. Это клиника, Тихонов». — Это клиника, Тихонов. Он упёрся в очередную дверь, которая уже не поддалась так просто. Пришлось достать отмычку и вспомнить уроки Майского. Справившись, Иван скользнул внутрь. Неясное свечение впереди; куда более обитаемая, жилая обстановка — несколько стульев, стол, свисавшая с потолка лампа; и новая дверь. Краем сознания от отметил, что температура здесь идеально подходит для морга. Влажность, пожалуй, высоковата, но в помещении, где работают с трупами, наверняка есть система вентиляции. У дома наворочено столько сараек и будок, что замаскировать вентиляционный выход при желан и совсем несложно. То, что Галина Николаевна могла прийти сюда, казалось дикостью. Он не мог придумать достаточно логичного обоснования. Не мог представить её здесь. Даже когда отпер очередную дверь. Даже когда своими глазами увидел… …Да, в морге ФЭС стояла точно такая же кушетка. «В одном месте закупали», — скользнула и пропала единственная трезвая в этом жутком абсурде мысль. Галина Николаевна в расстёгнутой блузке, держащейся на одном плече. Её пиджак на полу. Какой-то мужчина рядом, держащий её за руки. — Это что, блядь? — выпалил Тихонов, ошарашенный, совершенно забыв об осторожности, о тишине, о том, зачем сюда пришёл. — Тихонов! — крикнула Рогозина. — Нет, нет, — раскрыв глаза, бормотал он. — Нет, Галина Николаевна, это зачем, нет, нет, нет… Вспыхнул свет. Он заморгал и бросился вперёд. Мужчина рванулся наперерез, Иван краем глаза заметил красные следы на запястьях Рогозиной и, прокручивая в голове тысячу и одновременно ни одной мысли, схватил его за руки. Тот безусловно был сильней, крупнее, выше, но то, что вертелось в голове, то, что тут происходило, вырывало из глубины такую ярость, что Иван почти испугался самого себя, когда отшвырнул в угол того, кто пытался… кто хотел… — Что тут происходит, Галина Николаевна? — выдохнул он и тут же изо всех сил пнул поднимавшегося мужика. Тот попытался подсечь его под колени, Иван рухнул, совсем рядом увидел смуглое лицо, впился пальцами в щёки… Он не видел, как подбежала, пытаясь разнять их, Рогозина; не различал слов. В какой-то момент ему удалось встать; кровь гремела в ушах. — Чёрта с два! — заорал Иван и бросился вперёд, выхватив табельное. …Позже, когда мужчина затих, полковник начала объяснять что-то; она пыталась говорить привычным повелительным тоном, и на какое-то время этот тон подействовал на Ивана даже здесь — в темноте чужого морга, рядом с полураздетой Рогозиной, рядом с кем-то, от которого она хотела… который хотел… — Вы зачем тут? Что это? Галина Николаевна, что это? — Откуда у тебя оружие? — не отвечая, прошептала она. — Я знаю, где вы храните в кабинете второй ствол, — ответил он таким же шёпотом, чувствуя, как от выстрела потряхивает крупной дрожью. — Ты же испортил всё, Ванька… Это было последнее звено, цепочка бы замкнулась утром. Мне только надо было задержать его, заставить его поверить, что… — Да мне пофигу, во что надо было заставить его поверить! Галина Николаевна! Это что, действительно та цена, которую вы готовы были платить?! Которую вы готовы платить?! — Успокойся… На кону было существование ФЭС… Я… на меня опять давили этим, и… Она пыталась говорить как обычно, пыталась изо всех сил, но голос срывался, и, видимо, она дожала бы всё это до конца, сумев сохранить лицо, но ворвавшийся Тихонов и вправду всё сбил, всё испортил, и теперь у неё было не просто дело, которое она так долго вела в одиночку ради того, чтобы очередная шишка отвела от Службы загребущие руки, но и трясущийся Тихонов, и полутруп на полу нелегального подмосковного морга. Полковник сжала переносицу, надавила пальцами на закрытые веки и покачнулась. Иван поймал её; судорожно соображая, что делать, накинул ей на плечи свою куртку, повёл, почти потащил к лестнице. — Так… Мы… я предупредил Оксану, чтобы была наготове. Я сейчас скину ей координаты, она всё поймёт… А нам надо уходить отсюда. Галина Николаевна. Ну как так? Ну почему? Почему вы решили выбрать вот так? Почему не сказали ничего нам?! — Потому что этого и боялась. Что вы вмешаетесь. Особенно если ты что-то узнаешь. Или Коля. — На что боролись, на то напоролись, — пробормотал Тихонов, толком не понимая, что несёт, одной рукой опираясь на шершавую стену, другой крепко держа локоть Рогозиной. — Давайте… Пошлите отсюда… Разберёмся потом со всем этим дерьмом… Они выбрались на улицу, а там, за то время, что Тихонов провёл в подвале, похолодало градусов на десять, будто осень резко перешла в зиму, и с неба хлынул ледяной дождь. — Надо до вокзала. Такси… — Никаких такси! Нельзя, чтобы нас отследили раньше утра! — Значит, зайцами. Не здесь же оставаться, Галина Николаевна! У неё зуб не попадал на зуб, и Тихонов остановился на минуту, пытаясь непослушными пальцами застегнуть на ней свою куртку. — Там ваша одежда осталась… чёрт… Ладно, Оксана поймёт… Завтра, завтра… — Кому ты ещё сказал? — резко спросила Рогозина. — Кто ещё в курсе? — Сергей, Оксана. Всё. — А ты? Ты как узнал, где я? Он нервно засмеялся, таща её вперёд по темноте и слякоти. И она, кажется, тоже засмеялась, а может быть, всхлипнула; какой же это был сюрреалистический бред, и ему всё казалось, что это по-прежнему дурная сказка, страшный сон, компьютерная игра с каким-то слишком, слишком глубоким погружением… Глухими дворами они добрались до станции достаточно быстро, и в этот час в здании не было никого, кроме дежурных, но там в любом случае были камеры, так что пришлось идти сразу на платформу и ждать электрички там — под непрекращающимся дождём, на ветру, который всё пытался сорвать капюшон толстовки, пробирался под тонкую футболку. — Простынешь, — сипло проговорила Рогозина. — Ага. Меньшая из бед, — боясь выпустить её локоть, пробормотал Иван. Вдали зажёгся белый огонь. — Так. Сейчас надо будет аккуратно занырнуть… Галина Николаевна… Бред, какой бред это… Подъехавшая электричка облила их светом, с шумом остановилась, распахнув двери. — Давайте… Домой… Поедем домой. Рогозина послушно вошла в салон; он довёл её до ближайшего сиденья, сам рухнул следом, и отчаянно захотелось привалиться к ней и закрыть глаза, но он не мог позволить себе такой роскоши — всё это позже, позже, когда они доберутся до Москвы, до ФЭС, до финала этой истории. К окнам липла ночь — как куски мокрой выделанной кожи; за грохотом колёс, за стуком сочленений вагонов не было слышно ничего, даже голоса, даже мыслей. Только отчётливое желание прижаться к ней, привычно укрыться в её тени от всех бед, проступало сквозь туман, сквозь мрак и холод. А Галина Николаевна, кажется, задремала, и это было последним аккордом сюрреализма: разве может случиться такое, что не она, а он ведёт, не она, а он вдруг оказался в ответе? — Какая фрау, такие танцы, Тихонов, — задумчиво проговорила Лариса, и Иван прижал ладонь ко рту, с ужасом думая, что случилось бы, если бы он не поехал; если бы опоздал. А Рогозина даже обвинять его перестала, даже спрашивать, даже объяснять. Может быть, просто кончились силы. Может быть. Может быть… Но он, он не мог разрешить себе расслабиться и замолчать. Она сказала, нельзя оставлять следов до утра; значит, нужно продумать, как высадиться в Москве так, чтобы не засекла ни одна камера. Разумеется, идеальных преступлений не бывает; разумеется, после каждого остаётся след. На этом зиждилась вся их работа. Но, работая, они всё же понабрались кое-чего. И кое-какой план, к тому времени, как они подъехали к Москве, у него созрел.

***

— Я всегда вступлюсь за вас. Я буду биться за вас. Мне ничего не жалко за вас, ничего не страшно ради вас, — шептал он, обнимая её, сам толком не понимая, что говорит — лишь бы говорить, лишь бы слышать свой голос — если уж не слышит её. Неслись машины. Окна домов на той стороне шоссе ложились на блестящий асфальт смазанными квадратами; дождь становился всё упорней, всё холодней, струи стекали по волосам и лицу, закатывались в рот. Но Тихонов всё равно продолжал, говорил и говорил, высматривая впереди огоньки хоть каких-нибудь машин. — Ничего, ничего, всё это ничего. Всякое бывает, Галина Николаевна. Главное, мы с вами выбрались, опять выбрались. Мы же всегда побеждаем. Мы же ФЭС… Он сам не замечал, что говорит с теми утешительными интонациями, с которыми говорила бабушка, когда успокаивала его после ссор с мамой, после заваленных экзаменов, после того позорного розыгрыша на выпускном, после того, как Лара ушла из дома… — Всё наладится. Мы поймаем сейчас машину. Я уже написал Серёге, он сделает, всё сделает, как надо, Оксанка уберёт все следы. Всё будет хорошо, всё будет хорошо, Галина Николаевна… Она наконец подняла голову, несколько раз провела ладонями по щекам, пытаясь, может быть, стереть поплывший макияж. А он почувствовал, как клубок подкатывает к горлу, как становится трудно дышать, как всё кружится, всё внутри него затапливает невероятной волной нежности к ней, нежности и громадной, бесконечной, преданности, знания, что он не оставит её, не сможет без неё, не будет без неё, не существует без неё. От поворота к Каширке, сквозь грохот лупившего по берёзам дождя, донеслась сирена. По деревьям, по многоэтажкам, по ограде парка заметались огни. Закрываясь ладонью от слепящего света, Тихонов оттащил полковника чуть дальше на обочину, вгляделся вперёд и скорей угдал, чем разглядел знакомый Ниссан. Машина уже тормозила, разбрызгивая воду, лужи дробились в сине-алые кровавые капли, гудела сирена, и Майский выскакивал из салона, бежал к ним по грязи в своих громадных берцах. А он всё прижимал к себе Галину Николаевну, крепче, крепче, чувствуя под курткой выступающие лопатки, не смея убрать со своего лица её волосы, мокрые выбившиеся пряди. — Тихонов! Давай в машину! Как она? Ну? Майский был совсем рядом, Иван попытался встать — и подломились колени. Он понял, что с ним случилось то же, что и с ней несколько часов назад: кончились силы. Он обнимал её, щурясь от бликов сирены, смотрел на бегущего Сергея, и думал, что всё, что он чувствует сейчас, обнимая Рогозину, — облегчение и бескрайнюю пустоту. И пресный привкус дождя во рту. И покалывание в разбитой губе, и боль в костяшках и, кажется, немного странный шум в голове, но это всё ничего, ничего, ничего, это всё неважно и совершенно не страшно, и главное сейчас — собраться с силами и успеть сказать самое важное до тех пор, пока не добежит Сергей: — Я не оставлю вас, Галина Николаевна. Я здесь. Я не уйду никуда. Я не дам вас в обиду, я ни перед кем не струшу... Никогда. Никогда.