Вы, которая учила нас летать

Тихонову снится нечто такое, о чём никогда, никогда не должна узнать полковник. Именно поэтому, по закону подлости, свидетельницей его пробуждения становится именно она. Включается свет, он дёргается, моргает, сглатывает, пытаясь срочно переключиться на реальность, пока не выкинул, не сказал, не ляпнул… — Иван? — Её голос низкий и спокойный; совсем не такой, как во сне. Его голос звучит хрипло и резко: — Галина Николаевна? Он вскакивает. С коленей падают какие-то бумаги, в голове вертится: заметила? Нет?.. — Что это ты тут делаешь? — спрашивает полковник, цепко оглядывая буфет. Пиала с оливковыми косточками, надкусанный бутерброд, турка с остывшим кофе; на полу несколько книг, одна лежит переплётом вверх, и, прежде чем Тихонов успевает её убрать, Рогозина читает название: «Литература. 7 класс». Она ловит взгляд Тихонова и вздёргивает бровь: — Решил восполнить пробелы в образовании? — М-м… можно сказать, и так, — бормочет он, собирая остальные книги. — Иван. Ты же знаешь, что чистосердечное признание облегчает наказание. Он поднимает голову — щёки и лоб пунцовые, губа прикушена — и быстро кивает. — Ну и?.. — тянет полковник. — Что за раздрай? — Я… изучал улики. — Учебник литературы? — В том числе. — И как же он попал в число улик? Тон полковника — сухой и строгий; но в нём, словно искры, проскакивают яркие, почти шальные нотки; почти незаметные, но различимые, если знаешь, как слушать. Если вслушиваешься в её голос так давно. — Помните ту записку на столе у девушки подозреваемого? — Помню. Какая-то нелепица, несуразица полная. — В том-то и дело. Она оставила записку, чтобы её нашли, верно? Это ведь было как крик о помощи. Но она не могла написать ничего конкретного — возможно, за ней следили, возможно, кто-то обыскивал квартиру до нас. И ей нужно было оставить что-то, что не вызвало бы подозрений. Но чтобы её парень — или тот, кому была адресована записка, — понял, в чём дело. — И что же ты думаешь? — Я думаю, что слова там ничего не значат. Главное — это. Тихонов пододвигает полковнику листок, а потом, открыв на нужной странице, протягивает учебник литературы. — Смотрите. Рисунок в уголке. Что это, по-вашему? — Яблоки. И… палочки какие-то. — Полковник хмурится, вглядывается в неловкие штрихи. — Похоже на трубы. Но при чём тут яблоки? — Это не трубы. Это макароны, Галина Николаевна. — Ещё не легче! И что это значит? — Вы читали «Уроки французского» у Распутина? — Когда-то давно, — кивает Галина Николаевна. Её взгляд блуждает по буфету, и мысли, кажется, не совсем здесь; впрочем, Тихонову тоже нелегко сосредоточиться на деле — после такого резкого пробуждения. — Помните, что учительница положила в посылку мальчику? — стараясь, чтобы голос звучал ровно и обыкновенно, спрашивает он. — Яблоки… и макароны! — Именно, — подтверждает Иван. — А теперь смотрите сюда. Этот учебник лежал на столе, на самом видном месте. Хотя что бы делать литературе за седьмой класс на столе двадцатилетнего парня? Тихонов суёт учебник ей в руки. Рогозина читает заголовок — «Уроки французского», — а затем Иван тычет в нацарапанный карандашом адрес. — Это Москва? — вчитываясь в каракули, уточняет полковник. — Подмосковье. Село в три с половиной человека, живёт за счёт посёлка при хлебозаводе в пяти километрах. Не наталкивает ни на какие мысли? — Девушка оставила намёк на страницу с адресом? — Именно! — Так надо выезжать туда! Полковник достаёт телефон, но Тихонов перехватывает её руку: — Нет, Галина Николаевна. Пока нельзя показывать вид, что мы что-то поняли. Смотрите! На этот раз он тычет в самый низ страницы. Там, той же неловкой рукой, что и яблоки, нарисована кнопка «Плей» и подпись: «После пяти», Павел Пиковский. — Аудиозапись к тексту? — хмурясь, спрашивает Рогозина. — Похоже на то. Это сейчас модно у подростков, у молодых людей — снабжать тексты подходящей музыкой. В некоторых учебниках литературы даже появляются такие задания — подобрать композицию под «Капитанскую дочку», например, или под «Заряд воображения». Полковник скептически усмехается. — Что есть, то есть, — разводит руками Тихонова. — Но, как по мне, это ясный намёк на то, что до пяти вечера появляться там не стоит. — Почему вечера? Может быть, утра? — Нет, в песне речь о вечере. Я послушал. Рогозина кивает. Закрывает учебник. Внимательно смотрит на программиста и усмехается: — Молодец, Ванька. — Молодец? И это всё — за такую блестящую аналитику? — возмущается он. — А чего ты хочешь ещё? — интересуется она, скидывая пиджак. Тихонов замечает, что под ним — не привычная белая блузка, а синяя рубашка и яркий шейный платок. — О. Многого. Например, чтобы вы рассказали, зачем так поздно вернулись в офис. Ещё хочу, чтобы вы сварили ваш ужасный кофе — спать хочется страшно, но нужно ещё отработать остальные улики. А ещё, — он облизывает губы и тоже хмурится, — хочу, чтобы вы прочитали этот рассказ. Есть у меня одна идейка. На уровне чистого бреда. — Многовато просишь, — хмыкает полковник. — Кроме того, я домой собиралась… — Зачем тогда приехали так поздно? — Забыла кое-что. — Да? И где же вы были? Полковник мрачнеет; по её тону и взгляду видно, что вечер выдался приятным, и она довольна работой Тихонова, но даже в таком благодушном настроении она не стерпит попыток проникнуть в личное пространство. И всё-таки Тихонов — один из тех, кому это позволено; изредка; на йоту. Полковник стягивает с шеи платок, берёт турку, выливает в раковину остатки кофе и улыбается: — Мы с Валей ходили на концерт. — Да, точно! — восклицает Тихонов. — «Without Temptation»! — Откуда ты знаешь? — опешив, спрашивает Рогозина. — Валя несколько раз пыталась достать билеты, но там всё раскупают мгновенно. Она попросила меня помочь, и… Иван изображает магические пассы, пока полковник со вздохом ополаскивает турку. — Хорошо. За это сварить кофе я согласна. — За концерт? Не за записку?! — Но ты же не любишь мой кофе, — игнорируя фразу, напоминает Галина Николаевна. — Говоришь, слишком крепкий. — Ничего не поделаешь. Совсем как вы. Полковник оборачивается. Прищурившись, снова долго смотрит на Тихонова. Потом возвращается к турке. — Кстати… А где сама Валя? — спохватывается Иван. — Поехала домой. Он не решается уточнить — к кому домой; не решается спросить, почему Антонова отправилась — куда бы она ни отправилась после концерта — одна. — Ну, что там у тебя за идея? — вырывает из раздумий полковник. — А? Идея?.. Надо, чтоб вы прочитали рассказ, иначе непонятно. Рогозина высыпает из кофемолки кофе, заливает водой. Качает головой: — Некогда. Мне тоже скоро домой. Расскажи так. Она ставит турку на плиту, засыпает специи — совсем не как Валя; резкими, точными движениями, без капли магии («И вкуса», — добавляет про себя Иван. В кофе полковника прекрасен вовсе не кофе; прекрасен тот, кто его варил). — Хорошо. Так. Сейчас… — А остальные книги? — спрашивает Рогозина, пока он листает учебник. — А?.. — Зачем тут остальные книги разбросаны? — А… просто. Перечитал «Уроки французского» и решил почитать ещё что-нибудь у Распутина. А у вас в кабинете оказалось несколько сборников… — Иван вскидывает ладони, мотает головой: — Нет, нет, не надо про «взял без спроса». Во-первых, вы сами разрешили когда-то давно, а во-вторых, там могут оказаться ещё какие-то намёки. Кто знает? — Кто знает, — соглашается полковник, собирая с горлышка турки крупинки куркумы. — Тихонов… Второй час ночи. Ну какой кофе? — Прекрасный, — бормочет он, откидывая чёлку. — Так. Ладно. В общем, я постараюсь рассказать с теми деталями, которые влияют на мою идею. Итак, мальчик из бедной деревни отправляется в райцентр учиться. Недавно кончилась война, холодно, голодно… Но мальчишка сметливый и, несмотря на трудности, схватывает всё на лету. Ему не даётся только французский, и его учительница, Лидия Михайловна, берётся его поднатаскать. Рогозина оглядывается; окидывает Тихонова внимательным взглядом. Он краснеет, но продолжает: — Но выходит так, что очень скоро их уроки переходят в игру на деньги. На этом их ловит директор школы, Лидию Михайловну увольняют, а паренёк… учится дальше. Конец. — Так. И какая же у тебя идея? Кофе закипает быстро — ночь, большая часть электроприборов отключена, плита работает вовсю, — и Рогозина снимает турку с огня. Ставит на стол, садится напротив Ивана, смотрит со спокойным любопытством; а он, радуясь её радости, ловит в её глазах ещё не погасшие искорки хорошего вечера. — А вот какая. Наш подозреваемый, вернее, всё преступление целиком тоже может быть связано с игрой на деньги. Не на тридцать копеек, не на рубль, конечно, как в «Уроках», но… — И что натолкнуло тебя на такие мысли? — В квартире нашли много монет. Помните? Очень много. Оперативники, конечно, не перебрали всё по одной, но по прикидкам там тысяч пятьсот минимум — пятаками, десятками… — Сколько же места заняли деньги? — Обе кладовки. — Интересная история. — Тем более интересная, что тут, опять же, перекличка с «Уроками». А вы же знаете, я не верю в совпадения. — Знаю. Это и есть твоя идея? — Нет. Это моё предположение. Идея — попробовать сыграть в пристенок, чтобы понять, насколько похожи следы на стене в одной из комнат на следы от этой игры. — И? Предлагаешь сыграть? — Почему нет? Мелочи у нас достаточно, я же ещё не спускал улики в архив. — Иван. — Полковник прищуривается, разливает кофе, смотрит на программиста оценивающе и строго. — Скажи мне честно: ты вправду считаешь, что это может помочь, или ты просто хочешь развести меня на игру на деньги? — Как можно, Галина Николаевна! — вспыхивает Тихонов. Прокатывает по столу телефон с фото на экране: угол комнаты, царапины на половицах и на стене сантиметрах в десяти-двадцати от пола. — В царапинах нашли металлическую пыль, состав сходен с напылением, которое наносят на монеты разного достоинства. А на ребре некоторых монеток я, в свою очередь, обнаружил древесную пыль… — Допустим, — неторопливо произносит Рогозина. — Допустим. — Давайте сыграем? — не выдерживает Иван. — Ну что ж… Давай. Проведём следственный эксперимент. Тихонов вытаскивает из кармана мелочь и протягивает полковнику. Тоном лектора начинает: — Пристенок, или замеряшки, — с виду совсем простенькая игра. Тут фишка в том, на какой высоте бить, как вести себя в роли разыгрывающего, чтобы не подставляться, а главное — тут важна растяжка пальцев. Так что вы, конечно, в выигрышном положении. — Это ещё почему? — Ну… вы же играете на скрипке. — Когда то было, Тихонов. А ты вот на клавиатуре практикуешься каждый день. — И что с того? — отвечает Иван; тон удаётся сохранить хладнокровным, но отголоски сна вспыхивают с новой силой, когда Галина Николаевна вытягивает перед собой ладонь и начинает разглядывать пальцы. Тихонов прочищает горло и продолжает: — Нужно бросить монету об стену. Примерно так. Опускается на корточки, примеривается. Рогозина наклоняется, всматриваясь; её волосы (он только теперь замечает, что её ракушка растрепалась) щекочут щёку. Иван пытается сосредоточиться. Удар; звон; монета катится по керамограниту. Он ужасно мажет, рубль укатывается под буфет. Сосредоточиться невозможно. — Если ты не добросишь до стены, смысла в эксперименте будет ноль, — ровно произносит Рогозина. — Я… да. Я понимаю. — И ты до сих пор не объяснил правила. Иван бросает следующую монету чуть удачнее: та ударяет в стенку ребром, отскакивает и падает в пределах досягаемости. — Теперь ваша очередь, — говорит он, думая, что всё это, в общем-то, в любом случае бесполезно: в ФЭС стены покрашены водоэмульсионкой, и царапины явно будут не такими, как на деревянной стене. Потом приходит мысль о том, что Рогозина, кажется, разрешает портить стены. Потом он соображает, что они вообще-то планируют сыграть на деньги. В ФЭС. Потом доходит, что всё это предложил он. А потом Тихонов вспоминает свой сон и пропускает вопрос полковника. Ей приходится повторить — с нотой нетерпения: — Что мне делать, Тихонов? — Кидать свою монетку, — прочистив горло, отвечает он. — Постараться кинуть так, чтобы она задела мою, в идеале — легла сверху. — А потом? — Если заденет или ляжет сверху — ваш выигрыш, причём двойной. Если упадёт рядом, то надо попробовать дотянуться пальцами. Дотянетесь — ваш выигрыш. Нет — мой. В сущности, для эксперимента все эти подробности не нужны; в сущности, это вообще не эксперимент, а вольная трактовка. Слишком вольная. — Какими пальцами замеряем? — деловито спрашивает полковник. Щурится, долго прицеливается и, не дождавшись ответа, бросает. Её монетка накрывает тихоновскую больше чем наполовину. — Да вы играли в это, признайтесь! — восклицает он. — Нет. Новичкам везёт, — невозмутимо качает головой Рогозина. — Твоя очередь. Иван примеривается, бросает — монетка приземляется довольно далеко, но шанс дотянуться есть. — Какими пальцами замеряем? — повторяет вопрос полковник. — Большим и указательным, — отвечает Тихонов. На коленках подползает к стене, склоняется над монетами. — Нет, нет, стой! — останавливает Рогозина. — Ты всё закрыл. Я же не вижу, как ты меряешь. Вдруг ты мухлюешь! — Зачем бы мне, — бормочет Иван. Галина Николаевна встаёт, подходит ближе, нагибается, упираясь кулаками в колени. На её левую брючину налипла нитка, и Тихонову мучительно хочется её смахнуть. Приходится сделать усилие, чтобы вернуться к игре. Рогозина пристально смотрит, как он растягивает пальцы; касается большим — первой монетки, указательным — стремится ко второй. Дотянуться не получается совсем чуть-чуть; Иван напрягается, перебарщивает и теряет равновесие на скользком полу. Из кармана сыплется мелочь. — Аккуратнее надо, Тихонов, — негромко произносит полковник. Протягивает руку, и, опёршись на неё, Иван встаёт на колени. Смотреть на неё снизу вверх — удовольствие, которое не выпадает часто. Он задерживается на секунду. Мотает головой, вытряхивая опасные мысли; хочет подняться на ноги, но Рогозина сама опускается на колени, оказывается с ним вровень, и он ловит её взгляд. — Играем дальше? — спрашивает она. — Или ты насытился? — Никогда, — искренне, невпопад отвечает Иван быстрее, чем успевает подумать. Она берёт ещё одну монету, возвращается на исходную позицию, кидает — и снова накрывает его монету, ещё точнее, чем в первый раз. Тихонов делает третью попытку — и снова мажет. Рогозина мажет с четвёртой. Наклоняется над монетами, чтобы замерить расстояние, вытягивает пальцы; Тихонов старается не смотреть, но оборачивается, когда слышит задумчивое: — Не совсем честно. — Что — не честно? — Правила. Всё-таки у всех ведь действительно разная растяжка, разная длина. — Ну… как-то… играют. Выкручиваются. — А как выкрутились в «Уроках французского»? Там же играли взрослый и ребёнок. — Мальчик мерял большим и указательным, как положено. А учительница — большим и средним. Стоп… стоп, Галина Николаевна, я перепутал! Я забыл… Там нужно большим и мизинцем мерить. Не указательным. Мизинцем. — Аккуратнее надо, Тихонов, — повторяет она, и Ивану кажется, что в буфете темнеет, что становится душно и как-то… слишком тихо. — Кто ж так проводит эксперименты? Несколько её фраз он пропускает; ловит только: — …И всё равно это не слишком честно. Должен быть другой выход. — Можно… сравнить, — предлагает Иван, подбирая высыпавшиеся из кармана монеты. Он уверен, что уж теперь Рогозина точно фыркнет, уйдёт домой и пошлёт его тоже. Но она протягивает ему руку раскрытой ладонью. Выжидающе смотрит: — Ну? Иван инстинктивно сжимает кулак, хмурится и медлит. Чего она хочет? Она, кажется, немного навеселе? Она не может не понимать, что его же трясёт, ему сбивает все настройки от таких предложений; она не может не знать; она просто его дразнит! Как и всегда. Он резко выбрасывает руку вперёд и раскрывает кулак. На мгновение задерживает над её ладонью. Понимает, что потерял всякую чувствительность, и прикосновение к её коже считывается просто как препятствие; как нечто, не дающее опустить руку ниже. — Ровнее, — приказывает она; он пытается нащупать своим большим пальцем её. — Что ж у тебя руки дрожат, Тихонов? — спрашивает полковник; он на миг поднимает глаза и ловит усмешку, которую Галина Николаевна даже не пытается скрыть. «Как же ей нравится дразнить меня. Конечно… С Валей так не поиграешь… Как же ей нравится играть». И он решает всерьёз включиться в эту игру; вернее, просто продолжить. Ведь если подумать — они играют всегда, играют постоянно, играют с тех самых пор, как переступили порог ФЭС, а может быть — и ещё раньше. Играют с обманом, с пороками, с насилием и смертью, с самым извращённым злом и даже друг с другом. Играют — потому что если жить так, как живут они, всерьёз, — недолго сойти с ума. В них попадает слишком много адреналина; должны же они выплёскивать его — хоть как-то. Каждый делает это по-своему: его ночные посиделки в лаборатории, бесконечные девочки и бешеные ставки; показная, дурная бравада Майского и нарочитое солдафонство Круглова; напускное Оксанино легкомыслие и блеск в попытке затушевать рану; Валин азарт риска, возможность наслаждаться тем, что она единственная, может быть, на всём свете, кто способен повлиять на Рогозину. Всё это — одного поля ягоды. «Игра — побочный эффект работы», — мелькает в голове, и Тихонов вжимает свою ладонь в ладонь полковника, следя за её лицом, удивляясь собственному спокойствию — по крайней мере, подобию спокойствия. — Что ж у тебя руки дрожат, Иван? — тихо повторяет Рогозина, переплетает свои пальцы с его, на мгновение сжимает и разрывает контакт. Замеряет расстояние между монетами и объявляет: — Мой выигрыш. С тебя… девятнадцать рублей сорок копеек. — Мы разве на счёт? — сипло спрашивает Иван. — А как ты думал? Без счёта — никакого интереса, — говорит полковник, и Иван вновь думает, до чего же ей нравится играть; не просто играть — играть с высокой ставкой. Словно прочтя его мысли, Рогозина предлагает: — Повысим ставки? — То есть? — Сыграем на что-то. — Ну уж нет! — резко отвечает он, отшатываясь. В голове и без того туман, перед глазами рябит, а реальность упорно пытается переключиться в сон. — Слабо? — поднимает бровь полковник. Он тысячу раз отмечал, как легко Галина Николаевна ведётся на слабо; тысячу раз говорил себе: что-что, а это перенимать у неё не стоит. — На желание, — добавляет полковник, и Тихонов убеждается, что она всё-таки выпила этим вечером; немного, но достаточно, чтобы, вкупе с присутствием Антоновой и, видимо, ожиданием чего-то по возвращении домой, предлагать ему такие вещи. Он смотрит на разбросанную мелочь. Обводит взглядом буфет. Останавливается на Галине Николаевне — косметика немного смазалась к ночи, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. Он, разумеется, проиграет — с её-то меткостью и азартной, звонкой лёгкостью в этот вечер. Но… Что ж, стоит сыграть в это хотя бы ради того, чтобы услышать, что она загадает. Или — как она будет выкручиваться завтра с утра. — Какая жадная у вас привычка — заполучать всё без боя. Без остатка*, — тихо говорит он. — Почему же без боя? — спрашивает она как будто серьёзно, но в глазах пляшут смешинки; или — что-то похуже. — Твоя очередь. — Моя, — тянет он эхом и тянется к деньгам. Следующие несколько минут — может быть, четверть часа, Тихонов не уверен — проходят, словно морок; ему одновременно хочется выиграть — и проиграть. А в сущности, это прекрасная игра — когда так равно привлекательны оба исхода. Тем не менее, он даже не думает, что загадает, если выиграет сам. В какой-то момент рубль со звоном разбивает стопку копеек, мелочь раскатывается по полу, и Рогозина, победно блестя глазами, делает неопределённый жест — будто хватает что-то и зажимает в кулак. Тихонов обессиленно садится на пол. Прислоняется спиной к гарнитуру и смотрит на полковника, размышляя, что же теперь. Адреналин уходит, и наваливается усталость; он сам удивляется себе, но вдруг чувствует такую апатию, что почти уверен: это всё подвыверт, игра сознания; муть после череды бессонных ночей. — И какое же будет ваше желание? — спрашивает он, разглядывая её лицо и прислушиваясь к собственным эмоциям. Что-то не так с Галиной Николаевной; эта странная, необычная улыбка… Очевидно, на концерте произошло что-то из ряда вон. — Оно делится на две части, — отвечает полковник, собирая с полу деньги. Поднимается, усаживается на барную табуретку, пододвигает сахарницу и несколько секунд выстраивает кубики рафинада один на другой. Потом рушит башенку ребром ладони, достаёт из кармана пиджака конверт и, не глядя на Тихонова, говорит: — Первое. Выпей со мной. Второе. Отнеси это Вале. — Это читерство, Галина Николаевна, — вздыхает Иван. — Две части. — Мне можно. Он невесело смеётся и кивает. Кажется, он догадывается, что в конверте. И, если его догадка, — правда, с каким же удовольствием он передаст конверт Вале; с горьким, тягучим, усталым удовольствием, как чёрный шоколад в крепком кофе после долгого дня. Полковник встаёт, подходит к шкафу, начинает искать что-то на дальней полке; негромко ругается себе под нос, не находя. — Что? Стырили заначку? — насмешливо спрашивает Иван. Галина Николаевна оборачивается к нему, и во взгляде читается такая растерянность — почти обескураженность, — что Тихонов не выдерживает, поднимается с пола и говорит: — Ничего. У меня есть. Он словно шестым чувством выхватывает: это очень важно для неё сейчас; хотя бы глоток. Это как будто скрепить что-то; запечатлеть; отметить. Он уходит в лабораторию, снимает крышку с системника и на ощупь вытаскивает алюминиевую банку. Возвращается в буфет. — Амаретто, миндаль и какая-то слабоалкогольная дря… — и осекается, потому что Рогозина сидит на диване с учебником литературы и негромко декламирует — монотонно, не глядя по сторонам, словно не заметив, что он пришёл: — «Чика» несчитово. Почему это несчитово? У вас тоже была «чика». Мы кричали, перебивая друг друга, когда до нас донёсся удивлённый, если не сказать, поражённый, но твёрдый, звенящий голос: Лидия Михайловна! На этом месте Галина Николаевна поднимает глаза от книги. Смотрит на Тихонова затуманенно и задумчиво. Он застывает в проходе и внимательно слушает. Глазами просит: пожалуйста. Ещё. — Мы замерли, — продолжает Рогозина. — В дверях стоял Василий Андреевич. Лидия Михайловна, что с вами? Что здесь происходит? От того, что она читает монотонно и медленно, смысл улавливать трудно. Но на самом деле легко: Тихонов читал это меньше часа назад, текст совсем свеж в памяти. Смотреть на неё — расслабленную и собранную одновременно, — трудно. Но на самом деле легко. Ему ведь не на что рассчитывать, и всегда было не на что, но теперь-то, теперь точно не останется поводов для ревности. Никакие Кругловы, Колосовы и Полозовы больше не возникнут на горизонте. «Пусть кто-то только попробует встать на пути Антоновой». При этой мысли Тихонов давится смешком и быстро сглатывает, чтобы не мешать чтению. А Галина Николаевна продвигается всё ближе к финалу: — Лидия Михайловна медленно, очень медленно поднялась с колен, раскрасневшаяся и взлохмаченная, и, пригладив волосы, сказала: Я, Василий Андреевич, надеялась, что вы постучите, прежде чем входить сюда. — Я стучал, — хрипло подхватывает Тихонов. — Мне никто не ответил, — кивает Рогозина. — Что здесь происходит? Объясните, пожалуйста. Я имею право знать как директор... — Играем в «пристенок», — снова говорит Иван, и они обмениваются быстрыми улыбками, так не подходящими тексту. — Вы играете на деньги с этим?.. — Рогозина кладёт учебник вверх вниз, рукой указывает на Ивана. — Я дальше не помню наизусть, — шёпотом признаётся Иван; книга и реплики путаются, как сны и реальность. — Играете с учеником? — не отвечая, спрашивает полковник — уже куда выразительней, словно бы с личным интересом. — Я правильно вас понял? — Правильно, — шепчет Иван. — Я принёс выпить, — и ставит на стол банку. Достаёт кружки. — Не из этих же чашек, — морщится Рогозина. — А у нас ни рюмок, ни бокалов. — И как только работаем? — вздыхает она. Тихонов улыбается, открывает банку и разливает по кружкам «Амаретто, миндаль, какую-то слабоалкогольную дря…». Полковник берёт свою чашку с логотипом ФЭС и пьёт залпом, не сводя глаз с конверта на столе. Снова тянется к кубикам сахара, закидывает один в рот и рукой вытирает губы. Игра давно забыта. Эксперимент — тем более. Оба сверлят глазами конверт. — Что там? — спрашивает Иван. — Не спрашивай. Просто передай, — велит полковник и гладит корешок конверта указательным пальцем. Напоминает: — Это второй пункт. А потом опишешь её реакцию. — Это уже третий! — Верно. Третий, — кивает Рогозина. — Это читерство, Галина Николаевна, — шепчет Иван и делает глоток. — Но вам можно. Вам можно всё.