Вы, которая учила нас летать

Тихонов обесточен, абсолютно растерян. Всё, на что его хватает, — довести Галину Николаевну до квартиры, вытянуть из её безвольных пальцев ключи и отпереть дверь. В прихожей сумрачно и душно, пахнет её парфюмом и чем-то сырым и холодным — так всегда пахнет осенью, когда отопление ещё не включили. Но этот промозглый, нежилой дух навевает такую тоску, что Ивану становится жутко; он не уверен, готов ли оставить полковника одну; тем более не уверен, готов ли шагнуть в этот кокон. — Спасибо. Иди домой, — шепчет Рогозина. Тихонов представляет, как выпалит: «До свидания, Галина Николаевна», захлопнет дверь и выскочит на вечернюю улицу, освещённую и пустую. Как рванёт в клуб или в бар, а может, в контору, как вызвонит Холодова или Круглова, как они закатятся куда-нибудь вместе, выпить и отпраздновать очередную победу, очередной конец очередного дела. Сколько их было... Он не считал с самого начала, а вот Галина Николаевна, наверняка, вела свой личный счёт. Как у врачей, говорят, бывают личные кладбища, так у неё — личная доска побед и поражений ФЭС. — Иди, Тихонов, — повторяет полковник. Он отпускает локоть, за который поддерживал её всю дорогу, и осторожно спрашивает: — Позвонить Вале?.. Попросить приехать?.. В скупых лучах с улицы — Рогозина не зажгла бра, а он и не знал, где тут включают свет, — на губах полковника появляется мгновенная, слабая улыбка. — Не дёргай её. Пусть отдохнёт, — качает головой Галина Николаевна. Стягивает пальто, вешает и прямо в туфлях проходит вглубь квартиры. Тихонов топчется на пороге. Уйти отсюда — из этой невероятной усталости, из этой пустоты, из этой квартиры, где Рогозина так не похожа на себя, — хочется невероятно. Но… — Иди, Ванька. Иди домой, — в третий раз повторяет полковник, и он сбрасывает кеды, скидывает ветровку на стойку для обуви и идёт за ней следом. Упёрто отвечает: — Нет. — Нет так нет, — доносится до него — почти безразлично. Где-то вспыхивает ночник; Тихонов идёт на свет. В кухне он обнаруживает Рогозину сидящей на стуле, привалившейся к стене. Она по-прежнему в уличной обуви, в испачканном кровью и грязью пиджаке. Тихонов садится на корточки рядом, ловит её руки, пытается заглянуть в лицо. В кои-то веки она не сопротивляется: смотрит куда-то сквозь него, куда-то далеко за окно, и, кажется, даже не чувствует прикосновений. А он… А он едва сдерживается, чтобы не отдёрнуть пальцы, будто это не руки полковника, а обжигающая конфорка. Но мгновенный жар проходит, а хлынувшая в глаза чернота не рассеивается, и Тихонов с силой сжимает её запястья, считает пульс, одновременно пытаясь впитать, вобрать, разобрать, что же это, что же за такая тьма, почему, откуда… Очередное дело, очередной конец. Очередная победа. Сколько у них было таких? Не сосчитать. Но что такого случилось в этот раз, что подкосило её настолько? Через прикосновение Иван чувствует мутные цвета, тягучий серый, болотный изумрудный, где-то на горизонте — вспышки алого и бурого, как засохшая кровь. Алый и бурый — цвета страха. Цвета тревоги на том уровне, когда та зашкаливает, мешая соображать. Рогозина старательно топит их в вязкой усталости, в пасмурной пустоте без мыслей, без воспоминаний. Получается плохо. От неё фонит усталостью и болью, Тихонов хвалит и клянёт себя за то, что остался. Что делать с полковником в таком состоянии? Единственное, что приходит в голову, — попробовать оттянуть на себя хоть часть этого тёмного облака, мешающего ей дышать. Тихонов впивается в её руки, как клещ, закрывает глаза и тянет изо всех сил. Несколько секунд ему кажется, что ничего не происходит. А потом резко наваливается усталость, не усталость даже — каменная плита, пригибающая к земле. Эту тяжесть сложно выдерживать, Иван упирается, как может, но всё же роняет голову ей на колени. Тьма и плывущая безнадёжность внутри множатся в геометрической прогрессии; её тёмные мысли вызывают всполохи его воспоминаний. Перед глазами мелькают его личные призраки, его личные кошмары: мама… сестра… бабушка… Антонова, зажимающая рану… Амелина… Бад… Рогозиной в этом ряду не место только потому, что она — здесь, с ним, в реальности, как самый главный страх грядущей потери. Ощущения накатывают, обретая объём, становясь слишком яркими, слишком выпуклыми, чтобы разделять их с реальностью. Красные гроздья рябины стучат в окно бабушкиной дачи; на экране всплывает смс от врача Ларисы: «Опять срыв»; мама целует в щёку, коротко обнимает и вырывает ладонь из его испачканной фломастерами руки, и уходит, уходит снова и снова, в какой-то раз — навсегда… Тихонов чувствует: ещё немного, и он окончательно потеряется в этой Лете, в общем потоке дурных мыслей и страшных снов. Мелькают фрагменты, принадлежащие Рогозиной; какие-то жуткие картины, Чечня, запах пороха забиват ноздри, пороха, и гари и, кажется, горелой плоти, и цветущих яблонь… Иван сдаётся, утыкаясь лицом в её колени, он почти готов завыть в голос, как вдруг… Пальцы полковника начинают перебирать его волосы. Слипшиеся, мокрые пряди; горячие пальцы; откуда-то пробивается свет. Тихонов заставляет себя поднять голову, посмотреть её лицо. Он цепляется взглядом за её взгляд, чувствует себя отравленным и больным; но видит, понимает, чувствует: ей легче. И это, как всегда, искупает всё. «Та, за которую убил бы», — рассеянно думает Тихонов, гадая, что ещё может сделать для неё сейчас — прямо сейчас. И вдруг, из метельной тьмы, из сухой листвы на чугунных завитках и сером граните, выплывает желание — до того ясное, простое и неуместное, что Иван поначалу теряется. А потом хватается за него, как за соломинку, за спасательный круг, за руку, протянутую с того берега. «Котлеты». — Котлеты? — недоумённо бормочет он. Полковник не откликается, но в мыслях, как в разрыве туч, мелькает светлая вспышка. И Тихонов, готовый лгать, убивать, встать ради неё против всего мира, поднимается и шепчет: — Сейчас, Галина Николаевна. Сейчас. Только скажите мне, как… Но она не в том состоянии, чтобы учить его печь котлеты. И ему приходится учиться на практике, осваиваться прямо в бою. Интернет выдаёт невнятные рецепты — сколько это: пять граммов соли? Треть стакана молока — какого стакана? Кружка — считается?.. Так много вопросов, так мало ответов, так много разной посуды в её шкафах, и так медленно нагревается конфорка. Иван неумело мешает яйцо и фарш, пытается на глаз отмерить перец, вливает молока куда больше, чем следует, и тесто получается жидким, таким, что впору жарить оладьи, а не котлеты. — Твою ж… — чертыхается он, уронив испачканную ложку. Прыгает с салфеткой, вытирая пятна с пола и со шкафов. Котлеты шкворчат на сковороде. Когда в кухне начинает пахнуть съестным, Рогозина открывает глаза. Смотрит на него так, словно не понимает, откуда он взялся в её квартире. Медленно выпрямившись, спрашивает: — Ты серьёзно? — Вы хотели котлет, — отвечает он, смахивая в мусор яичную скорлупу. Натянув на пальцы рукав толстовки, стаскивает с конфорки сковороду. Шипит, дуя на пальцы, хватает лопатку и, бормоча, соскребает котлеты на самое большое блюдо, обнаруженное в сушилке. Мельком замечает на блюде кошек: разномастные, зевающие и моргающие, нарисованные так ловко и так небрежно; такие тату набивала своим корешам Лариска. Тихонов встряхивает головой, отгоняя воспоминания, и ставит блюдо перед Рогозиной: — Я… Они подгорели, кажется… Ну, в общем, как смог, Галина Николавна… Полковник молча смотрит в тарелку секунд десять. Тихонов нервничает. Потом она берёт вилку и отодвигает крайнюю котлету к центру. Одна из кошек освобождается, и Рогозина говорит: — Смотри. Мне нравится эта кошка. Иван вглядывается и замечает то, что не увидел раньше: эта кошка на краю блюда не похожа на прочих; она стоит на задних лапах, а передними будто пытается вырваться за пределы блюда или толкает его вперёд. — Она дерзает, — добавляет Рогозина. — Как ты. — Как вы, — тихо, упрямо говорит Иван. Полковник качает головой. Отламывает вилкой кусок котлеты. Делит его на несколько частей. — Нет. Ты видишь, что со мной происходит. Я… не вывожу уже. «Не вывожу уже». Слышать жаргонные словечки из её уст так странно и так… успокаивает. Тихонов не может объяснить себе, почему, и просто берёт вторую вилку. — В каждом из нас есть ресурс, — задумчиво говорит Галина Николаевна. Накалывает кусок на вилку, подносит к лицу. — То, на сколько нас хватит. Сколько раз мы сможем возродиться после падений, после поражений, после страшных, страшных вещей… У меня, — она с улыбкой смотрит на Тихонова, — этот ресурс почти исчерпан. Тихонов опускает глаза в тарелку и молча жуёт. Он давно ждал от неё этих слов; так давно, что уже надеялся не услышать. — Видишь, — справившись с котлетой, продолжает Галина Николаевна, — меня выбивает из строя даже то, что раньше казалось ерундой, рутиной. Я уже не могу… возрождаться так быстро, Тихонов. — Я тоже, — шепчет он. — Я знаю, — кивает Рогозина. — Но у тебя сил всё равно больше. Хотя бы чуть-чуть. Ванька… Борись. Борись, пожалуйста, пока можешь. Кто знает, насколько ещё ты способен… — Уменьшить энтропию, — бормочет он. — Сколько ещё ты способен сделать хорошего. — Что такое «хорошо», Галина Николаевна? Это очень субъективная вещь. То, что хорошо для меня, может быть плохо для вас. И наоборот. И так со всем. Со всеми… Рогозина не отвечает. Гоняет котлеты по тарелке, но так, чтобы не загородить крайнюю кошку. Ведёт вилкой по её хвосту. Наконец говорит: — Ты же всё понимаешь. Тихонов склоняется к самой столешнице. Тяжесть снова давит на затылок, загривок, шею. Да, он всё понимает; безусловно; но от этого — не легче. Но чуточку легче от того, что Галина Николаевна улыбается. Что она ест котлеты, и тягучая серость в её мыслях — он убеждается в этом, коснувшись ненароком её запяться, — расходится, уступая слабому, но такому привычному голубовато-стальному свету. — Останешься у меня? — спрашивает полковник. Иван поднимает глаза; Рогозина выглядит куда лучше, чем когда они пришли, и теперь самое время уйти. Но теперь он тем более не способен на это. — Да. — Вот и хорошо. Иди сполоснись. А я всё-таки позвоню Вале. Ты хочешь блинчики? Ты пробовал Валины блинчики с вишней? — Уж наверно получше моих котлет, — вздыхает Тихонов, и Рогозина слабо, негромко смеётся, вытаскивая из кармана пиджака телефон.