Летние ОтМетки. Пляшем от метки...

Я СКАЗАЛ. (Несколько эпизодов из автобиографии Иисуса, так и не ставшего Христом). If Thou Art, the Son of the God Come down, from Thy Cross… D. Kronin. ‘The Adventures in two World’. Если ты сын своего бога, сойди со своего креста!... Д. Кронин. "Приключения в двух мирах". Вместо эпиграфа... … Послеполуденное солнце палило и жгло, редко разбросанные низкие кусты не давали тени. Не было на Голгофе тени для стражей, заживо уваривающихся на жаре внутри своих запыленных панцирей, красных и потных, оттого похожих на диковинных огромных членистоногих, томящихся в собственном соку внутри блестящих и металлических, но плохо чищеных кастрюль. И не было спасения для страдальца, высоко поднятого над всеми на грубом, деревянном кресте. На исходе пятого часа он уже не молил о смерти. Почерневшие омертвелые губы слабо шевельнулись. - Пить… Но шепот никем не был услышан. Из дневников Р. В. Сикорски. Поэта, Ученого Мага. Вместо эпиграфа... Опять сказал им Иисус: Я отхожу, и будете искать Меня, и умрете во грехе вашем; куда я иду, туда вы не можете придти. Вместо эпиграфа... … Я уходил, стараясь передвигаться незаметно и скрытно. Передвигался я не ночью. Ночь слишком опасное время для одинокого беззащитного путника. Я избегал заходить в селения, кроме как на то короткое время, перед полуднем, когда все ленивы от жары и предвкушают удовольствия обеда. Я занимал необходимое мне короткое время, закупал провизию, необходимую для продолжения путешествия, заполнял дорожные кожаные мешки вином и водой. Я старательно избегал больших торговых дорог, выбирал обходные тропинки, старательно и предварительно выспрашивал в местных деревнях, насколько дороги безопасны для проезда и свободны от лихих людей и диких зверей. Я путешествовал неторопливо и решил для себя, время, в которое торговые люди проводят свои караваны, стало неудобным для меня, и передвигался короткими отрезками: на восходе, до и после заката. И если не сильно уставал, то и в полуденную жару. На исходе четвертого дня своего путешествия, я успокоился, в этот день без спешки расположился на ночлег, покормил, как обычно, вечером своего Серого, невысокого и крепкого молодого ослика, съел хлеб и сыр сам, запил ужин водой, свешанной с кислым вином из бурдюка, сжевал горсть сухих фиников. Я смотрел на первые звезды, что мерцали сквозь колючие кусты и заросли дрока, и первый раз думал о том, что скоро, я выйду на побережье, приду к морю, затем в город, наймусь в порту на корабль. И выйду в дальнее плавание. Прислушиваясь к неопределенным звукам, которые могли быть шорохом листьев в траве, а могли оказаться дыханием незаметно подкравшегося и большого волка, я смотрел на спокойствие моего Серого и постепенно успокоился сам, решил: - Ничего определенного или опасного мне пока не угрожало. К полудню завтрашнего дня я выйду на побережье. И на корабле, приплывшем к нам из Фарсиса, появится еще один, быть может, неумелый и неопытный, но очень старательный моряк. Я прислушался к шорохам среди зарослей вновь. Вокруг было тихо. Только вдалеке что - то громыхнуло, а, может быть, рыкнуло. Мой Серый выслушал новые звуки, постриг ушами и все мне объяснил. Волноваться причин не было: большой лев вышел на охоту, но шел он не в мою сторону. Ворчание зверя раздалось еще раз, далеко в стороне, затем затихло. Я закрыл глаза, собираясь заснуть. Ни мне, ни Серому, Я надеялся, охота диких хищников сегодня не угрожала. Но я забыл вам представиться. Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово был Бог. Евангелие от Иоанна. Святое благовествование. Приветствую вас. Меня зовут Иесус. Именно так назвала меня мама. Так называют меня братья и сестры, родные и друзья. К своему имени я привык. Но в нашем большом, перенаселенном и многонациональном Вифлееме, где, как в большом котле смешались представители самых разных рас и народностей ко мне могут обратиться по разному, называя Джешуа или Иессус.Я не считаю, что изменение нескольких букв своего имени, есть повод или начало конфликта. Я доброжелательно оборачиваюсь к будущему собеседнику, улыбаюсь ему, готовый к продолжению диалога… Я родился старшим сыном в семье плотника Иосифа и жены его Марии. Рождество Иисуса Христа было так: От Матвея. Святое благовествование. И еще, почему-то меня считали сыном Божьим. Мама объясняла, но я так и не смог понять и полностью оценить обстоятельства, сопутствующие моему рождению. К Деве, обрученной Мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве Мария, Ангел вошед к ней… От Луки. Святое благовествование. Но мама верила. Потихонечку заражаясь ее верой, во мне уверялись окружающие. И, постепенно, еще ребенком, поверил в собственную избранность – я сам. Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нем. От Луки. Святое благовествование. Я помню, что в раннем детстве, мне часто бывало досадно, что младшие дети, а, иногда и мои ровесники, подвергали сомнению мою будущую избранность для больших и Божьих дел, насмехались, иногда, дразнили или даже издевались надо мной. Тем более, что я сам, внутри себя, собственное признание никак не ощущал. Но тем охотнее, я уходил под защиту взрослых. И рос старательным и послушным, «ученым» ребенком. Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их. От Луки. Святое благовествование. Я рос чувствительным ребенком и, думаю, рано начал понимать, что взрослые, в отличие от детей, не видят вещи в природе или в жизни, такими, какие они есть. И старательно придумывают события для себя сами, только редко, чаще пользуются чужими, даже старыми мыслями, не особенно приглаживая их на себе. Мне всегда легче было с учеными и умными взрослыми. Присматриваясь к их поведению и прислушиваясь к голосу, я мог безошибочно, или почти безошибочно, определять, что и, главное, как я должен говорить. И слава моя росла. Все слушавшие Его дивились разуму Его, и ответам Его. От Луки. Святое благовествование. Но я верил взрослым и подчинялся им. И видел их ограниченность, но видел и ту великую власть, которую они имели над вещами. Строил ли отец мой Иосиф дом или мастерил что-то из дерева. И очень часто, переходя из детства в раннее отрочество, я стыдился втайне и переживал, оттого что не чувствую действительного своего призвания и избранности, а вынужден говорить слова, которые произносимы мной, но истинно моими, рожденными душой моей, не являются. И потому, я часто уходил. Через заселенные окраины Назарета, я шел в пустыню. И оставался там один, и тосковал среди каменных глыб и осколков, обращаясь к Силе, имени которой я не знал тогда. И просил Ее о Способностях. Сила пришла однажды, просто и обыденно, вливаясь в меня через Понимание. Мне стало жарко, душно и больно. И нестерпимо сладко в один и тот же момент. И я упал на песок без дыхания, чувств, движения. И лежал на песке долго. И очнулся не скоро, от сухого прохладного ветра, что дул по вечерам со стороны пустыни. Закатное солнце медленно снисходило с вечернего неба на землю. Я встал на четвереньки, а потом на слабые, не удержавшие мое тело и подогнувшиеся подо мной ноги. Но я знал теперь, что должен делать. Я часто уходил теперь перед вечером в пустыню. Не забираясь далеко или вглубь, уходил за окраины города, садился на пригорок, оставляя город за спиной, и смотрел не отрываясь на вечернее, уже прохладное солнце, ощущал одновременно тоску и странный прилив новых сил. Знания и умения теперь давались мне легко. Я изучал так, будто вспоминал. Неизвестные мне до этого языки. Случайно обнаружил в себе талант недурного рисовальщика. И прорисовывал, иногда, палочкой или процарапывал на сухой каменистой земле незатейливые орнаменты или сложные непонятные знаки. Ожидал. А потом приходило Оно, большое чувство Сопричастности и поглощало меня полностью. Оно нарастало, как прилив. И я чувствовал себя равным Богу в великом акте сотворения чего-то, но не рискуя становиться на одну ступень с Великими и Верховными богами, я только старался понять. И понимал многое. Потом волна спадала и вдруг уходила. И я оставался только человеком, уже не ребенком, еще не мужчиной, с немногими, оставленными для меня сокровищами, обрывками знаний и мыслей, попытками озарений, проникающими за… И ведущих за собой в далекое и туманное, иногда будущее, иногда давно прошедшее время. Ошеломленный и усталый, но всегда счастливый, я медлил немного, надеясь на возвращение того великого чувства сопричастности и близости. И лишь немного потом возвращался домой, обычно, уже после заката. Я не любил в то время людей или любил их не очень, только лишь потому, что никто из них не смог бы понять того, что открывалось временами для меня. … Пришли в Иерусалим волхвы с востока, и говорят; - Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться ему. От Матфея. Святое благовествование. Неожиданно для себя я оказался внутри Легенды. Сам понемногу становясь живой легендой для людей, которые слышали обо мне и приходили, чтобы посмотреть на меня. А, увидев воочию, стремились, иногда, остаться рядом со мной. Я становился старше и неизменно обнаруживал, что всегда знаю намного больше обычных людей. Я не имею в виду те специальные знания или умения, которые отличают гончара от плотника. Но общие знания об устройстве мира всегда давались мне легко. Они, как будто всплывали, из глубины моей памяти. И я говорил с народом о мире, который должен быть устроен лучше и правильнее, чем наш обычный мир, и видел, как слушают люди и доверяют мне. Я много путешествовал. Становясь старше, я обходил пешком не только родные мне земли, но и многие другие, к ним прилегающие. И везде меня ждал теплый прием. Я говорил о жизни, которая может быть лучше и ДОЛЖНА быть устроена и справедливее, и лучше. И люди мне верили. А еще я творил чудеса. Это тоже легко сделать, если знаешь как. Нужно верить. Смирять собственное неверие. Отпускать на свободу ВЕРУ и понимать, как она затопляет сознание и все существо, ощущать себя проводником БОЖЕСТВЕННОГО. Я чувствовал, как горячим теплом моих рук УВЕРЕННОСТЬ выходит из меня и заполняет страдальца и больного, исцеляет его. Я ощущал в тот момент свою мощь и равенство с ТВОРЦОМ. Но тем более распространялась молва о нем, и великое множество народа стекалось к Нему – слушать и врачеваться у Него от болезней своих. От Луки. Святое браговествование. Я уже понимал в то время, зачем я делаю то, что сделать должен. Думал, иногда, что права была Мать, воспитавшая меня в мыслях и с уверенностью, что я сын Божий. Именно это знание, скорее понимание, удерживало меня от тоски и сомнений. Но грустно мне бывало очень часто. Люди никогда не знают, чего они хотят на самом деле. А получив желаемое, они могут обрадоваться только на миг, потом же начинают вновь тосковать и маяться, погружаясь в постоянные и ежедневные свои заботы, не умея обрадоваться жизни. И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила и исцеляла всех. От Луки. Святое благовествование. И я исцелял многие болезни. И многие люди уходили от меня исцеленными. И сказал им Иисус в ответ: пойдите, скажите Иоанну, что видите и слышите: Слепые прозревают, и хромые ходят, прокаженные очищаются, и глухие слышат… От Матфея. Святое благовествование. А потом я прикоснулся к Смерти. Сделал это для горячо возлюбленного мною Лазаря. И смерть покорно отступила, повинуясь горевшей внутри меня Силе. Но вечером мне было так плохо, но, может быть, я просто очень устал. Но голова моя горела. Все тело жгло лихорадкой. Мысли туманились и прыгали беспорядочно, перескакивали с одного предмета на другой. И я не мог ни уснуть, ни помочь себе самому. Но понял я только, что переступил через нечто запретное и прикоснулся к тому, чего не должен делать никогда. И больше так я не поступал. Я ушел в тот вечер в пустыню и долго сидел, прислушиваясь к пению ветров, всегда передвигающих с края на край пустыни вечно шуршащие, неторопливые пески. Я бессильно сидел на прогретом закатным солнцем песке, на камне, и ждал, чтобы меня отпустило. Ближе к ночи мне полегчало… Народ, бывший с ним прежде, свидетельствовал, что он вызвал из гроба Лазаря и воскресил его из мертвых. От Иоанна. Святое благовествование. Я понял, что мое вмешательство в дела жизни и смерти не принесло большого счастья Лазарю. Я встретил его вновь и не увидел в нем прежней живости движений. Померкли его глаза, потухла улыбка. Как будто из треснувшего сосуда по каплям вытекала, и почти уже вся вытекла, некоторая драгоценная субстанция. Быть может, жизненная сила? Лазарь много молчал. Отвечал на мои вопросы долго, не охотно, смутно. И лишь в конце разговора глуховатым и новым для него голосом, проговорил о том, как мучают его ночные кошмары, душат или зовут за собой. И скоро, он боится, задушат совсем. Больше я с Лазарем не встречался. Моя деятельность вела меня. Странствуя, я исходил всю Галилею. Был в Сирии. Много ходил между иудеями. С недавних пор я начал ощущать. То что вело меня в течении всей моей жизни, а до моего рождения уверило в святости моего предстоящего появления мою собственную мать, вело события к некоторой общей развязке. Ценой развязки, опасался я, обязательно должна была стать моя собственная жизнь. Уединившись в пустыне, я вспомнил: В далекой от меня теперь юности, проживая вместе с матерью и отцом в родном доме, я в первый раз увидел казнь. Проступок раба был невелик. И наказание могло ьы ограничиться сечением по-домашнему или плетьми. Но хозяин был строг и послал раба на крест. Раб умирал долго, под палящим солнцем, осаждаемый мухами. Он мучился несколько часов, пока его мучения не окончили, перебив ему милосердно в лодыжках ноги. Сразу обвиснув беспомощно, он вскоре перестал дышать и улыбался, кажется, пытаясь благодарить за подаренную легкую смерть. Теперь я сидел на краю пустыни и думал о том, что накопившаяся общая жестокость жизни, должна обязательно облегчиться. И та моя работа, которой я неустанно занимаюсь несколько последних лет, обязательно и неминуемо приведет мир к этому. Но мне совсем не хотелось умирать. И не то, чтобы меня так уж пугала или страшила собственная смерть. Я с радостью бы умер, защищая ребенка либо спасая жизнь человека, вдруг попавшего в беду: пожар или внезапный разлив рек. Я по природе своей и характеру очень мирный человек, но мог бы, наверное, участвовать в общей схватке, решительно отстаивая конкретную цель или понятную мне идею. Но умирать не нужно за абстрактную идею, предварительно действуя так, чтобы все любые поступки неминуемо вели к собственной гибели. - Решал в тот вечер... - Нет, что - то в глубине души упрямо противилось этому. Не только из чувства страха. Я не принадлежу к очень боязливым людям. Скорее потому, что смерть живого существа в природе или человеческом обществе являются событиями малой привлекательности. Картины смерти задевают или больно ранят меня. Хотел бы относиться к ним только с чувством отстраненности. А люди приносят в события ухода из жизни театр. И добавляют в страдания, мучения или вечный покой ненужную, яркую зрелищность. Я не любил и не хотел таких наслаждений! Но в тот вечер так ничего для себя не решил. Но все чаще, образ раба, бессильно и безвольно умирающего на кресте, стал преследовать меня впоследствии. Моя деятельность продолжалась. Обучение людей, их воспитание и лечение – увлекало и вело за собой. Я сомневался иногда, и размышлял, погружаясь в дальние неведомые мне доселе глубины собственного разума, сам ли я создаю свой образ Иесуса, или многие следующие за мной уже дали мне имя Иесуса Крестоса, и мой сложившийся образ самостоятельно ведет меня за собой. И в глубине моей души всегда тлела никогда не угасающая тревога, которая, впрочем, никогда не вырывалась на поверхность и почти не мешала мне жить. Я рисовал и рисовал много. Люди и события всегда увлекали меня. Может быть, не сами люди и не всегда события, но те мелкие штрихи и легкие оттенки, которые и определяют самую суть происходящего. Увлекаясь и отвлекаясь, я часто зарисовывал по памяти. И все чаще в мои беглые зарисовки, независимо от моего сознания, приходил прорисованный схематически, без деталей, раб, умирающий на кресте. Он появлялся деталью картинки или узором орнамента, он становился последнее время частью каждого моего рисунка. Однажды я решил: легенда уже возникла и отпечаталась в сознании многих людей. И дальше, пусть живет и развивается, подчиняясь правилам, определенным для легенды, не для реальной жизни. Все, что я должен сделать сейчас – это с достоинством и вовремя отойти. И я сказал, приходя в город Иерусалим, вместе с учениками. Поздним вечером, собравшись на обычную для нас ежевечернюю общую трапезу, я сказал, обращаясь к ученикам. - Друзья мои, я считаю, что нам пора расстаться. – Мои ученики уже давно видели во мне живое воплощение бога на земле. Они знали, что я мудрее их, всегда поступаю правильно и, именно поэтому, и приобрел право вести учеников за собой. Но они оставались обычными людьми. Сейчас я увидел, как мои ученики растерялись. Тщательно подбирая слова, я сказал. - Мы сделали многое, и много успели. – Затем я молчал: я не мог объяснить им, что начало неведомо какой, еще непонятной для меня самого Легенды, нами уже положено. Дальнейшее развитие Легенды в Истории мало зависит от нас. Наоборот, потревоженное людское воображение, получая пищу от собственного разума, передавая из уст в уста, исправляя, изменяя и добавляя, приведет Легенду к единственной реальности. Уже без нашего в ней непосредственного участия. - Очень скоро на нас начнутся гонения. – Я объяснял присутствующим так. – Пострадают, я думаю, многие. И некоторые из вас захотят меня предать, другим придется от меня и учения отречься. – Я сказал это и увидел в неверном, слабо мерцающем свете лампиона, как опустили и отвели в сторону глаза, смущенно розовея щеками, сразу двое моих учеников: Петр и Павел. Иуда смотрел на меня очень ясным и очень пристальным взглядом. В свете лампы и глаза, и взгляд его показались мне голубыми и, очень невинными. Ученики мои старались не роптать, моего решения они не понимали. Иуда мне не сказал ничего. Ужин закончился быстро, и я остался один. Прошел на конюшню, вывел своего Серого, ослика, уложил на его послушную спину еду, заранее подготовленную мною для путешествия и долгого хранения, мешки с водой и теплый плащ, необходимый для ночевки под открытым небом. Я все сделал, обдумывая свой уход заранее, и сделал незаметно. Сейчас собирался быстро. И никто меня не замечал, не останавливал, не провожал. Я шел тихими ночными улицами города, придерживал за повод и вел за собой осла. И стремился пройти на улицу, выйти из путаницы перекрестков и переулков, почти паутины, особенно запутанной для одинокого путника, не привычного к ночным переходам внутри незнакомого города. МОЯ УЛИЦА привела бы меня к месту, где осыпающиеся стены служили плохим заграждением, а обваливались и рушились постепенно, заплетаясь терновником и виноградной лозой. В том месте образовался узкий проход. И торопился найти его, опасаясь. Стремясь быть никем не замеченным. Потом понял, что потерялся я окончательно, и сейчас бесцельно и бесполезно блуждаю по улицам города, теряя драгоценные ночные часы. Я понял, еще немного и я найду ночных недобрых людей, которые могут ограбить или, даже, убить меня. Быть может, желая получить награду, они предадут меня в руки властей. Я растерялся. И увидел, что вновь и случайно оказался на той же улице, что прилегала к центру города. Я растерялся сильнее и наклонился к Серому, стал успокаивать ослика, пытаясь успокоиться сам, поправил поклажу и уздечку. Я пропустил тот момент, когда от темной стены, качнувшись в мою сторону, вдруг отделилась полоса длинной темноты, стала тенью, легла на землю и указала мне человека, которому принадлежала всегда. Человек, одетый в темный плащ, неторопливо шел ко мне. Подошел ближе и откинул капюшон. Я узнал его сухой, знакомый, ястребиный и горбоносый профиль. Передо мной стоял первосвященник, сам Каиафа. Я стоял тихо, прислушивался к ночным звукам. Город продолжал спать. Вокруг было тихо. Я начинал надеяться, что первосвященник, хотя бы этого и не могло быть, вышел сегодня прогуляться перед сном на улицу, один. В этот момент Каиафа заговорил. - Бежишь, Крестос? – Спросил тихий голос. Такому голосу подчиняются. Я ответил. - Нет. Не Крестос. Меня зовут Иесус. – И замолчал, ожидая продолжения. Первосвященник молчал тоже. Потом сказал. - Мои люди доложили мне, что ты собираешь поклажу и уходишь. И, совсем недавно, уточнили, что ты, кажется, потерялся и не малую меру времени бродишь по улицам нашего города. Тогда я решил выйти и встретить тебя, решаясь расспросить или проводить. Куда ты направляешься, Крестос? Я молча пожал плечами. События приобрели неожиданный характер. К таким роворотам я оказался не готов. Я приготовился к разговору, отвечать старался правильно, искал ощупью общий разговор. - Я не Крестос. Мое имя Иессус. Я ничего дурного не сделал. И сейчас хочу уйти. Каиафа вновь помолчал немного. Затем, очевидно обдумывая что-то свое, он мне кивнул. - Именно поэтому. Ты позволишь мне проводить тебя, Иессус? Я молча кивнул. Каиафа развернулся и пошел в сторону, противоположную той, откуда пришел я. Я ждал несеолько мгновений, сомневаясь, присматривался к уходящей прочь высокой и очень узкой спине сухощавого первосвященника. Затем потянул за уздечку Серого и стал догонять. Я прислушивался к тишине, старался определить и узнать доносившиеся до меня звуки. И не мог ничего понять о той опасности, которую мог представить мне Каиафа и его люди, всегда за ним, обычно, следующие. Но город спал, а в окрестностях было тихо. Мы шли быстро. Я догнал первосвященника. И, мог бы идти вровень с ним, но держался немного сзади, тянул ослика за уздечку. Мой Серый шел тихо и не упрямился, как будто понимал всю важность происходящего. Лишь иногда он шлепал копытцем, попадаясь в камень и тогда, нервно взмахивал головой. Мы шли в молчании. Первосвященник не оборачивался и не старался говорить со мной. А у меня, также, не было никакого желания заговорить. Мы вышли на край города. Каиафа повернулся ко мне. - Можешь уходить. Твой путь здесь. Я осмотрелся. Стена в этом месте была пологой, почти разрушенной. Я ничего не понимал. Но почему? Зачем привел меня сюда первосвященник? - Зачем ты для меня это делаешь? – спросил я. Каиафа не пошевелил, но встряхнул плечом. Резкое движение волнообразными колебаниями заставило колыхаться складки его плаща и сказал, удивленно, недоуменно, раздражительно: - Я не знаю. Священники и левиты давно протестуют против твоих действий и следят за тобой. И через несколько дней или неделю первосвященники и старейшины передадут мне донос, и я должен буду взять тебя и предать суду. Вся твоя жизнь привела тебя к этому. Но ты отказался и ушел, сразу и вдруг. Я не понимаю причины. Поэтому стал искать встречи с тобой. Но я не напрасно потерял время в эту ночь. Я понял. Ты можешь уйти свободно, потому что ничего не сделал. Я вдруг почувствовал к собеседнику некоторую симпатию, смешанную с осторожным и опасливым уважением. И подумал. - Кто знает, может быть, при другом обороте событий, я мог бы… - Недодуманная до конца, неясная мне самому мысль оборвалась. И я спросил только. - Ты отпускаешь меня. Зачем? - Уходишь, иди, Иессус. Ты свободен. – Сказал первосвященник, в первый раз, называя меня по имени. Пока еще ты ничего против Закона ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не сделал. Я стоял, смотрел внимательно на стоящего рядом и опасался скрытой ловушки или спрятанной за кустами стражи. Луна, наконец, взошла и осветила ясно лицо Каиафы, его резкий горбоносый профиль, так похожий на лезвие ножа. - Нож, - думал я. – Специально выкованный и заточенный для выбора и прореживания ненужных человеков. Каиафа молчал. Прикрыв глаза тяжелыми веками, он смотрел прямо и сквозь меня, в пустоту. Я знал, наш разговор окончен. Доверяя и не доверяя, опасаясь в глубине души какого – либо подвоха, я подошел к разбитой стене и стал спускаться, пробираясь через узкий пролом, прислушиваясь к шагам и звукам за спиной. Было тихо. Только кусты дикого терна негромко шуршали, стараясь расцарапать мне кожу, порвать одежду, в то время, как я спускался со стены вниз, но не могли причинить особого вреда. Еще мальчишкой я научился лазать по стенам хорошо, с кустами обращался умело. Я спустился со стены, и никуда не пошел до рассвета. Летняя ночь коротка, а темнота опасна для одинокого, беззащитного путника. Я ждал под стеной, пережидая те темные ночные часы, наполненные шорохом, ворчанием, звуками, когда, кажется, сами звуки говорят об опасностях и принуждают к предосторожностям. Я упирался в стену спиной и прикрывал плащом и себя, и Серого, и полукруглую неглубокую выемку, терпеливо ждал своего времени, тех туманных, предрассветных часов, когда и люди, и звери, переделав все необходимые им ночные дела, уходят на покой. И все живое, в такие предутренние часы, успокаивается и затихает. И только тогда я пошел прочь от города. Стараясь оставаться незамеченным, я торопливо пересекал открытое пространство, тянул за повод осла и уводил его за собой, успокоился лишь тогда, как от города меня отделило несколько поворотов дороги. Потянулись дни моего путешествия. Я не очень торопился прийти куда - то, скорее, путешествовал, собираясь оставаться незамеченным. И оставался им, передвигаясь осторожно, как тень. Не вспомню, когда я потерял бдительность и прилег отдохнуть в тени у камня, собираясь пережидать послеполуденную жару. Я пропустил тот момент, когда сам воздух вокруг меня вдруг побледнел озабоченно, сгустился и стал сворачиваться крупными белыми хлопьями, створаживаться, как кислое молоко. Я не успел испугаться, растерянно смотрел вверх, ожидал продолжения. Из образовавшегося в воздухе провала ко мне донеслись звуки: струнной музыки и тихих, шипящих ругательств одновременно. Затем появился ОН. Смущенный, Он появился прямо в воздухе, возник невысоко надо мной, немного мучаясь от неудобства, он оправил белый плащ и остальные свои одежды и начал спускаться, помогая себе игрой. Ящик со струнами в его руках был звучным, но непонятным предметом. Неизвестный завис в воздухе, примерно на расстоянии ладони от земли и, повернувшись ко мне, сказал строго. - Иессос, ты должен вернуться. А я почему-то успокоился и ответил. - Да, меня зовут Иессус. Но куда я должен вернуться, зачем, для чего? Мой посетитель, приготовляясь к разговору, начал усаживаться и сел, опираясь на воздух. Его спина или сиденье не укреплялась камнями или землей, но он сидел уверенно. А его белые подолы его одежды сложились складками в воздухе, около невидимых ног. - Колдун или кудесник мой странный посетитель? – Решал я. Сам в воздухе я жить не умел и повторил свой вопрос. - Меня зовут так. А кто или что такое ты? - Ничего особенного, - ответил, улыбнувшись скромно, мой гость. – Ты можешь называть меня просто, Ангел. Я посланник. – Продолжал гость. – Один из тех, кто выполняет поручения Бога, Твоего Отца, и Верховного Создателя всего Вашего и Нашего мира. Я понимал, что не понимаю ничего, и молча ждал продолжения. Ангел ждал моего вопроса, затем сказал: - Иессос, твое поведение серьезно озаботило Сферы. Оно угрожает Несвершением, в дальнейшем распадом. Я не могу объяснить тебе всего. – Ангел смотрел на меня скептически. – Но мы провели Акт Распятия в бесчисленном множестве Реальностей нашей Вселенной. Мы выяснили, как и без Акта Творения, без Подвига, ясного и понятного всем людям, невозможно добиться Сотворения всеобщей уверенности или заставить Уверенность освободиться от Схемы и жить. Но только здесь, - добавил Ангел. – На вашей конкретной Земле, нам достался такой странный персонаж, который должен стать Исполнителем, но не желает этого. Недоверчивость и высокомерие Ангела разозлили меня. Я не очень люблю ухоженных всезнаек с готовыми постоянными ответами. Они всегда только исполнители. Но, может быть, я просто устал идти одному по краю пустыни и постоянно таиться и скрываться. - Объясни, - потребовал я от моего гостя, тем более, что ничего не понял, кроме того, что мой гость прислан кем-то или откуда-то, только для того, чтобы меня уговорить. - Полный курс объяснений – это долго, - вздохнул Ангел. – Не согласишься ли ты на ускоренный? – Он посмотрел на меня внимательно и вопросительно. Я кивнул головой. - Мировая религия должна возникнуть и сплотить около себя большое количество людей. – Ангел посмотрел на мое, очевидно, непонимающее лицо. И объяснил, - Религия должна родиться. А мы присутствуем и наблюдаем за родами. Иногда помогаем процессам. - Помогаете кому? – Спросил я. - Сложно объяснить. – Огорченно вздохнул Ангел. – Тем более, ты так не подготовлен. Короче говоря, ты должен вернуться. Пройти через положенные для тебя мучения. Затем вознестись на небо и получить в дальнейшем Райское Блаженство, а также право карать и миловать людей. - Зачем? – Спросил я. - Но, - замялся мой гость. – Власть, определенного вида и толка. Но ведь над миром же. Тебя разве не привлекает? Я честно подумал, затем ответил: - Нет. Мой посетитель устал, утомился, огорчился. Я помолчал, потом спросил: - А может быть, ты хочешь разделить со мной обед? Есть сыр и лепешка, немного фиников, вино, правда, уже смешанное с водой. Ангел повеселел, улыбнулся, согласился. - Местная пища? Как интересно. Еще немного лепешки, если не трудно. М-м… Я выложил на теплый камень всю свою еду и протянул гостю половину лепешки. - Не так много, - осторожно угощался Ангел. – Непривычную еду, особенно, местные деликатесы, интереснее всего пробовать. Я отломил и протянул небольшой кусочек лепешки, потом внимательно смотрел, как осторожно, неторопливо и опасливо мой собеседник взял лепешку, прикрывая глаза, сосредоточился. Между его пальцев появилось серебристое, голубое сияние, которое обволокло лепешку. Затем сияние погасло. Мой гость мне смущенно улыбнулся, добавил: - Приходится анализировать или обеззараживать. Я промолчал и пожалел гостя, которому приходится трудно. Он еле справился с самым простым делом, обычной едой. И протянул небольшой кусочек сыра. Гость ел мало, скорее, пробовал. Он понемногу увлекся и разговорился. - Иисус, - спросил меня Ангел, - ты, согласен вернуться? - Нет. – Ответил я. - Я послан уговорить тебя. – Продолжил Ангел. – Если необходимо, принудить или заставить. Но, ты, хороший человек, Иисус. И ты мне нравишься. Я даже не жалею, - он поправился, - не очень жалею, что миссия моя провалилась. Мне только жаль. Мы хорошо тебя учили и подготовили. Но, может быть, ты прав. Рождение мировой религии во множестве реальностей одновременно, ужасная вещь. Но и жизнь человека – тяжела. - Ты ушел, потому, что хотел заниматься чем-то другим, определенным? Я пожал плечами. Дорога предстояла мне дальняя, путь нехоженый, а как все дальше сложится, я и сам не знал. Говорить о своем решении, наняться моряком на торговый корабль и выйти в море, я не захотел, и обсуждать его с Ангелом не стал. - Ну, хорошо, - согласился гость. – Мне пора. Ты все решил твердо? И окончательно? И я могу доложить Наверху, что ты не передумаешь? - Не передумаю, - отвечал я. - Хорошо, - кивнул головой Ангел. – Но тогда я должен забрать у тебя Способности к излечению. И ты не сможешь больше творить чудеса. А с этого момента, - официально заявил мне Ангел, - ты лишаешься нашей поддержки, любой поддержки, защиты, покровительства. Тебе придется вести жизнь обычного человека. Ты не передумаешь, Иисус? - Меня зовут Иессос, - проворчал в ответ я. Потом подумал, но так и не понял: «Жизнь обычного человека, моя жизнь или жизнь любого другого, всегда есть самая обычная человеческая жизнь». Я подтвердил. – Нет. Не передумал. - Ну, хорошо, - согласился Ангел. – В таком случае, мне пора. Прощай, удачи тебе, Иесус. Я, как-то сразу и вдруг, почувствовал себя очень усталым. Через силу кивнул на прощание головой, уже поднимавшемуся вверх, возносившемуся ангелу, развернул свой плащ и улегся в тени камня на теплом песке. И проснулся перед закатом. Багровое солнце, накреняясь, ускользало за горизонт, неровно отороченный каменными грядками, они казались невысокими, отсюда, издалека. Мое неясное ощущение сохранилось: «Что-то должно произойти». Я слушал, вдыхал вечерний воздух, заметил: сегодня необычайно и рано начинает темнеть. Сгущались тучи, вдали что-то пошевелилось, загрохотало, запахло в воздухе гарью. А я оставался без сил, поэтому пугаться не стал, укрыться мне было некуда, я сел удобно и прислонился к камню, затем ждал продолжения. Он вышел из ниоткуда, появился внезапно. Высокий, элегантный, стройный, он выглядел странно. А я устал и сегодняшним днем ко многим странностям привык, поэтому смотрел на Него и ждал Продолжения или Предложения... Они последовали сразу, были интересными, короткими, деловыми. А я рассматривал своего нового посетителя и думал, кого же он мне напоминает. Потом вспомнил, я видел картинку, в одной старой, дорогой, большой книге. Мой гость был богом Паном или назывался в книге, Фавн. Драгоценную книгу привезли издалека, я вспоминал картинку далекого детства. Там боги и их подчиненные не одевались в странные одежды, а мой гость был одет. Его одежда закрывала руки и опускалась до талии. Двумя хвостами сзади она спадала вниз и открывала взглядам поросшие густой рыжеватой шерстью бедра и ляжки, которые в верхней части напоминали человеческие ноги, а внизу заканчивались копытами. - Привет, - сказал мне новый посетитель. – Скучаем? Как жизнь? ...Я шел, осторожно поднимаясь и спускаясь с пологих каменных осыпей, выбирал тропы в холмах, удобные для моего Серого, молодого ослика. Я уходил, стараясь оставаться незаметным. Дни проходили медленно, но уходили один за другим. Я шел скрытно, опасался случайных встречных, прохожих путников, странников и думал о том, что если моя удача сохранит меня, то я скоро выйду к побережью, войду в город, найду порт. И скоро, совсем скоро осуществится еще одна моя давняя, еще детская мечта. А на финикийском корабле, уходящем в дальнее плавание появится новый пассажир или моряк. Я постоянно возвращался мыслями к последнему, непонятному мне разговору и последним словам моего странного гостя. - Хм, ладно. Не хочешь, подберем другого. Предупреждаю, ты пожалеешь, и тебе будет хуже. Я напряженно раздумывал, что бы могло все это значить. А пока, удвоил осторожность, совсем ушел с нахоженных людьми дорог и троп. Я напряженно, и опасаясь, ждал дальнейшего развития событий. И острое чувство непонятной мне обреченности не оставляло в покое сердце и душу. Чувства твердили мне: - Что-то должно случиться. Произойдет скоро. Оно идет. И нет твоей воли, силы и власти, для того, чтобы Событие остановить. Неизвестность и предчувствия меня ослабили и изнуряли. А новость пришла. Она догнала меня через неделю. Я заходил в селение, следя за опускавшимся к закату солнцем. Мне нужно было купить продуктов, взять вина и переменить воду в мешках. Но и новости я хотел услышать тоже. И в доме, где принимали путников, как гостей, я сел на длинную лавку, в углу, у окна. Я пил вино из оловянного кубка и почувствовал кислоту и горечь, почти желчь. Два оживленно беседующих купца и торговца тканями громко обсуждали новость, которую я ждал, которую боялся услышать. Сам я бы никогда не затеял подобный разговор, и никогда никого не смог бы расспросить. Купцы обсуждали громко. Я мог услышать все подробности, но вдруг заметил, что делаю. Я сжимал кубок так крепко, что оставлял на нем следы пальцев и думал, кто же он, тот человек, герой или безумец, который в последний момент взошел вместо меня на крест? Он не отступил и в последний момент и умер вместо меня, и умирал тяжело, мучительно, долго... И кто же тогда я? Я сопротивлялся, пока меня понуждали к действиям, характера которых я не понимал, которых боялся и не хотел. У меня были опасения, достаточно частые в конце, что меня загоняют в ловушку, из которой нет выхода, и я боролся за свободу и спасал собственную жизнь. Но сейчас я свободен. Другой человек взял сброшенную мною ношу и пронес ее до собственного конца. И ЧТО ТЕПЕРЬ ЗА СМЫСЛ В МОЕЙ ЖИЗНИ ИЛИ БОРЬБЕ? Я почувствовал полную пустоту внутри своей души. И не прислушивался больше к разговору двух торговцев. Иисус Христос из Галилеи умер в Иерусалиме, распятый на кресте. Остался Иессос или Иессус, который отныне свободен. И чья жизнь больше никому не нужна, даже ему самому. Я чувствовал не только пустоту, но и странную и душную зависть к погибшему. Он не испугался и не отступил. А я сам, и даже мое путешествие теперь потеряли всякий смысл. И больше всего на свете я не хотел сейчас видеть людей, и никого больше, и только быть одному. Я вышел во двор и прошел на конюшню. Я стал собирать и седлать Серого. Я хотел только одного – уехать. Меня остановила девушка. Она со мной говорила. Я не услышал и не понял ее слов, но решил, что девушка с кухни и хочет денег. Я вытащил и протянул ей монету и не угадал. Серебряный динарий не лег послушно в протянутую навстречу руку, а встретился с препятствием. И только тогда я посмотрел. Мои пальцы коснулись гладкой кожи в глубоком разрезе на груди ее туники и скользнули вниз, под драпировку, к округлости возбужденно приподнимавшейся мне навстречу от частого и неровного дыхания. Я отпустил монету. Тяжелое серебро скатилось вниз и потерялось в поясе, стянутом высоко под грудью, и в складках платья. Я убрал руку и, наконец - то, услышал то, что быстро и взволнованно говорила мне девушка. Она пыталась удержать между грудей монету, потому что правила приличия запрещали ей залезть под платье на виду у всего двора. Девушка говорила, что дороги опасны, особенно вечером, что никто не выезжает за ворота и не путешествует ночью. Я выслушал и своего решения не переменил. Не потому, что стал очень смелым. Я просто понял, что однажды уже умер. И это понимание давило на меня каждую минуту, все сильнее и сильнее. Я хотел остаться один. Я протянул еще монету и приказал принести мне с кухни вина, сыра, хлеба. Девушка монету не взяла. А посмотрела на меня упрямо и непочтительно и сказала: - Если господин захочет, я приду сегодня согреть ему постель. – Она осталась стоять в ожидании моего ответа. Я посмотрел внимательно и недоуменно на курчавые около лба и уха колечки темных волос, напряженный и внимательный взгляд, и не понял: - Разве может женщина что -нибудь дать человеку, который только что умер. И все в своей жизни потерял? Я сказал: - Возьми из кухни еду, девушка. И принеси для меня. Поторопись. Скоро стемнеет. Девушка с кухни стояла и смотрела на меня, будто спрашивая взглядом о чем - то. Затем склонила голову и взяла монету. Быстро принесла все необходимое для дальней дороги. Передала мне узел, не поднимая головы и не встречаясь со мной больше взглядом. Я уезжал поздним вечером, в неизвестность и ночь. За околицей деревни, рядом со мной, захохотал шакал, отрывисто и издевательски. Я не пошевелился, сидел на спине осла и не стал его останавливать. Мне захотелось двигаться. Я забывал в движении о тугом, болезненном комке, который поселился в моем теле рядом с желудком. Но ослик скоро устал, и я спешился. Занимаясь приготовлениями к ночлегу, я скоро обнаружил большую вымоину, пещеру в обрыве, годную для укрытия на эту ночь. В пещере никто не жил, она могла укрыть и меня, и Серого. В начинающейся темноте я спрятал Серого, нашел и завалил выход камнями и сухими колючими кустарниками. Я напоил осла и лег у входа на охапку сухой травы и свой плащ и смотрел через щели выхода, как на сером и жестком бархате неба появляются и мерцают первые звезды. Хотел бы вспомнить еще раз, о чем бы звезды могли поговорить со мной, и не мог. Мне нечем было дышать оттого, что внутри рос и давил все остальное тело клубок постоянной и не исчезающей, не успокаивающейся боли. Я понимал сейчас, что должны были сказать мне звезды, первосвященник Каиафа, один за другим два странных посланника, а в раннем детстве моя мама. Но выбор мною был сделан перед тем, как я мог понять все последствия. Сейчас я умирал... Я смотрел, как переливаются сквозь переплетения веток звезды, а небо темнеет и набирает пустоту, потом уснул. Укачиваясь на первой волне сна, я попытался проснуться, потому что понял все - таки, что же я хочу сказать тому, которого моя мать всегда считала Богом и называла Моим Отцом. Но не смог проснуться. А утром проснулся рано, оттого, что замерз. И потому, что мой осел проголодался. Солнце еще не всходило. Я покормил Серого, собрался в путь и вновь поехал к морю. По привычке, без желания, почти без сил, без цели и смысла. Поднимаясь из - за дальних холмов, на небо неторопливо взбиралось солнце. Оно ослепило меня, сначала свирепой яркостью слишком острых для моих усталых глаз лучей. И лишь потом немного отогрело. Я не хотел, но как больное растение потянулся к солнцу, впитывая его живительное тепло, возвращаясь к жизни. Потом посмотрел вперед, стараясь определить верную дорогу. Потом улыбнулся солнцу и жизни, окружающей меня вокруг, радуясь своей, вновь приобретенной свободе...