Ведьмы Люциана

      Марте совершенно не хотелось мириться с тем фактом, что её сон никакой вообще не сон, а нечто другое. Нечто пугающее. Нечто сюрреалистичное в своей реальности.        Она сбилась со счета, сколько кругов намотала по коридорам первого этажа, прежде чем решилась сесть на лестницу и начать думать. Волна первичной паники, когда она металась и кричала, уже давно миновала, и девушку накрыло усталой апатией. Она знала, что ей нужно выбираться из дома. Но как, если в коридоре первого этажа просто не было двери на том месте, где она должна была бы стоять? Меж стен с той стороны клубилась лишь чернота. Вязкая и такая же отвратительная, что временами покрывала руки самой Марты.       Вспомнив о руках, Марта вдруг осознала, что на ней тонкие кожаные перчатки. И как она не замечала их раньше?       Потянув за кончики, она сняла перчатки и положила их на перила лестницы.        В этом странном сне её руки не были чёрными. Не было на них и следов от омерзительного заклятия Кеторин. Ногти же оказались идеально круглыми, чуть выступающими и покрытыми красным лаком.        Абсурдно.        Марта крайне редко делала маникюр, а ногти красным цветом красила, наверное, никогда.        Девушка уставилась на руки так, словно они ей не принадлежали вовсе.        Её накрыло доселе незнакомым чувством чужеродности, и она принялась осматривать себя. Заметила мягкий тапочек на одной ноге и несоизмеримо огромный резиновый сапог на второй. Марта никогда не носила тапочки дома. Да и сапоги такие тоже не носила. И, конечно же, Марта не относилась к тем людям, что могут так экстравагантно обуваться. Платье на ней оказалось летним и до абсурдного цветастым, словно бы сшитым из разных кусочков цветной ткани, что не подходили друг другу. Девушка даже пощупала ткань, чтобы убедиться.       Марта помнила, что за окнами дома должна была стоять зима, снежная и холодная. Она помнила, что одевалась во всё темное и очень тёплое, когда они с Кеторин собирались ехать за Мегги.        Имя сестры забилось в мыслях, как рыба, выброшенная волной на камни. Они ведь поехали за ней — это точно. Марта помнила машину, помнила колдуна, помнила огромное серое бетонное здание...        Она ощутила, как свело вески, и зажмурила глаза, чтобы облегчить боль. Но та никуда не уходила, вытесняя из головы все мысли. И когда Марта могла думать лишь о ней, боль вдруг отступила. Так резко и неожиданно, словно её никогда и не было.        Открыв глаза, Марта вновь уставилась на свои руки. Она все ещё сидела на ступеньках лестницы, а перчатки вновь обтягивали её руки.        И Марта вдруг осознала, что её это злит. Злит очень сильно.        Почему она не может повлиять на это место? Почему она вынуждена блуждать кругами? Почему должна терпеть тиканье часов? Почему не может даже снять перчатки?        От этой неспособности что-либо сделать Марту буквально начало колотить. Она вскочила с лестницы и подошла к огромному старому зеркалу, что висело в прихожей. Это зеркало разбилось незадолго до маминой смерти: та потеряла сознание в коридоре и случайно сбила зеркало с крепления, а то стукнулось рамой об пол и треснуло.       Сейчас же зеркало висело на своём месте. Всё в той же древней и потёртой раме, но такое же треснутое, как и в тот день, когда Марта пришла со школы и увидела маму, лежащую на полу, а где-то из глубины дома доносился плач Мегги, сидевшей в своей кроватке и надрывно звавшей маму.        Вот только сейчас Марта смотрела не на бегущие по полотну змейки трещин, а на отражение. Из зеркала на неё смотрела мама. Её добрые глаза с лёгкой поволокой. Её длинные волосы, собранные в высокий конский хвост. Цветочное платье на узких бретельках со следами травы на подоле. А ещё перчатки на руках: они были грязными, землисто-жёлтыми…        Как Марта этого не заметила раньше?       Девушка смотрела на отражение и не могла понять, что происходит.       Она же уже смирилась с тем, что окружающее её не может быть просто сном. Временная петля, колдовство. Что угодно, но не обычный сон.       С замиранием сердца Марта подняла руку и дотронулась до стекла. Холодного, даже леденящего, жалящего сквозь перчатки.       А затем мир вокруг словно бы схлопнулся и закрутился. В коридоре стало светло, очень светло. Яркое палящее солнце проникало через окна и двери. Трещины на стекле пропали, часы вновь начали свой бег, стрелка встала на двенадцать и пустилась в привычный шаг. А сама Марта вдруг осознала, что стоит в проёме кухни и смотрит снизу вверх на маму. Маму в том же цветочном платье и перчатках. Маму, которая, опершись рукой на стену, пытается стянуть с ноги огромный резиновый сапог. Вторую она уже успела запихнуть в тапок.        Мама казалась Марте какой-то огромной, просто гигантской. Совершенно не похожей на ту хрупкую и болезненную женщину, которую девушка помнила.        Марта, как заворожённая, смотрела на маму, вдруг осознав, что та выглядит моложе и здоровей. Кожа золотится естественным загаром, щёки раскраснелись от жары, а голова покрыта светлой косынкой, которую Марта не заметила в отражении.       Девушка так пристально смотрела на мать, что в мельчайших подробностях заметила, как счастливое выражение пропадает её с лица. Заметила, как дрогнули ресницы, как расширились от ужаса глаза, как рот открылся в безмолвном крике. Маме словно стало нечем дышать.        Она смотрела на неё, на Марту, и словно бы видела не свою дочь, а нечто ужасное. Нечто страшное.        Марта понимала, что происходящее вокруг не может быть реальным. Знала, что мама уже давно умерла. И тем не менее не могла сопротивляться. Ведь это её мама и её маме страшно! Она открыла рот, чтобы успокоить её, но с губ сорвался лишь восторженный детский вопль, который напугал и саму девушку до глубины души.        — Мама, посмотри, кружка летает! Она ко мне прилетела!        Марта вдруг осознала, что и глаза свои она контролировать не может. Ей хотелось взглянуть на эту летающую кружку. Но её тело не подчинялось ей. Её глаза смотрели лишь на маму, которая панически хватала ртом воздух, не в силах выговорить ни слова.        А где-то внизу — лишь краешком зрения — девушка видела расписную кайму голубой кружки и что-то чёрное, блестящее, маслянистое. Омерзительно знакомое.        И тогда Марта вспомнила. Вспомнила мамино лицо. Вспомнила летний день. Вспомнила, что должно было произойти дальше.        — Марта, прекрати немедленно! — крикнула мать, всё-таки переборов свой страх.        Тогда Марта ведь даже не поняла, как это сделала. Опешив от маминого крика, она отпустила силу, и кружка, ничем не поддерживаемая в пространстве, просто рухнула на пол, звонко разлетевшись на сотни осколков и обдав Марту уже остывшим чаем.        От испуга девочка расплакалась. Сильно расплакалась. Марта ощущала, как по её щекам текут ручьи слёз, как в груди становится тесно от рвущегося крика, как закладывает уши, как между всхлипами пробивается тонкий детский голос:        — Мама, мамочка!        Она чувствовала всё это и в тоже время словно не ощущала ничего, словно смотрела фильм. Где что-то с кем-то происходит, и это немного задевает зрителя, но не сильно.        — Стой, где стоишь, — приказала мама. — Я соберу осколки.        И Марта осталась стоять. А мама тем временем, так и не переобувшись до конца, пошла на кухню за щёткой и тряпкой.        И пока Марта шмыгала носом и утирала щёки покрытыми чёрными пятнышками ладошками, мама смела осколки вокруг её ног и, подняв дочь на руки, понесла в родительскую спальню. Она посадила дочь на кровать и, приказав сидеть, ушла.        Марта, всё ещё пребывая в ужасе от происходящего, попыталась вспомнить, сколько ей тогда было лет. Пять? Шесть? Может быть, семь? Нет, наверное, всё-таки не больше пяти.        Все это произошло так давно, что, казалось, и не имело уже значения. Марта всё так же ощущала страх этого маленького ребенка. Страх и веру в маму.        Та вернулась совсем скоро с полной корзинкой трав и каких-то жидкостей. Мама подошла к ней, села на колени и, поставив корзинку на пол, взяла девочку за маленькие чёрные ручки. Крепко сжав их, она вкрадчиво произнесла:       — Милая, пожалуйста, больше никогда так не делай. Это опасно! Поняла меня? Очень-очень опасно.        Марта кивнула, и на лице Терры Грабс расцвела горькая, болезненная и надломленная улыбка обреченного человека. Почему-то Марта не помнила этой улыбки, от которой внутри всё сжалось.        Маме было так страшно. Так тяжело.        Но, всё же отпустив руки дочери, она нашла в себе силы встать и пойти в ванную.        От дальнейшего Марта постаралась отстраниться. Ей не хотелось вспоминать и уж тем более проходить через это снова. Не хотелось вспоминать маму, которая тихо говорит, что нужно помыться. Не хотелось вспоминать отца, который пришёл на обед с работы и немым изваянием встал в дверном проёме, пока мать помогала Марте раздеться, хотя, кажется, уже давно так не делала.        Не хотелось. Так сильно не хотелось. Не хотелось до боли. До зубного скрежета. До желания что-нибудь сломать.        Но мама уже вела её в ванную. Доверчивую девочку, которая знала, что мама не может сделать больно. Ведь мама её любит. Заботится о ней.        И вот уже вода смыкалась над её головой, а тело словно заживо сжигали на костре.        А мир, эта сюрреалистическая реальность, вновь схлопнулся, и Марта услышала голос. Свой голос, куда более ироничный.        — Забавно… Творят они, а ненавидишь ты меня. Себя. Но не их.        Марта вновь оказалась в коридоре. Перед тем же треснутым зеркалом. В её ушах всё ещё звенел собственный голос. А в отражении нашлось лишь место для неё самой. С чёрными пятнами на лице, с мокрыми короткими волосами, в футболке и шортах. Со взглядом затравленного зверя.        Марта обхватила себя руками за трясущиеся плечи и рухнула на пол.       Её колотило от страха. Животного вездесущего страха, который она всегда держала где-то глубоко в себе.        Страха, что она одна. Без опоры. Без поддержки. Без дома. Без семьи.        Одна наедине со своим проклятьем. Со своей силой. Со своей болью.        Одна… Всегда одна.        Было время, когда Марте казалось, что у неё есть Мегги и что этого ей достаточно.        Но теперь у неё нет и сестры.        Есть лишь темный коридор, из которого ей не выбраться.

***

      Коул проснулся от страха. Всепоглощающего страха, накатывающего волнами. Давящего. Глубокого. Того, что ложится на грудь тяжёлым камнем, бежит по венам и обручами пульсирует в голове. Того, от которого задыхаешься.        Он лежал на старом потёртом диване в доме Кеторин, тёр грудь где-то над сердцем и не мог понять, что его так напугало. Чувство казалось эфемерным, необоснованным.        Стены дома словно давили на него, а в тенях по углам чудилось нечто чуждое. Нечто неправильное.        Коул сел на диване, обхватив руками голову, и принялась разминать ноющие виски.        Его ощущения в тот момент напоминали массовый психоз. Его тело было спокойно. Его сердце билось ровно, пульс не частил, да и дыхание тоже. Разве что голова немного побаливала.        Но страх висел где-то на границе сознания, пытаясь пробиться к нему. Резонируя с ним.        Этот всепоглощающий страх будто принадлежал не ему… Коул вдруг осознал, что уже ощущал нечто подобное. Не страх, а чужие чувства где-то там на грани своих.       Мужчина так резко вскочил с дивана, что у него немного закружилась голова и его накрыло уже своей собственной паникой. Что творится с Мартой, раз она испытывает настолько сильные чувства?       Коул не стал ждать возвращения Кеторин. Он выскочил из дома, прикрыв за собой дверь, и пустился в путь по запутанным лабиринтам белого города. Ему нужно было вернуться в амфитеатр, но это оказалось куда сложнее, ведь теперь у него не было проводника. По улицам Шарпы сновали люди, смотря на Коула с недоверием.       Неместный. Странный. Чужой.        Хотя там, в реальном мире, он был куда более обычным, чем все жители городка, вместе взятые в их немного несовременных этнически расшитых одеждах.        Коулу и самому было некомфортно встречаться глазами с жителями Шарпы и видеть обычных людей, а не жестоких и кровавых монстров, которых когда-то так красочно рисовало его сознание.        Попав в три или четыре тупика и, кажется, окончательно потеряв направление, Коул, к своей большой удаче, встретил того громилу с разбитым носом.        — Кларк! — можно сказать радостно воскликнул тот.        — Марк, — поправил громила, что стоял возле одного из безликих белых домов и поливал цветок в кадке маленькой розовой леечкой. И в отличие от Коула, радости от их встречи он точно не испытывал. Скорее даже расстроился, если судить по нахмуренным бровям и брезгливо поджатым губам.        — Да, точно, прости, дружище, — прикинулся то ли идиотом, то ли просто недалёким Коул. У него это всегда хорошо получалось. — И как я мог забыть? Знаешь, у меня всю жизнь проблемы с именами.       — Ты как здесь оказался? — настороженно поинтересовался мужчина, отставив лейку.        — Да так… Шёл, шёл и заплутал. У меня, знаешь ли, проблемы с…       — Головой?        — Картографией.        — Больше похоже, что с головой. Госпожа Ева сказала Рози, что вы сбежали. Вы что, всё это время по Шарпе слонялись?       — Да не то чтобы, — попытался съехать с ответа Коул. Но Марк двинулся к нему. И Коулу эта гора мышц вообще не внушала доверия. — Слушай, а отведи меня в амфитеатр.        Марк посмотрел на него, как на умственно отсталого и, сощурив глаза, спросил всё тем же настороженным голосом представителя правоохранительных органов, который застукал подростка за каким-то странным и не совсем законным делом:        — Это ещё зачем?       — Меня госпожа Ева ждет, — ответил Коул, сделав шаг назад. Фигура Марка всё-таки была внушительным аргументом.       Услышав имя своей почти начальницы или кем там были для него Старейшины, бравый защитник принципов города переменился в лице и почти добродушно выдал:       — Ну, пошли. Раз уж тебя ждут.        И, честное слово, на секунду Коулу показалось, что единственным желанием Марка в тот момент было схватить его за шкирку и поволочь к амфитеатру, как мешок с картошкой, в процессе случайно пару раз ударив головой об камни мостовой.        Но Марк, не лишённый зачатков приличия, лишь взмахнул рукой, жестом приглашая следовать за ним. Что Коул, собственно, и сделал. Хотя «следовать» — это всё-таки не совсем верное слово, ведь Марк шёл с ним вровень, плечом к плечу, разве что за руку не держал, боясь, как бы его добыча не скрылась в неизвестном направлении.        Пока они шли по узким улочкам города, Коул буквально ощущал, как его гонит или же, скорее, притягивает страх Марты.        Идя за Марком, Коул вдруг осознал, что всё это время бродил по городу кругами и буквально раз за разом сворачивал не туда, хотя от дома Кеторин до амфитеатра было не так уж и далеко. Меньше классического квартала, хотя улицы в Шарпе и строились по другому принципу. Коул подметил это ещё в прошлый раз: Шарпа была построена по принципу кругов и соединяющих их лучей. Так что кварталы домов здесь впору было называть треугольниками, которые сходились к трём точкам: амфитеатру, дому советов и к той колоннаде с порталами, где они оказались сегодня, после того как шагнули в портал в доме той странной девушки.        Хотя сегодня ли это было?        Коул не знал, сколько часов он проспал на диване Кеторин. Вполне возможно, что и целый день.        Двери амфитеатра оказались закрыты. И Марк постоял пред ними с минуту или около того, не зная, как поступить. Ему явно не хотелось впускать Коула внутрь, не спросив сначала разрешения у Старейшин, и совершенно точно он не мог оставить того одного. Эта недолгая, но мучительная борьба во всех красках отразилась на лице мужчины.       Коула эта ситуация немного позабавила. Но он не стал облегчать задачу своему конвоиру, ведь тот всё равно не поверит, даже если Коул совершенно искренне скажет, что не собирается никуда убегать. Уж больно хорошо госпожа Ева подпортила его образ, сказав Марку и Рози, что они с Мартой просто взяли и убежали. Эх, это она ему ещё не сказала, что Коул почти стал охотником на ведьм. Посмотреть бы тогда на его лицо — вот где начнётся настоящее шоу.        В итоге Марк всё же решился.        — Пошли, — сказал он и распахнул одну из тяжелых деревянных дверей.        Стоило им сделать несколько шагов во внутрь, как Коула накрыло. В полной тишине пустого зала он услышал вопль. Отчаянный, болезненный. Тот, что не просто бил по ушам, а стегал по ним кнутом.        Коул поморщился и глянул на Марка, но тот даже бровью не повел, продолжая идти меж рядами сидений к центру зала, где вокруг медной ванной в безмолвном бдении стояли двое Старейшин. Брунгильду и госпожу Еву Коул узнал сразу же, еще со спины. Одна тучная и сгорбленная, вторая высокая и немного болезненно худая.        И Марта, что лежала в ванной. Все такая же чёрная, как самая тёмная ночь. Она всё ещё спала. Хотя при взгляде на неё Коулу начинало казаться, что её лицо кривится в мучительной агонии, что с её губ срываются те самые леденящие душу крики. Что именно от неё исходят эти бесконечные волны страха.        Ему начало казаться, что он сходит с ума. Все его чувства говорили одно, а глаза видели совершенно другое.       Он знал, что она страдает, что ей мучительно больно.                А глаза говорили, что она всего лишь спит.