Парадокс сопротивления.

      Осознание моей влюбленности ковыляло до меня очень медленно. Но когда оно все-таки дошло до финиша, я почувствовала это всеми своими костями, будто кто-то сыграл похоронный марш на моих ребрах.       Федоров привел меня в хрущевку, приютившуюся подле университета, завел в советскую квартиру, где главными достопримечательностями выступали расписной ковер на стене и маленькая кухонька, в которой кое-как вместилось его общество друзей, и посадил подле себя, как своего апостола. Чем-то это мероприятие похоже на тайную вечерю. Схоже тем, что на нем я себя ощущала Иудой с сребрениками. И Мирон знал, что рядом с ним предатель.       У меня сердце зудело, пока я смотрела на него. Он увлеченно сходился с товарищем в дружной полемике насчет сексуальной сублимации или что-то в этом духе. Я не следила за его мыслей, приобретающей очертания в сигаретном дыме. Меня не волновало, что он говорил, а как он говорил. — Фрейд считал, что сублимация является признаком зрелости и цивилизации, понимаешь? — его пальцы очерчивали образы в воздухе, сигарета плавно тлела в уголке губ, дым резал глаза, и он щурился. — Поэтому вместо того, чтобы кого-то в очередной раз трахнуть, направь свою энергию в нужное русло — напиши еще один квадрат Малевича. — Чот я у тебя на стенах ни одного квадрата не видел, — кольнул его подвыпивший приятель, намекнув на меня. — А мои квадраты тебя ебать не должны, Витя, — часть империи сжала мое колено под столом, другая половина стряхивала пепел в близстоящую банку пива.       Именно в такой обстановке у меня засвербело сердце. На меня напало целое ополчение термитов, чувствами искусавших меня до зудящих ран. Мироном я расчесывала укусы в кровавую кашу, а он сидел рядом и вел полусветские пьяные беседы, оставаясь трезвым умом и душой.       Он курил. Я молчала. Он пил. Я смотрела. Он сжимал. Я краснела.       В университете, на парах, говорить с ним было обязательно. Здесь, в стенах прошлого, слова изжили себя, забаррикадировались в пелене умирающего сознания и оставили наедине с оголенным проводом, прошибающим током до трясучки. — Все русские сериалы на первом канале вдохновлены древнегреческими мифами, — очередная его дикая мысль соскочила и бросилась в кипящее варево вечера. — Рассмотрим тот же миф про Психею. Афродиту забыли, Психею возвели на трон красавицы. Первая ей уже мстит, посылает своего сына, дабы он Психее вселил любовь к самому безобразному человеку, — он затянулся сигаретой и поспешно выдохнул дым в сторону, при этом активная жестикуляция рук не покидала его ни на секунду. — Попахивает уже сценарием мелодрамы. Зачем так заморачиваться? Гера с этим не возилась: прознала, что Зевс ей изменил, и превратила его нимфу в медведя. Все. Конфликт исчерпан. Но не-е-ет, Афродита ухитрилась и все равно попала впросак. Как итог: бессмертие Психеи, ее приобщение к сонму богов и рождение дочери от Эрота. — Яныч, ты мне ща такую идею подал, — лицо его товарища исказило просветление, будто на него сошла манна небесная. — Заебашим сериал по древнегреческим мифам. Это будет пиздец лютейший.       В моей крови не бушевала водка, и я не сдерживала тихие смешки. Я попала в сюрреалистичный мир зазеркалья. Засмотрелась в кроличью нору, не успела ухватиться за корни деревьев и падаю с удивительной скоростью туда, где меня поджидает Безумный Шляпник. — ...твоя сыграет охуительную Психею, я буду выступать в роли Эрота, а ты будешь только камеру держать. Базарю, что такой сценарий еще не видал порнохаб, — увлеченно бесновался Витя. — Ни у кого хуй не встанет на твою рожу, — отмахнулся Федоров от надоевшей пьяной мухи.       Мои слова возмущения забрал Мирон и выплеснул их на собеседника короткой репликой. А после Федоров увел меня в кабинет.       Медовый свет от настольной лампы, забытые всеми книжные полки, прохудившийся диван, запах советской звездочки, скрипучий пол, кружевные занавески на окнах, мохнатая пыль, торшеры-цапли с бахромой, плакат с Высоцким. — Про какие ты там квадраты Малевича говорил? — усмехнулась я, не заметив, как привычное «вы» перетекло в родное ты. — Мне больше нравится черный круг и черный крест, — мягко растеклась улыбка на его лице. — Только не говори, что это реально существует, — диван оказался жестче, чем я думала. — Существует, — Федоров лег на диван и уместил голову на моих коленях. — И красный квадрат, и белый еще есть. Когда в Москве был, то в Третьяковке впервые все работы Малевича увидел, — он зевнул и прикрыл глаза. — И это не квадрат... — сонная пауза, — а супрематический четырехугольник. — Недочет или так задумано? — я осторожно подушечкой пальца провела по его пушистым бровям, усмирив волоски. — Задумано, — он взял мою руку и положил себе на грудь, прямо под сердце. — Вроде, он хотел создать подвижную форму...я уже не помню, — и вновь сладкий зевок.       Его сердце билось размеренно, как у здорового человека. Мое же плясало на пепелище. Чей это пепел? Моих заблуждений или легкой симпатии? — Витя всегда такой, не грузись, — прошептал Мирон, накрыв мою руку своей ладонью и чуть сжав ее. — М? — я выпала из своей ватной прострации.       Он открыл глаза, и я заметила его полупьяный взгляд. Весь вечер я думала, что это следствие водки, но в свете медовой лампы поняла, что именно так смотрят влюбленные люди: с размытым блеском и полубредом в нечеткой окантовке. — Знаешь, иногда я думаю, что я — Пигмалион, а ты — Галатея, — нежно прошептал он, поднося мою руку к своим губам. — Только я бы не смог вылепить такую скульптуру...       Тихий односложный смешок и кроткий поцелуй на тыльной стороне ладони.