Парадокс сопротивления.

      С чего обычно начинается курьез? Чаще всего с безобидной фразы, пару бутылок светлого пива, подавленных желаний или с лекции по классификации психопатий.       За время своего глубокого освоения предмета Мирона Яновича я немного поднаторела в этом деле. В мою речь просачивалась очень медленно профессиональная терминология, причем настолько дела с этим обстояли туго, что приходилось запоминать по ассоциациям. И они, как бы выразиться помягче, да чтобы себя не обидеть, были отголосками постмодернизма.       В нашем обществе укоренилось, что постмодерн — это не литературное направление, которое характеризуется отказом от традиций и ощущением мира как хаоса, а (вставляю дословно цитату) — «чел, камон, ты юмора не выкупаешь». И в моем случае активно проигрывался второй вариант. И Федоров принял все на свой счет, точнее, он нашел в этом свою отдушину, свою отраду, свою нереализованную мечту стать стендап-комиком.       Каждая его пара теперь начиналась с переклички. Он всегда ее проводил с конца списка, чтобы оставить самое сладкое и душетрепательное напоследок. В этом был какой-то определенный подтекст. Я его понимала через призму бурной фантазии: меня постоянно беспокоил один и тот же вопрос, кочующий из занятия в занятие: В постели он предпочитает так же? — Мавров? — его ручка медленно тянулась по списку. — Здесь! — отозвался однокурсник. — Лесина? — отметив в тетради присутствующего, продолжил Мирон Янович. — Присутствует.       Пока ребята выкрикивали оригинальные ответы, я мысленно вешала ярлыки на каждого. Сначала шел циклоид —это если говорить научно, а если употреблять мою ассоциативную память, то в голове всплывала картинка одноглазого монстра — циклопа. В принципе, смотря на Маврова, он и вправду напоминал чем-то отдаленно существо, выбравшего вилку.       Чуть далее шел Ипатов. С ним все полегче, он полностью соответствовал своей патологии шизоида — угловатый, лишенный природной гибкости, интимного контакта у него не было не только с реальностью, но и с девушкой. Стоит ли говорить, как я запомнила шизоидное расстройство, или название скажет все за себя?       И тут Федоров подбирался к первой букве алфавита. Волнительно. Можно ладошки выжать и образовать искусственный водоем, где будет в гордом одиночестве плавать следующая реплика моего излюбленного преподавателя: — Представитель конституционально-глупых присутствует?       Свершился наконец его звездный час. Он поднял голову и демонстративно принялся выискивать меня в катакомбах аудитории. Я сидела у него прямо перед носом: он мог запросто меня им поразить, как Георгий Победоносец, но он продолжал отыгрывать Кота Базилио. — Здесь я, Мирон Янович, — лицо мое сверкало глупой улыбкой. — Только чего уж мелочиться, называйте сразу олигофреном, а то чего как не родные?       Однокурсники дружно, как по команде, разошлись в разношерстном смехе, что никогда не приветствовалось прежде. Федоров поджал губы, пряча усмешку в недрах серьезности и своего реноме. — Так все, — грозно откашлялся Мирон Янович, — посмеетесь после, а сейчас записываем новую тему...       Тема у меня так и не обрела письменную форму в тетради.       Если рассматривать церемонию, описанную выше, дотошно, то можно обнаружить в действиях Федорова другой смысл. Он же непревзойденный и хитрый гений. Все у него имеет оттенок детерминизма. Каждое его действие несет глубокий посыл.       Боясь попасться вновь на его крючок манипуляций, я теперь все его поведение анализировала и рассматривала под другим углом. Мне всегда хотелось идти на шаг впереди него, хотя, на самом деле, я явно отставала на несколько километров. — Миро-о-он Янович, — после пар меня нельзя было выгнать из аудитории никакими тряпками, справлялись только потрепанные тряпки уборщиц. Гоните ссаными — не уйду, но если в бой вступала Нина Степановна с облезшим непонятным куском, непохожим даже на ткань... — Да, Серафима? — Федоров увлеченно заполнял свои бумажки или, как всегда, делал вид, что его мало интересует моя персона. — А вот, — я усмехнулась, сжав в руке корешок книги. — У меня вот такой вопрос... — Олигофрен отличается от конститу... — Это я знаю, — прервала я его, — меня другое беспокоит.       Он поднял на меня взгляд. Хоть и брови его хмуры, голубые глаза выдавали его с головой. Они блестели чем-то неподдельным. Трудно назвать это интересом, а на большее я пока не осмелюсь. — Что же тебя беспокоит? — он позволил себе отказаться от формальностей. — А это у вас какой-то новый способ меня поднатаскать в патологических личностях, или вы не можете определить мой тип? — сказала я прямо, без ужимок, но с набегающей краснотой щек. — А ты к чему больше склоняешься? — Федоров, подперши рукою подбородок, мягко улыбнулся, всматриваясь в мое лицо, отчего я пуще прежнего разрумянилась. — А вы всегда отвечаете вопросом на вопрос? — я механически перебирала какие-то листочки на его столе. — Или сегодня какая-та суперакция? — Боишься, что я вновь провожу эксперимент? — Мирон Янович остановил действия на поверхности стола, накрыв мою руку своей теплой ладонью. — Беспокоюсь за вашу квалификацию, — он пальцами невесомо обводил костяшки на моей руке, —вы уже неделю не можете определить мою патологию...       Я затихла. Тяжело говорить, когда он проявляет такое внимание. Оно для меня самое чуткое и нежное, сбивающее с толку. Нет ничего интимнее, чем безобидные касания. — Мавров, как ты говоришь, циклоп, — я невольно улыбнулась, — причем конституционально-возбужденный, — он поднял мою руку и приложил к ней свою ладошку, сравнивая длину наших пальцев, — Лесина — истеричка, не путай с нарциссом...       Он медленно рассказывал мне о каждом студенте, следуя списку и обследуя мою руку, будто в ней было что-то неземное. Я, смущаясь и вслушиваясь в его речь, остановила процесс исследования и принялась за свое. Империю я обрисовала ногтями два раза, а колесо фортуны — всего три. Это было само собой разумеющееся, словно до этого раза мы проворачивали такую церемонию каждый день. — Все-таки я олигофрен? — когда он закончил, сказала я.       На что он только усмехнулся.