Парадокс сопротивления.

— ...эта тема будет фигурировать в предстоящем зачете, поэтому прошу вас обратить на нее внимание.       Какая тема? Я даже ее не услышала. В моих мыслях все построено по-другому. Его крепкие руки, забирающиеся настойчиво под мою юбку, всегда занимали лидирующее место в моем рейтинге блядских желаний. Какие навязчивые идеи и действия в психологии человека, Мирон Янович?       О каких занятиях может идти речь, когда он, в белой рубашке, с закатанными рукавами до локтя, предоставив свои татуировки на всеобщее обозрение, разговаривал на своем заумном языке? Он мог заливать любую несусветную ересь, лишь бы это красиво и веско звучало.       Я уверена, что большая половина группы не могла точно уловить волну, на которой вещал он: получались помехи из-за банального незнания какого-либо определения. Поэтому, наверное, из-за собственной непросвещенности и прорех в образовании мы возвели его в абсолют. Как первобытные люди поклонялись своим идолам, так и все студенты благоговели перед Федоровым.       В университете он покорял все сердца. Нет, даже не так. Он их беспощадно раздавливал как надоедливых тараканов, коих в нашей общаге полно. Влюбленные взгляды, адресованные в его сторону, он пресекал парой едких фраз, завуалированных в такую безупречную форму, что никто даже и не мог понять то ли это оскорбление, то ли тонкий флирт. — ...воздействующими на нас. Вопрос в том, какие из них воспринимать серьезно. Кому принадлежат эти слова? Анисимова? — выстрелил его зычный голос в мою сторону.       Сморгнув пелену наваждения, я растерянно оглянулась в поисках минимальной помощи: все внезапно заинтересовались содержимым своих тетрадей. — Наверное, — не дождавшись ни от кого спасательного круга, говорила я, — очень великому человеку... — А фамилия этого великого человека? — в глазах его блестела язвительная усмешка. Он знал, что его стрела попала точно в мишень, в мишень моей невнимательности. — А фамилия этого великого человека, если мне не изменяет память, Федоров? — так нагло я еще не переступала границы дозволенного, но все бывает в первый раз.       Мирон Янович опешил, и его мохнатые брови, словно две медленные гусеницы, поползли к переносице. Позади меня кто-то громко усмехнулся. Навязчивую улыбку мне удалось сдержать, а вот стыдливый жар, проступивший на щеках, находился вне моего контроля. — Его фамилия Ларсон, Анисимова, запомните впредь, — очухался Федоров быстро, даже какая-та тень веселости залегла в его морщинах.       Он терпеть не мог фамильярности на своих парах и бесцеремонно отправлял любого, кто нарушит его императив, за дверь. И я была в тот день удивлена, что мне все так просто сошло с рук. Он даже не завалил меня на зачете.       Нельзя никогда никому давать послабление, иначе последствия будут ужасные. Когда деспот перестает сжимать горло жертвы, то ей дышать становится легче и, казалось бы, что лучше придержать язык и не дразнить тирана, но тут уже дело принципа. — Тяните билет, — сказал Федоров.       Обследовав и пощупав взглядом каждый листочек на преподавательском столе, я тяжело вздохнула и полезла в карман, где меня ждала специальная заготовка. Мои действия в тот период можно было приписать к шкодливому ребенку, решившему вывести своего родителя на эмоции. Не били по рукам и не ставили в угол за мелкие пакости, значит все дозволено? — С вашего позволения, я воспользуюсь? — перед глазами Федорова очутилась серебряная подвеска с каким-то кристаллом (я его украла у соседки по комнате). — Простите? — его недоумение прыгало с подвески, потом на мое лицо, вновь на подвеску и обратно. — Да я где-то вычитала, что маятник поможет выбрать хороший билет, — титанические усилия я применяла, чтобы не рассмеяться. — Можно?       Мирон Янович, сбитый с толку, но заинтересованный в разворачивающемся фарсе, откинулся на спинку кресла и кивком дал добро. Я закусила щеку изнутри и принялась за свои махинации. Боже, вы бы видели его озадаченное и серьезное лицо, будто перед ним собирают ядерную бомбу и ему необходимо запомнить каждое последующее действие. — Я этот возьму, — вытянув наконец-то самый неказистый билет, я оставила в покое иррациональную часть моего представления и откинула шутки: все-таки зачет мне нужен был. — Помог ваш маятник? — поинтересовался Федоров с хитрым прищуром. — Относительно, — прошептала я. — Надо еще пару раз потренироваться. — Попробуйте в следующий раз слева направо крутить ваше приспособление. Думаю, что так вы точно накрутите себе на зачет, — усмехнулся он и потянулся к моей заветной зачетке, лежавшей подле меня. — Я готова отвечать, — поняв его намерение-испортить мне успеваемость, я без промедлений его отдернула.       Нет, не готова. Я даже вопрос не успела прочитать, что уж говорить про размышления и извлечения информации из памяти, однако медлить нельзя. Ответ мой его удовлетворил, и я, ссылаясь на магическую помощь Гекаты, с довольной миной и второй победой в кармане, покинула аудиторию.       Главную задачу я выполнила — сбила с толку чопорного Федорова. Это стоило мне не только глупой безделушки, но и бессонной ночи. Идти в логово Цербера без оружия и надеяться на благоприятное стечение обстоятельств — самоубийство. Игра бы не стоила свеч, если бы я играла с пустым кошельком знаний в предмете Мирона Яновича.       Используя данную мне богом (Федоров — бог нашего скромного университетского пантеона) прерогативу, нужно ее каждый раз оправдывать, что получалось у меня лучше всего. Оправдывать чужие ожидания — мое хобби, навязанное родителями. Музыкальная школа не пригодилась, а вот родительские установки еще как!       Я намеренно создавала ситуации, которые привлекали драгоценное внимание Федорова. Многим покажется это нелепым. И сюда можно приписать подростковый максимализм: идти против системы, все подвергать двойному сомнению, строить замки из песка, ошибочно полагать, что только я добилась истины и для остальных она скрыта под их консервативным мышлением. — ...мы должны возводить новое, а не вечно опираться на старое, Мирон Янович, — встревала я на парах в его складную речь, больше не казавшуюся мне авторитетом. —Если бы человечество вечно жило по правилам прошлого, то люди бы по сей день стрелялись из-за оскорбленной чести. — Если бы мы не оглядывались постоянно назад, в прошлое, то мы никогда не вынесли для себя урок, — сказал он, не напрягаясь. — Все достигается методом проб и ошибок. Это врожденный эмпирический метод мышления человека. Предположим, — Федоров взял мел и нарисовал на доске круг. — что нет ничего. Абсолютная пустота. Как вы возведете что-то на пустыре? Что вы будете возводить? — Что угодно, — я не особо понимала, в какую степь он меня вел. — Скажите конкретно, что мне изобразить.       Вся группа молчала и наблюдала за нашим противостояние. Выскочка, почувствовавшая ветер свободы, против мудреца, по собственной воли приоткрывшего окно. — Пусть это будет стул, — наобум ответила я после недолгого молчания. — Я не знаю, как он выглядит, — пожал плечами преподаватель, в его голосе прорезалась наивная простота, отчего создавалось впечатление, что он и вправду не знал, что такое стул. — Вам показать? — улыбнулась я.       Он утвердительно кивнул и разрешил мне подойти к нему. Я незамедлительно, под взгляды своих однокурсников, показала непутевому Федорову, решившему учить меня жизни, фотографию обычного деревянного стула из интернета. Все это походило на цирковое выступление, только кто из нас клоун? — Садитесь, Анисимова, — Мирон Янович дождался, когда я займу обратно свое место, и продолжил, вырисовывая кривой стул на доске: — Так вот, знаете ли в чем парадокс, Серафима? Я бы не смог изобразить то, что вы сказали, если бы мне вы этого не показали. — Не совсем вас понимаю, — честно призналась я.       Меня больше не двигало желание сорвать ему пару, я была искренне заинтересована в этом эксперименте. — Перед нами абсолютное ничто. — он обвел круг на доске мелом. — Откиньте все шаблоны, очистите свои мысли, ничего не существует. Я не могу сделать стул, потому что не знаю, что есть стул. Из чего его делать, если деревьев и необходимых инструментов нет? Понимаете? — Федоров обратился уже ко всем студентам. — Анисимова сказала, что нам нужно создавать новое, необходимо откинуть старое, не обращаться к материалам Фрейда, Юнга, Левина, Леонтьева и так далее. Идти своим путем, но как мы будем идти, если дороги нет? Эту дорогу нам дало прошлое, на которое необходимо опираться при создании нового.       Заключил Федоров, посмотрев на меня. Мои щеки зарделись, будто преподаватель взял две половинки свеклы и смачно обмазал мне бледно-красным соком лицо. Тогда я думала, что он грубо поставил меня на место и носом ткнул в мою безграмотность, но это было не так. Он пробудил живой, прыткий интерес к его предмету.       Зачем на филфаке психология? Я все время задавалась этим вопросом на первом курсе, вечно негодуя оттого, что приходилось учить вдвое больше, чем положено. Но увидев преподавателя по предмету, мои недовольства поутихли. Стимул ходить на его пары был — полтора часа чистого наблюдения за умным мужчиной. У меня нездоровая склонность к интеллекту, а он — ходячий сгусток неизвестной мне науки, которую я впоследствии захотела постичь.       Раньше мои мысли занимали сильные руки преподавателя на моих бедрах, теперь — как вступить с ним в дискуссию. Сменились ценности. Виной тому мои мелкие шалости. Меня за них не ругали. Он знал, что перед ним чистый лист. Рисуй, сколько хочешь. Но выходило так, что рисовал он только то, что мне было интересно. Я подходила к нему после пар и заводила беседу, но это не значило, что я не хотела завести его. Это желание все еще преследовало меня, однако не так сильно. Его сместило на второе место увлеченность психологией. — ...человек воздействует на активность своей деятельности сам. К примеру, работник просыпается и программирует себя с самого утра на стандартный расклад событий: он кое-как встанет с кровати, будет собираться на нелюбимую работу, он знает, что в автобусе будет толкучка. Из всего этого складывается негативный сценарий, влияющий на его работоспособность, — после очередной пары, когда все вышли, можно было обнаружить пустую аудиторию, в которой сидел довольный Мирон Янович и я, поднявшая разглагольствования на новую тему.       Федоров меня не слушал, он только любовался. Любовался своим удачным экспериментом. — ...и этих сценариев полно. Человек бессознательно их клепает и обрастает ими. Он говорит себе, что счастье есть страдание, и он будет страдать, чтобы достичь своего счастья, — я остановилась и поняла, что преподаватель даже не старался сделать вид, что он вовлечен в мои размышления. — Вы меня не слушаете, — упрекнула я его. — Вы правы, — он наклонил голову в бок.       Я не ожидала такого ответа, предполагала, что он будет отрицать и доказывать мне обратное. — Я думаю о том, как вы переменились за этот месяц, — откровенно сказал Федоров.       Такая прямота обезоружила меня и мои бедные щеки, пылавшие огнем сильнее Нотр-Дама. Мирон Янович всматривался в мое неумение контролировать приливы крови. Он искусно препарировал меня своим взором. Я ощущала себя разрезанной лягушкой с органами наружу, только обнародовались мои чувства, а не желудок с печенью. И впервые за долгое время меня осенило. Незамысловатый пазл, ориентированный на маленьких детей, сложился. — Не-е-ет, только не говорите, что все это время я выполняла роль подопытной мыши, — произнесла я, приняв лик мученицы. — Согласитесь, что эксперимент вышел удачный, — впервые по-доброму улыбнулся Федоров, приподнимаясь с кресла. — Это...отвратительно и нечестно, — я будто стояла голой перед ним, причем обнаженной я стала по собственной затее.       Я не была диссидентом, восставшим против закостенелой системы. Нет, я была очередным винтиком, помогавшим жить этой самой системе.       Но он меня быстро успокоил. Его руки, опустившиеся на мою талию, выбили не только хлипкую почву из под ног, но и все недовольство. Мир приобрел ватные стены и пол, будто мне вкололи дозу морфия. Видимо, именно за такими ощущениями гонялся доктор Поляков. Надеюсь, что мой случай не станет летальным. — Вы хорошо сопротивлялись, — прошептал Федоров, холодными пальцами очерчивая мою линию подбородка. — Мне не хватило знаний, чтобы вас обдурить, — я хотела придать лицу обиженный вид, но легкая улыбка выдавала меня с головой. — Я помогу вам это сделать, — и поцелуем он окончательно забрал ясность происходящего.