Хризантемы, морфий и раны

В бедре и под сердцем снова ныло это поганое чувство, хищником требующее новой дозы морфия. Маргарита устало открыла глаза, глядя на шприц в ее руках. Она помнила об ампуле в кармане ее брюк, и в голову закрадывалось тошнотворное отвращение к самой себе. Эта ампула, полученная у Ришелье в последний к нему визит, напоминала и о Регулусе, о непонимании в его взгляде, и заставляла Раскольникову сжимать в руках шприц до побеления. В ее душу закралось ощущение, что она застрелила что-то светлое, теплое и живое прямо в утробе. Маргарита ненавидела себя за свою слабость, за зависимость от морфия, да буквально за то, что она смеет существовать в этом мире – ей было стыдно за любой свой поступок и любое свое слово. Глядя на изрезанные предплечья, дрожащие и бледные, и на такие же бедра, Раскольникова чувствовала, как внутри томится что-то жаркое, душное, скользкое и мерзкое, словно состояние во время сильной простуды, когда тебе безумно жарко и ты не можешь совладать с собой в полной мере. И такая простуда была у Маргариты постоянно: казалось, если она вдруг упадет в грязь, она не станет более грязной. Она останется абсолютно такой же. Раскольникова с отвращением живо ввела в себя новую дозу, откидываясь назад и зажмуриваясь от теплой боли в месте укола. Тут же успокаивающая волна пронеслась по телу, на миг девушке показалось, что весь мир под ее ногами рухнул, оставляя ее парить где-то в небе, далеко от всех ужасов реальности. Усталость накрыла ее с головой, и Маргарита чуть не уснула. Ее обволокла расслабленность, осторожно переплетающая свои холодные пальцы с пальцами Раскольниковой и целуя Маргариту в лоб, избавляя от лишних, мусорных мыслей. В глаза ударила жара, голова жутко заболела, отвратительные, с запахом полуразложившихся и гниющих трупов мысли разом обрушились на девочку, такую крохотную перед всеми ними, и Маргарита шикнула, почувствовав жгучую соленую влагу на ресницах. Она провалилась в Тартар, в преисподнюю, если не в место еще хуже и греховнее. Руки сжало чувство презрения к самой себе, и бледные пальцы судорожно вцепились в шприц. Было бы очень неплохо, если бы в одно из вкалываний она переборщила с дозой. Но сама ввести больше нужного Маргарита не решалась: слишком уж переживала за реакцию родных. В голове конвульсивно пронесся романс на стихи Вертинского, с фальшью распеваемый какой-то истощавшей блондинкой в сиреневом пошлом платье, а там – строчки: «Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная, и я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума. И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная, ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма.» Уж действительно, кокаинетка. Маргарита Раскольникова – кокаинетка. Ее серый огарочный взгляд бросился к часам на стене: двадцать минут восьмого. Что ж, нужно вставать. Тяжело поднявшись, девушка взглянула на пустой шприц и разбитую ампулу в лихорадочно трясущихся руках; и не выдержала. Спутники морфия с ужасающим звоном разбились об пол, а Раскольникова рухнула на постель, в отчаянии закрывая лицо руками и царапая глаза. Она не выдерживает. *** Тихие шаги раздавались по коридорам Хогвартса, направляясь куда-то в подвалы, и они сопровождались не менее шепотливым шелестом шелка. Кажется, это шел не человек, а кто-то упавший с небес и теперь отчаянно хромающий из-за грязи, в которой он завяз на Земле. Тем не менее, скользящим по грешному камню пришельцем оказалась Маргарита. В глазах – аккуратный блеск, элегантный и выверенный; серебряный взгляд светился уверенностью, точностью в женственности и скромной помпезностью. Раскольникова была слишком изящной, чересчур шикарной, излишне утонченной; она бы точно погибла в тяжелой Англии, если бы не внешний холод, держащий ее душу в тепле. Наконец она вошла в кабинет. Аристократическая белоснежная блузка на фоне темного класса зельеварения отдавала рембрандтовской светотенью; Маргарита уж слишком была похожа на ангела, сошедшего с небес, а не на земную девушку. Раскольникова скользнула к столу, за которым сидел ее однокурсник, и учтиво постучала ноготками по столу. – Пардон, тут не занято? Юноша, до этого явно думавший о своем, вздрогнул и перевел еще задумчивый взгляд на пришедшую. Русые волосы были растрепаны то ли поэтично, то ли растерянно, руки, бледные и потрясывающиеся, сжимали клочок бумаги. – Нет, конечно. Садись. Если хочешь. – Благодарю. Маргарита опустилась за парту, выкладывая тетради с учебником и осторожно поправляя платье, чуть подмявшееся, но все такое же лебединое. Видимо, руководство Хогвартса ей с рук спускает ношение русских платьев под мантией Когтеврана, а Раскольникова только рада: уж кто, как не она, любит так же сильно шифоновые и бархатные малахитовые платья? (Да простит меня читатель за такие подробные и самодовольные описание одежд; Маргарита знает, что она красива, и я не мог не подчеркнуть это еще раз). Слизнорт зашел за свой стол, стуча по столешнице пальцами, чтобы привлечь внимание. – Как я и предупреждал, сегодня готовим амортенцию. Работаете втроем, – «Какого черта? А впрочем, бог любит троицу.», – распределю вас сам. – Профессор задумчиво обвел глазами сидящих, останавливая их на Маргарите. – Госпожа Раскольникова, работаете с Люпином и Блэком. Девушка, взглядом найдя гриффиндорцев, сидевших и болтавших о чем-то в углу до этого, но теперь, переглядываясь, затихших, живо поднялась, поднимая сумку и бросая мимолетный взгляд на листок, сжатый в руках соседа. Ого. Глаза пробежались по первым строкам 130-го шекспировского сонета. Кажется, теперь ясна природа такого волнения Германа: любовь не терпит безразличия. Маргарита скользнула к столу напарников, а Сириус, заблаговременно поднявшийся, чтобы уступить ей место, принял у нее сумку. – Спасибо, – выдохнула когтевранка, расправляя подол платья и свободно и женственно закидывая ногу на ногу. Люпин отодвинул учебники, поджимая губы и украдкой глядя на Маргариту: с ней его связывало родство большее, чем просто однокурсническое. Хоть он и не был уж слишком тактильным, да и прикосновения чужих людей не жаловал, при появлении флера цветочных духов Маргариты он испытывал теплую волну по всему телу, под действием которой ему хотелось обнять Раскольникову, снова ощутить ее мягкое дыхание и чуть прохладные и подрагивающие пальцы на спине. Почему-то он представил, как она целуется. Фу. Развратник. Маргарита точно слишком невесома для такого пошлого действия. – Зачем вы сидите на этом уроке? – Ремуса из созерцания чуть сверкающего в свечах силуэта Раскольниковой неприлично выдрал беззастенчивый голос Блэка. Внутри все сжалось, Люпину захотелось ударить Сириуса посильнее, чтобы тот умолк и не смел в таком тоне даже глядеть на его девочку… Почему «его»? Она ведь не его собственность. Стало больновато. – В каком это смысле? Излагайте мысли яснее, прошу. – А в том, что вы и без амортенции способны приворожить кого угодно, – усмехнулся Блэк, раскрывая учебник и находя в оглавлении нужный параграф. – Жулик! – улыбнулась Раскольникова, с каким-то заинтересованным полувосторгом глядя на Сириуса. «Почему не я? Я неинтересен?.. А что сделать, чтобы стать интересным?» Ремус тяжело вздохнул, поднялся и взялся за рукоять ножа, готовый слушать указания Блэка. – И ничего я не жулик, – подыграл Сириус. – Лунатик, будь добр, нарежь пион. Люпин, кивнув, принялся шинковать фиолетовые бутоны, действуя ножом выверенно и отточено. Опустив голову, он не заметил, как Маргарита бросила на него тихий и мягкий взгляд, совсем не тот, каким она смотрела на Сириуса. Нежно улыбнувшись в никуда, Раскольникова принялась толочь майоран и тысячелистник. – Осторожнее! Вы же убьете так кого-то! – вдруг заметив, как Блэк поджигает грелку, Маргарита аккуратно отвела руку парня от котелка. – Палочку-то нужно под наклоном держать, а не горизонтально. Блэк, усмехнувшись, заправил волосы, до этого лежавшие на плечах, в низкий хвост и сделал так, как указала девушка. И действительно: голубой огонек зажегся гораздо мягче и покладистее, чем до этого. – Если скажете, что вы еще и мешаете неверно, я застрелюсь, – Раскольникова внимательно высыпала смесь в котелок и долила желчь. Ремус, снова поднявший застенчивый взгляд на девушку, тихо вздохнул, теперь отводя голубые, чуть печальные глаза в сторону. Ему хотелось изучить Маргариту, понять каждую ее мысль, каждое движение ее рук и глаз, он жаждал почувствовать ее воздействие на себе… Но откуда такое желание? Неужели он видит в ней кого-то родственного? Тот случай, когда Раскольникова помогла ему на этом же чертовом зельеварении, их первая встреча в поезде – везде Маргарита показывала, что Люпин ей интересен, чего никто до этого не делал. Да и Раскольникова, чего греха таить, впервые видела такую отдачу: ни один человек до этого не представлялся ей живым. Все казались ей картоном в платье или костюме, который может изображать лишь одну эмоцию. Конечно, Маргарита умело этим пользовалась, ходатайствуя об определенном предмете у определенного человека, но… Ремус запал ей в душу тем, что носить картонные маски у него получалось намного хуже, чем у остальных. – Теперь у нас есть чуть менее получаса для того, чтобы поговорить об одном… довольно интересном событии. – Сириус глянул на часы на руке и снова поднял взгляд на Маргариту и Ремуса, который уже, в отличие от девушки, догадался о предмете разговора. – Госпожа Раскольникова, вы знаете о том, что каждый год у нас проводятся два бала: на Хэллоуин и на Рождество? – Так, рождественский… полагаю, проходит после зимних каникул? – Почему после? Перед. – Точно. Прошу прощения, я все забываю, что вы католики, и думаю о православном Рождестве. У нас-то оно седьмого января… Что там насчет Хэллоуина? – Так как девушка вы блистательная… – Сириус выждал, с веянием упоения наблюдая за появлением чуть смущенной улыбки Раскольниковой, – то было бы очень неплохо, если бы вы согласились на бал со мной. – Прошу прощения, я откажусь, – чуть смеясь, ответила Маргарита. – Ремус, а ты как? Она легла ему на плечо, внизу осторожно и незаметно переплетая пальцы. Люпин распахнул глаза, почти инстинктивно сжимая ее руку в ответ и тихо, чтобы не спугнуть такой невесомый и очаровательный в своей естественности момент, волнительно выдохнул. «Она такая… Маргарита.» – У меня еще нет партнера, к сожалению. – Оно и ясно… – А вы это на что намекаете? На то, что Лунатик все же будет танцевать с книгами? – усмехнулся Сириус, поглядывая на зелье. – Нет, нет и еще раз нет, – парировала когтевранка, теперь укоризненно смотря на Блэка. – Ремус – восхитительный молодой человек, и то, что у него нет партнера, еще не значит, что он недостоин внимания и должен вести отшельнический образ жизни. По крайней мере, я не позволю. Раскольникова, лениво подняв голову, нежно и по-дружески поцеловала Люпина в щеку. Тот безбожно покраснел и поднял глаза, чтобы скрыть слезы. Маргарита неприлично смущала его, и Ремусу ничего не оставалось, как только делать вид, что у него внезапно проявилась аллергия на… на… проявилась аллергия. Вероятно. Возможно. Не совсем точно, но (черт, как же она красива) на ромашки… Какие, к черту, ромашки?! На них вообще бывает аллергия?.. Кажется, нет. – Какого черта бензином запахло? – одухотворенно произнес Блэк, принюхиваясь по-собачьи. – Видимо, виват амортенции. А еще…хм, что-то наподобие пороха. И лимона? В котелке проявил себя розовый перламутр, а над зельем начал клубиться и завиваться пар. – Ну-ка, – Маргарита поднялась с плеча Люпина, аккуратно вдыхая дым и прикрывая глаза. – Знаете, что-то такое… животное. Будто шкура волка. А еще воск от свечей в церкви и… кажется, дым, который после выстрела из двустволки появляется. А ты, Рем? Что у тебя? Лунатик поднялся, подходя к столу. – Это точно шерстяной плед, это точно… – Ремус замялся. Запах напомнил ему металлических привкус, бывающий только у крови. Это что, привычка из-за ликантропии? Или так выделяют себя тягучие и давящие порезы? Да и третий аромат смутил его: кажется, тот самый туман духов Раскольниковой. Чтобы не смущаться, Люпин завершил: – Это точно шоколад и дождь. Сириус подозвал Слизнорта, который похвалил их работу и поставил высшие оценки; пока Блэк и Маргарита не видели, Лунатик отвернулся, чтобы сморгнуть слезы: естественно, на танец выберут не его.