Хризантемы, морфий и раны

«3 окт. 77. 03:21. Мне вновь не спится. Я не понимаю, что со мной, но чувствую, что сегодня что-то произойдет. Должно быть, это произойдет на уроках; к Риш. идти не планировала, хотя кто знает? Может, он и сегодня вызовет меня в морг или лечебницу? Боже, то, что произошло неделю назад, до сих пор разъедает мои руки и легкие этим отвратительным запахом трупа и осознанием, что весь путь, который прошел этот человек, все переживания, свелись к металлической кушетке и блеклому полотнищу. Что-то в человеке да не должно быть объяснено ни в коем случае. Любовь ли это? мысли, чувства? Что-то просто обязано остаться неразгаданным, ведь если нашу привязанность именно к тем голубым (почему голубым?..) глазам можно будет объяснить с точки зрения науки, это уже не будет ни любовью, ни привязанностью. Это будет лишь обыденное соединение нейронов, атомов или, если у матери-природы фантазия на нас совсем притупилась, безусловный рефлекс. Как литературу нельзя анализировать дотошно, так и эмоции должны остаться где-то за гранью. 03:39. Нет, нет, нет. Я не хочу принимать морфий. В животе ноет это поганое чувство, а я сижу с сигаретой во рту и пишу. Почему мне не спится? Руки ноют, пальцы едва двигают перо. Ладно, нужно хотя бы попытаться уснуть. Может, сходить на прогулку? Побегать от Филча, посидеть на кухне… Да, точно! Я перекушу, захочу спать и рухну в пропасть сна. Ну не прелесть ли?» Ей не нравилось написанное. Почему-то это выглядело как записка сумасшедшего, которому снится, как он сбегает из психушки, в экстазе пытаясь воспользоваться рукавами смирительной рубашки как крыльями. Ей в принципе не нравились ее дневники. Пару секунд посмотрев на то, как сиротливо блестят чернила, Маргарита уже хотела было недовольно закрыть толстый блокнот, как тут ее осенило, и в тетради появились еще строчка, более дерганая: «Я тоскую по Петербургу, Жене и Филу. Вот в чем проблема.» Рукава смирительной рубашки стали орлиными крыльями, написанное приобрело финал, закипающее слабо в груди раздраженное тут же улеглось, приобретя теплый материнский оттенок, и Раскольникова, улыбнувшись с сигаретой в алых губах, осторожно закрыла дневник. «За вдохновением действеннее гоняться с топорами и вилами», - ответила самой себе Маргарита, беря в руки керосиновую лампу и осторожно выскальзывая из комнаты. Ну что ж, будем надеяться, что ее не заметят. В это же время в гостиную Гриффиндора возвращался Ремус Люпин, изнеможенный и потухший. Он еле плелся, руки его были бледны и дрожали, в волосах запеклась кровь, взгляд… взгляд потух. В нем нельзя было увидеть что-то живое, человечное и человеческое. Голубые глаза были полузакрытыми, в них не чувствовалось чего-то настоящего, а сам Ремус медленно и мучительно погибал на глазах. Весь его силуэт был настолько слабым и вымотанным, что казалось, еще шаг – и Люпин рухнет замертво, разобьется, как фарфоровая статуя, испарится и не оставит после себя ни единого следа. Несколько часов он провел в образе волка, отчаянно воющего на полную луну. Рем отчетливо помнил, как он орал от отвратительной боли, стараясь выцарапать ее из и так изрезанных запястий, его вой, когда у него ломались кости и рвались мышцы, затем и звон в голове – отголосок этих мучений. Он даже в обличии волка ненавидел себя, и подтверждением тому могла служить большая рана, кровоточащая сейчас под ребром. Честно, Люпин до сих пор не понимал, как он остается в живых. Те жуткие муки, которые он переносит с каждым появлением полной луны, ненависть, с которой он смотрит на себя после каждого обращения, должны были давно убить его. Но что-то каждый раз останавливало его от того, чтобы полоснуть по запястьям. Может, его ждала какая-то встреча, которая могла перевернуть все его восприятие мира и себя самого? Может, кто-то, кто должен был спасти Люпина, все это время его искал и лишь своим бытием отбрасывал гибель юноши еще на несколько недель? В ответ на его мысли где-то в конце коридора появился слабый огонек, и Ремус про себя усмехнулся: вот оно, его спасение! идет ночью по коридору Хогвартса. Внутри зародилась обреченная ирония: если это Филч, Люпин обручится с ним этим же утром. Но это был не Филч: из темноты выступила девичья фигура. Сделав усилие, Ремус вгляделся в ее черты: Маргарита Раскольникова. Что она тут делает? Как черт из табакерки, выскочило воспоминание о соприкосновении руками в поезде, а следом и мысль «возможно, мы нужны друг другу». Ну не может же это быть совпадением? Нет уж, если этому нет рационального объяснения, этого быть не может по природе своей; и это у него от усталости перед взглядом возник силуэт когтевранки, в белом холщовом платье и с растрепанными черными волосами. Она была похожа скорее на что-то хрустальное, кукольное, нечеловечески прекрасное и такое, что должно было увлечь не одного юношу. Хотя нет: т а к и е девушки не пользуются спросом у парней, поскольку недоступны и холодны, но на деле они слишком сложны. И ведь не все их поймут. Тем не менее вполне реальная Маргарита, в свою очередь, заметила Ремуса и удивилась: почему он здесь? что с ним? — Рем? – Раскольникова подошла ближе к бледному юноше. — Что случилось? — Нет, ничего… я, как бы объясниться… решил прогуляться. Да. Маргарита явно не верила. — Ты решил прогуляться в четыре утра? — Ну а почему бы и нет?.. Ведь ты гуляешь. Раскольникова случайно заметила на рваной рубашке расплывающееся кровавое пятно. — Рем, можешь объяснить, каким образом ты так гулял, что тебя поцарапал как минимум волк? – Люпин замялся. Кажется, Маргарита слишком точна. Но почему он не врет так же уверенно, как раньше? Если перед мародерами и девочками на первом курсе он говорил свою ложь вполне уверенно, то сейчас явно усомнился в своих способностях враля. Может, таково воздействие другого менталитета и обаяния?.. Хотелось бы верить. Но он определенно ей проиграл. – Не знаю. Вот хоть убей – не скажу… Я же падал, точно! Да, упал на ветку и… напоролся?.. Девушка тяжело вздохнула. Ремус точно врет: это можно было заметить по тому, как он мнется, по неуверенной интонации, по убегающему взгляду. – Можешь не говорить, раз тебе так не хочется. Но пойми, что рано или поздно я все же пойму. Пойдем, тебе нужно рану обработать. Помфри все равно спит, а тревожить ее не хочется. – Нет, я могу и сам обработать. – Рем. – Пожалуйста… – Чего ты боишься? Я ни за что не сделаю тебе больно. Я хочу помочь. Лунатик поджал губы, виновато делая шаг назад, в темноту. Что-то заставило прокатиться по телу волне тепла и желания быть защищенным. – …Ну хорошо. Пойдем. Только обещай никому не говорить, умоляю. – Клянусь. Рем пошел вперед, глядя наверх и делая вид, что он разглядывает потолок. На деле же ему было необходимо спрятать слезы от небольшой агрессии, которую он проявил в сторону девушки, и острой вины перед ней же. Через десять минут они поднялись в башню Гриффиндора. Люпин шепнул пароль, Полная Дама недовольно отъехала в сторону, и Ремус с Маргаритой прошли внутрь. Лунатик прохромал к дивану, падая на него и тяжело дыша, Раскольникова же оглядывала гостиную. Она была не такой, как гостиная Когтеврана; Гриффиндор был намного помпезнее и живее, да и огромных стеллажей с книгами по стенам не было. – Показывай рану, – Маргарита присела у ног Люпина, выжидающе глядя на красное пятно. Ремус, виновато поджав губы, с тихим болезненным шипением снял рубашку. Взгляду девушки представилась ужасно кровоточащая рана на бледном теле, а после взгляд зацепился и за другие, не менее огромные шрамы. Тяжело вздохнув, Раскольникова с состраданием подняла взгляд на Лунатика. – Сильно болит? – …Не очень. – Ну почему ты врешь, солнце? – девушка приступила к обработке, аккуратно колдуя над кровоточащей раной и заживляя ее. Боль и неприятные ощущения даже отошли на второй план, уступая смущенному ступору, который окутал Ремуса. «Солнце»?.. Его ни разу в жизни так не звали. Максимум «дорогой», но всегда это слово имело какой-то мелодрамный, фальшивый окрас, ничего общего не имеющий с реальными чувствами и ощущениями. А тут – «солнце». Раскольникова же аккуратно обрабатывала рану и, когда Люпин тихо и сжато шипел, дула на нее. Она знала, насколько обработка ран неприятный процесс, и старалась умалить боль настолько, насколько это в ее силах. – Почти все, сейчас замотаю и готово… – До слуха Лунатика, уже понемногу проваливавшегося в сон, все же дошли эти слова. Он согласно кивнул и уже был готов снова уснуть, как тут открыл глаза на вопрос Маргариты: – Слушай, можешь рассказать, кто такие пожиратели?.. Я везде о них слышу, но не понимаю, кто они. Люпин удивленно открыл глаза. У него просто не получалось понять, каково это – не знать о том, кто такие пожиратели смерти. – Пожиратели – это люди, которые преследуют нечистокровных магов… А почему ты спрашиваешь? Неужели у вас их нет? – в ответ на это Раскольникова удивленно отрицательно помотала головой. – Нет. Честно, первый раз слышу, чтобы людей можно было преследовать за чистоту их крови… В России по этому поводу совсем не думают и уж тем более не наказывают за это. – Но тебе нужно знать, что они чрезвычайно опасны. Они могут убить человека просто за то, что он родился волшебником в семье магглов. – Но это ведь дикость! Что у вас с обществом? У нас, конечно, тоже есть разделение, но не такое же радикальное! – А что у вас? – Чем ближе человек к искусству и науке, тем более избранным, если так можно выразиться, он считается. К примеру, у меня отец профессор госпитальной хирургии в университете Павлова и академик, мама актриса в Мариинке, старший брат, наверное, актером станет, а младший… ой, кажется, пианистом. Но я не уверена. Ремус слушал рассказ Маргариты с распахнутыми глазами. Он только начал понимать, что система общества, царящая в Британии, меркнет перед устройством России. – И как же вы там живете? – Вполне себе. Как вспомню – летом иногда балы, но они ближе к августу, чаще сходки литераторов и академиков. Лекции, музеи, театры – это все практически обыденность. Сейчас даже вспомню, какой у меня режим был в июле, – закрепив бинт и наклеив последний пластырь, Маргарита отвела взгляд. – Где-то в половину седьмого утра подъем, в семь завтрак, девять – академия, там лекции по медицине, иногда практика, это до трех дня… после можно и прогуляться, в пять ужин, а с семи – лекции по истории искусств, походы в музеи и театры. Заканчивали обычно в девять или десять вечера, иногда в одиннадцать, а там уже и домой. Люпин даже вообразить не мог, в какой атмосфере росла Маргарита. И ведь ясно было, что она жила так с младенчества, и она знает очень и очень многое об искусстве. Да что уж там, она даже выглядела, как искусство. – Я бы могла рассказать тебе еще много всего, но, боюсь, тебе уже нужно спать, – Раскольникова поднялась, улыбаясь Лунатику и тепло обнимая его. В этих объятиях ему вновь хотелось затеряться, и он изможденно прижался к спасительному теплу, исходящему от ее рук. – Спокойной ночи, мальчик мой. И если увижу завтра на занятиях – покусаю! Отсыпайся, тебе полезно будет. Уже выходя из гостиной, Раскольникова подмигнула, послала легкий и кокетливый воздушный поцелуй и наконец исчезла в дверях. Лунатик слабо улыбнулся ей на прощание, чувствуя, как щемящая нежность захлестывает его, и отправился спать. В эту ночь он спал без кошмаров.