Хризантемы, морфий и раны

— Маргарита! Марго, поднимайся! — плеча Раскольниковой коснулись холодные девичьи пальцы, легонько тряся и будя ее. — Пандора, ради всего святого, не употребляй эту убогую форму моего имени… — Маргарита нехотя села на кровати, собирая растрепанные волосы в небрежный хвост. — «Марго» — самое странное, что мог придумать человек. Самое странное и вульгарное. Гамп, явно не ожидавшая такого душного пассажа, удивлено улыбнулась и открыла настежь окно. В комнату пахнуло осенним прохладным утром, откуда-то доносился запах хвои. Раскольникова, поднявшись, спросонья пошатнулась и едва не упала, но, успев привести в порядок вестибулярный аппарат, подошла к зеркалу. Боже мой. Какой сонный кошмар. Голова раскалывалась, в ушах звенело, и тут Маргариту осенило: морфий. Как она его примет, если в комнате находится еще один человек? А между тем исколотое бедро уже ныло и просило своей дозы. Тут же добила еще одна мысль: сегодня нужно сходить в Хогсмид и посетить Ришелье; не у него морфий будет достать очень и очень трудно. Как примет ее профессор? Она помнила свой августовский визит к нему: мужчина, высокий и уже немолодой, холодный и говорящий исключительно по делу. Но из воспоминаний ее опять вытащило тянущее желание принять препарат. — Тебя проводить до ванной? — вот! Слава богу, там и уколется. — Да, давай. Пандора замешкалась, внимательно глядя на Маргариту. Раскольникова нервно сглотнула. — С тобой все хорошо?.. Ты сильно побледнела. — Все нормально, это мое обычное состояние по утрам… — схватив зубную щетку (для вида), а шприц с ампулой незаметно завернув в полотенце, Маргарита скользнула в коридор, покорно следуя за Пандорой. Раскольникова заметила, что Гамп была несколько напряжена, и занервничала сама. Нет, нет, никто, ни за что, ни в какой момент не должен, просто обязан не узнать о ее зависимости, ведь если об этом узнают, она с позором вылетит из Хогвартса и подведет Колдовстворец. Ладно, на школы плевать… но тогда ее будущее под большой угрозой. — Проходи, если что, кран поворачивать влево. Он немного тугой, так что придется постараться, — Пандора, на прощание улыбнувшись, скрылась в сумрачной темноте за дверью. Маргарита, уже подрагивая от желания, влетела в одну из кабинок и развернула шприц с ампулой. Они сверкнули, как алмазы, и Раскольникова бережно откупорила баночку. Вот оно. Поднятый подол. Холодок на коже. Затаенное дыхание. Наконец ввела… эйфория по всему телу, теплота в сосудах, теплота в голове, падение куда-то в благостную пустоту, и уже ни одной проблемы не осталось, все они канули в Лету, а она остается тут, с ней все хорошо, и она ни за что не станет такой же несчастной, как до этого… обвела затуманенным взглядом кабинку, плевать уже на подступающую к горлу тошноту, абсолютно плевать, и знали бы вы, как же хорошо… Вдруг — темнота. Вдруг — страх. Тревога, душная, старческая, немощная тревога. Страх. Панический страх. Отвратительные образы, гогочущие трупы, гниющие и разлагающиеся, стреляющие мясом мертвецы. Подступившие слезы. Голова кружится, бесится, метается из одной кромки в другую. В голове степная метель, вьюга и холод, мороз по коже, дрожь в коленях, ууууу... Отсутствие дыхания. Все. Задыхается. Прощай, Россия! Прощайте, отец с братьями! Смерть за три сантиметра. Нет. Врет. Длина иглы — четыре. — Эй, что-то ты задержалась, — Пандора, войдя в их комнату, обеспокоенно взглянула на вернувшуюся через полчаса после того, как ушла, Маргариту. — Надеюсь, с тобой все в порядке? — Теперь да, — ответила Раскольникова, собирая волосы в косу. Она сидела у зеркала, уже переодевшись в черную, совсем не традиционную рубашку, такой же нахальный костюм-тройку, который, кажется, обожала всей душой, и надевши мантию Когтеврана. — Боюсь, галстук должен повязываться на шею, а не вплетаться в косу в качестве ленты. — Да? Что ж, какая жалость. — Да и брюки нельзя надевать… — Могу снять. Помолчали. Через пятнадцать минут Пандора и Маргарита сидели за столом Когтеврана. Раскольникова завтракала, заодно осматривая зал. Внутри чувствовалась невнятная усталость, которую Марго до сих пор не могла понять, но которая точно появилась после принятия морфия; такой эффект наступал всегда. Гамп же пробегалась глазами по «Ежедневному Пророку», глотая чай. — Пандора, дорогая моя, — вдруг послышалось со стороны Раскольниковой. — Какой первый урок? — Зельеварение. Зельеварение. Точно. Маргарита надеялась, что там будут темы, в которых она разбиралась. Вдруг в голову закралась мысль, что для поступления на колдохирурга, профессию, о которой она грезила почти весь сознательный возраст, потребуются и знания зелий. В Хогвартсе же нужно поднажать. — Доброе утро, дамы, — вдруг послышалось над головами девушек. Голос незнакомый, но приятный. К Маргарите склонился парень с черными волосами, собранными в чуть небрежный хвост, по виду и духу напоминающий Феликса Юсупова: такой же самоуверенный и захватывающий. — Разрешите познакомиться. Сириус Блэк. — Разрешаю, звезда в темноте, — выдохнула Раскольникова, отставляя чашку кофе и склоняя голову набок, так, чтобы видеть Блэка. По юноше было видно, что он пришел точно не за тем, чтобы мило побеседовать о погоде. — Какие эпитеты. — Умею. — Я слышал, — продолжил Сириус, садясь рядом с Маргаритой, — что в России много поэтов; вы могли бы служить кому-то музой. — За комплимент спасибо, но я бы предпочла писать стихи, а не помогать их создавать. А я слышала историю об одном студенте, который убил старуху топором. — Безумец! — А знаете, какая фамилия была у этого студента? — Был бы не против узнать. Маргарита, кокетливо оглянувшись, мертвой хваткой взяла Блэка за галстук, притянула его к себе и с каким-то непередаваемым, истинно русским и холодным шармом прошептала на ухо, кладя ледяную руку ему на шею: — Раскольников. Отпустив Сириуса, девушка заметила легкий румянец на его щеках. Эта ситуация показалась настолько нищенски комичной, настолько высосанной из дешевых мелодрам, что Маргарита безбожно расхохоталась прямо на месте. — Господи! Вы бы видели себя со стороны! — еле просмеявшись и утирая слезы, проговорила Раскольникова. — Умоляю, я вас зарублю когда-то с вашей стеснительностью. Смелее! Или в Англии и эмоции проявлять нельзя? Пандора, идем, надо топоры готовить.

***

Маргарита чувствовала, как внутри разгорается злоба на саму себя. Ненависть. Злоба. Опять ненависть. Утренний инцидент в Большом зале заставлял хотеть разрыдаться от стыда за саму себя, за то, как она, бездумно и совсем не соответствуя тому, что она обещала отцу, вела себя на глазах у нескольких сотен людей. Внутри горел огонь самоинквизиции, сжирающий весь кислород в легких. Вульгарность. Отвратительная пошлость. Нелепость. Как она позволить себе так идиотски себя вести? Хорошо, что лезвия сейчас под рукой нет, а то зарезала бы себя. Захотелось рубануть себя топором со всего размаху, не оставляя после себя и осколка воспоминаний. Ее тошнило от самой себя, ей хотелось сбежать от своего же нутра, от того, что с ней творится! К черту. Она забудет об этом, как о страшном сне, и начнет жить правильной жизнью. Такой, которой хочется восхищаться. Такой, к которой хочется стремиться. Не своей. Раскольникова постучала в тяжелую дубовую дверь, отдающую чем-то древним и величественным. Весь дом, возвышавшийся перед девушкой, был чересчур темным, словно вбиравшим в себя и крадущим свет из всей округи. Окна завешены черными шторами, за которыми не видно ни обстановки, ни обитателей; лестница, сделанная из черного мрамора, была уже исхоженной и истоптанной. За дверью послышались тяжелые мужские шаги, от которых Маргарита поежилась и почувствовала влагу на ладонях. Дверь распахнулась. Раскольникова невольно сделала шаг назад: перед ней возвышался громадного роста мужчина в белоснежном халате. Зеленые глаза хищно светились в полумраке помещения. Черные волосы, обрамлявшие неестественно, нечеловечески бледную кожу, были воинственно растрепаны. Взгляд походил то ли на орлиный, то ли на волчий… черт его знает… или на взгляд сатаны. Бледные губы сохраняли надменный оскал, брови угольного оттенка строго сведены. Под глазами темные круги. Рука, держащая дверь почти мертвой хваткой, покрытая выступающими венами голубого и даже синего оттенка на белой коже, казалась огромной. И только подняв взгляд, Раскольникова заметила глубокий шрам на всю шею. — Не стойте на пороге, юная леди, — глухо прохрипел хозяин дома, — схватите простуду. Маргарита, наконец вынырнув из его зеленых глаз, задушенно поздоровалась и скользнула тенью в дом. Там картина не легче: в громадном, высоком зале — обилие свечей; все в старых гобеленах, темных и повествующих о чем-то кровавом. Рояль в углу, хороший, дорогой рояль. Сервант с бутылками вина. Еще один шкаф, но уже с медикаментами. Высоко звякнула хрустальная люстра, весившая точно не один десяток килограммов. По стенам горгульи со свечами в лапах, картины кого-то из Ренессанса, в углу черная статуя Афродиты, держащей кувшин. Что поразило девушку — было невероятно холодно. Холод пробирал до костей, но, кажется, самому владельцу помещения было вполне покойно так жить. Раскольникова бы так и оглядывала, затаив дыхание, убранство зала, если бы не наткнулась на сидящего в кресле юношу. Он был нездорово бледным, еле дышал, чуть скривленное лицо выражало едва сдерживаемый болезненный стон. Подрагивающие пальцы вцепились в подлокотники кресла, казалось, еще минута — и от юноши останется только тело. — От вашего отца я слышал, что вы хотите сделать карьеру колдохирурга. Я прав? — послышалось прямо за плечом Раскольниковой, отчего она вздрогнула и облизнула в нервозности губы, стараясь оставаться спокойной. — Все правильно, профессор. — Что ж, если вы хотите стать уважаемым и знающим свое дело человеком, то обязаны знать, что все, что преподают в университетах и колледжах на первых курсах — вздор. Говорю вам как человек, некоторое количество времени преподававший в Академии при больнице святого Мунго. Там — один черт теории. Стоящей практики абсолютный ноль. — И?.. К чему вы клоните? — Основы закладываются еще до университетов, милочка. Маргарита, почувствовавшая, как дурное чувство догадки бьется в ее душе птицей в клетке, сглотнула, когда вдруг с тревогой обнаружила рану на руке сидящего юноши, по которому было видно, что он готов едва не взвыть от ужасной боли. «Умница, еще держится», — вдруг подумалось девушке. — Так… я должна обработать ему рану?.. — Какая вы догадливая, — профессор Ришелье опустился в кресло, сложив руки на груди и тяжело глядя на Раскольникову. — Вы не обрабатывали тяжелую рану, просто потому что мне нужно было провести урок?! — Вы теряете время, а он кровь. Вперед. Спорить было бесполезно. Маргарита опустилась рядом с подлокотником, аккуратно и стараясь не причинять боли закатывая рукав пациента. Тот позволил себе болезненное тихое шипение, что в голове Раскольниковой откликнулось догадкой о сдержанности, порожденной аристократизмом. Черты лица юноши, между тем, показалось разительно знакомым; она не могла его видеть. Осторожно извлекая осколки из раны, Маргарита чувствовала на себе два напряженных взгляда, молящий и наблюдающий, и от этого работала только быстрее, чувствуя, как ее пальцы скользят вдоль раны, как лань по утесу. Настойка бадьяна, бинты, перекись — вскоре травма была перетянута, и Раскольникова откинула пару прядей, упавшие на лицо. Пациент прерывисто дышал, сидя с закрытыми глазами, и Маргарита не могла смотреть на него без жалости. — Мои поздравления, — громовый голос Ришелье выступил из тумана, — вы смогли хотя бы интуитивно обработать рану. Это похвально: в вас все же есть какой-никакой талант. Раскольникова слабо улыбнулась, поднимаясь и отряхивая подол платья. Юноша же, улучив момент, когда профессор отвернулся к серванту, осторожно взял руку спасительницы в свою прохладную ладонь и, аккуратно коснувшись губами ее пальцев, вполголоса сказал: — Простите, что не сказал свое имя раньше. Регулус Блэк. — Полно вам, — тихо ответила девушка, мягко вытягивая руку из ладони знакомого и улыбаясь ему, — Маргарита Раскольникова. Очень приятно. — Если вы приходили сюда именно за морфием, — к когтевранке мерным шагом подошел Ришелье, протягивая ей маленькую коробочку, в которой что-то звякнуло, — то этого количества вам будет достаточно для того, чтобы не появляться у меня две недели. Принимая ампулы, Маргарита заметила вопросительный, оттененный тревогой взгляд Регулуса. Внутри появилось едкое чувство предательства чего-то светлого прямо в утробе. Ей-богу, она застрелится.