Нищий интеллигент

Ты проверяешь границы дозволенного. Вы никогда не обсуждали ваши отношения, и ты решаешь проявить инициативу. Мать удивляется, увидев, что ты начала собирать на учебу ланч боксы, но ты объясняешь это тем, что проводишь в институте большую часть дня и успеваешь сильно проголодаться. Куда дешевле есть домашнюю пищу, чем платить втридорога за обед в столовке. Фастфуд тоже не такой дорогой, но тебе каждый раз нелегко удержаться от соблазна набрать целый поднос еды. И хотя ты действительно испытываешь голод, еду ты собираешь не для себя. Он носит с собой термос с чаем, но вот обед — никогда. Ты не спрашиваешь его, почему — просто нарезаешь для него салатики или жаришь мясо, обваливая его в таком потрясающем соусе, что у самой текут слюни, пока его готовишь. Твой отец между первым и вторым всегда выбирает последнее, а вот библиотекарь при виде мяса хмурится и мягко просит тебя приносить менее калорийную пищу. Однако твои неловкие попытки ухаживания он не пресекает. Как и твои небольшие подарочки — забавные стикеры с котиками и закладки для книг, рисунки и оригами. Он забирает все, в ответ оставляя для тебя послания в книгах. Это не сложно — он ведь сам для тебя эти книги откладывает. «Тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне. Надо лбом твоим густая прядь, мне нельзя ее поцеловать…», — удивленно читаешь ты в записке слова, выведенные идеальным почерком с завитушками, и чувствуешь, как теплая, знакомая рука легонько проводит по твоей шее, отводя волосы в сторону. Ты не шевелишься и почти не дышишь, наслаждаясь непритязательной лаской, но объект твоих высоких чувств никогда не задерживается рядом надолго — за флирт на работе можно и штраф получить. «Все пройду, никого не коря, одолею любые тревоги, только знать бы, что все не зря, что потом не предашь в дороге», — повторяешь про себя ты в следующий раз с ощущением тревоги: почему он заговорил о предательстве? Что его гложет? Напрямую он, конечно, ничего не скажет. Тебе остается лишь забивать строчки из записок в поисковик, дабы ознакомиться с полной версией стихотворений. Могли ли его чувства вспыхнуть так быстро? Или же он играет с тобой, давая ложную надежду? «Живым сочувствием привета с недостижимой высоты, о, не смущай, молю, Поэта — не искушай его мечты…», — журит он, заставляя тебя смущенно улыбаться. — Пускай любить он не умеет, боготворить умеет он… — звучит рядом проникновенный шепот. Ты крутишь головой в поисках его источника и замечаешь лишь, как что-то зеленое мелькает возле дальнего стеллажа. Ваши мимолетные встречи похожи на сладкую вату — постепенно теряя свою воздушность, она оседает сахаром на зубах. Но тебе до обидного мало редких прикосновений и переглядываний, мало его посланий, состоящих из чужих слов. Ты хочешь видеть его настоящего и хочешь дарить ему тепло. Он и сам знает, чего ты хочешь. И старается проводить с тобой больше времени. Когда он приглашает тебя в театр, ты радуешься этому, как ребенок. В последний раз ты была в театре только в средней школе, когда вы с классом ездили смотреть вольную интерпретацию «Ромео и Джульетты». Тебе тогда не понравилось все — декорации (а точнее, полное их отсутствие), запах гниющих досок и вонючего дыма из дым-машины, заставляющего глаза слезиться. Актеры тогда, может, и играли вполне сносно, но все они были какие-то старые, некрасивые и жутко уставшие. Эти бедные люди еле удерживали ветхий театришко на своих плечах, ставя классические пьесы, на которые учителя насильно отправляли школьников. Казалось бы, тот случай должен был окончательно отвернуть тебя от театров, но ты захотела в них еще сильнее. В книгах ты видела, как интеллигентные люди съезжались в театры на выходных, занимаясь самообразованием и облагораживанием собственного морального облика. Твоя бывшая одноклассница была из жутко важной семьи, постоянно ездила на различные постановки и рассказывала об этом на уроке, из-за чего неизменно получала пятерку. Ты подобным похвастаться не могла: тебя и из дома-то не выпускали; родители, даже мама, которая претендует на звание интеллигентки, никогда не стремились к чему-то высокому. Они просто жили в своих собственных мирах, и тебя утягивали в них же. Спектакль библиотекарь выбирает, исходя из собственного вкуса, и ты не смеешь возражать. Он более опытен в таких вопросах и наверняка хочет показать тебе что-то особенное. Тебе достаточно того, что вы снова можете провести время вместе, по дороге до театра разговаривая в полный голос, не боясь, что вас, как в библиотеке, кто-нибудь одернет. Ты до последнего не знаешь, что тебя ждет, предвкушая прекрасный сюрприз. Но вот незадача — из-за недельного потепления ты расслабилась, начала носить слишком легкую куртку и не успела перестроиться, когда вновь ударили холода. Несколько дней у тебя держится температура тридцать семь и два, ты не рискуешь ее сбивать жаропонижающим, приходя на пары прямо в таком состоянии. Ужасный кашель раздирает твое горло, а на третьи сутки у тебя начинает водопадом лить из носа. Ты не любишь болеть: состояние разбитое, невозможно собрать мысли в кучу, сосредоточиться на занятиях, но не посещать их ты не можешь — мать сразу начнет называть дармоедкой и симулянткой. Уж лучше посидеть за последней партой, борясь с резко накатывающей сонливостью, и пытаться хоть что-то понять и записать, чем отсиживаться дома, выслушивая после этого нотации от матери и насмешки отца. Тебе даже в голову не приходит отменить поход в театр. Кто знает, как скоро еще вы с твоим мужчиной сможете встретиться? Ты просто закапываешь в нос нафтизин, забрасываешь в рот сладкие таблетки от кашля и едешь на учебу. Спектакль начинается через два часа после последней пары — этого достаточно, чтобы немного передохнуть, поесть и поделать уроки. Ты остаешься в библиотеке института, ловя на себе взгляды приятно удивленных работников — к ним сюда захаживают нечасто. Работа идет чертовски медленно: одни и те же абзацы приходится перечитывать по множеству раз, ты теряешься, из какого именно источника лучше брать информацию, на некоторые вопросы ответов не находится вовсе, что вгоняет в уныние. Работу ты в итоге заканчиваешь кое-как, ненадолго прикорнув на собственных руках. Сглатываешь тяжело — таблетки не очень помогают, лишь ненадолго притупляя боль, и сейчас их действие прошло. Закидываться новыми ты не рискуешь — и так превысила суточную дозировку. Здравый смысл говорит тебе ехать домой. Тебя знобит, ты устала от пяти лекций и домашнего задания. В таком состоянии тебе точно не удастся оценить пьесу по достоинству! Но у тебя все еще нет телефона библиотекаря, а исчезать, не предупредив, ты не хочешь. Ехать на обговоренное место нужно в любом случае, поэтому ты закидываешь учебники в рюкзак и, слегка пошатываясь, направляешься к выходу. Когда ты выбираешься из метро, мысленно ругая час-пик и плотную толпу, из-за которой становится невыносимо душно, перед тобой предстает такое же уставшее, но сияющее лицо ожидающего тебя мужчины. И ты понимаешь, что не сможешь ему отказать. Не замечая твоего состояния, библиотекарь жестом фокусника достает два билета из широкого, рассчитанного на книгу кармана, и ты без особого интереса разглядываешь большую надпись: «Август: графство Осейдж». Где-то ты уже видела это название. Вдруг до тебя доходит: — Это же фильм, в котором Камбербэтч снимался! — Мм, — кажется, твой мужчина не задумывался об этом. Но он, как всегда, остается безупречно вежливым: — Вы смотрели его? — Нет, просто библиографию актера пролистывала. Ничего, кроме «Шерлока» и «Звездного пути» с ним не видела. Библиотекарь, к слову сказать, и сам похож на Шерлока. У него такие же вьющиеся черные волосы, такой же длинный плащ с высоко поднятым воротником, закрывающим лицо, и такой же холодный, отстраненный вид. Но Шерлок бывал и эмоциональным, когда что-то выходило из-под его контроля, а это значит, что, в теории, и библиотекарь мог проявлять яркие эмоции. Он просто не хотел… или у него не оставалось на это сил. Ты жалеешь, что совершенно не знакома с содержанием предстоящего спектакля. Будь это что-то уже известное, ты смогла бы поддержать обсуждение, даже если бы из-за болезни ничего не смогла понять. А вдруг сейчас ты вообще заснешь и нанесешь этим личное оскорбление любимому интеллигенту? Делать нечего, приходится хоть как-то показывать заинтересованность и узнавать о спектакле побольше, свободной рукой нашаривая гугл: — В пьесе будет говориться о семействе Осейдж? До театра вы идете неспешной походкой — достаточной, чтобы не прийти слишком рано и чтобы не опоздать. Идти до него недолго, если не сбиваться с пути, но библиотекарь не нуждается в навигаторе и уверенно ведет тебя по узким оживленным улочкам. Витрины магазинов перемигиваются неоновой рекламой, то и дело притягивая взгляд: сейчас любая мелочь может отвлечь твое внимание, а температура изменяет восприятие, делая изображения глубже и объемнее. Ты едва заметно проводишь рукой по лбу, стирая капельки пота. Наверняка твой спутник принимает это за волнение, но впервые за все это время тебя куда больше волнуешь ты сама, чем человек рядом. — Почти. Скорее, Уэстон. «Август: графство Осейдж» — это стихотворение Говарда Старкса, в честь которого пьесе и было дано такое название… — ты уже думаешь, что тебе его сейчас зачитают, но запас выученных библиотекарем стихотворений, очевидно, ограничен. — Можете потом ознакомиться, если заинтересуетесь. — Вы и зарубежные стихи знаете? — Изучать нужно не только наших классиков, — отвечает он несколько высокомерно и как будто бы обвинительно. Ты прекрасно понимаешь, что человек должен стремиться к всестороннему культурному развитию, но библиотекарь совершенно не берет в расчет такую вещь, как личные предпочтения. Впрочем, плевать. Сейчас тебе не хочется спорить. Он что-то говорит, но ты не слышишь, медленно моргая и сама не замечая, как вновь, как в самый первый раз, берешь его под руку, чтобы не свалиться. Идти становится гораздо легче — теперь он, а не ты, корректирует твой путь и служит неплохим буксиром. Кажется, до него, наконец, доходит, что после занятий ты чудовищно устала. Ему и самому требуется передышка, поэтому в следующий раз он заговаривает только тогда, когда вы подходите к точке назначения. — Станиславский говорил, что театр начинается с вешалки, но я с ним не согласен, — замечает библиотекарь. Ты едва сдерживаешься от ироничного фырканья — он редко с кем бывает согласен. — Театр начинается с самого здания, а история у него интересная. Для него у всех зданий интересная история, которой обязательно нужно поделиться. Ты ловишь себя на мысли, что он вполне мог бы подрабатывать экскурсоводом. Хоть экскурсоводов в Санкт-Петербурге и пруд пруди, конкретно этому будут доплачивать, лишь бы замолчал. Прибыльное дело! Ты ловишь себя на ощущении, что поток информации, который библиотекарь каждый раз стихийно сбрасывает на тебя, начинает тебя утомлять. Он знает слишком много, но есть ли у него хоть кто-то помимо тебя, кому он может обо всем этом рассказывать, если не считать посетителей лекций? Ему всегда нужны уши, а ты их ему безропотно предоставляешь. Надо учиться вовремя его останавливать… Еще чуть-чуть, и тебе придется хотя бы для видимости вытащить блокнот, но постепенно голос этого мужчины, как и всегда, снова начинает тебя завораживать, и ты забываешь, что только что злилась. Оказывается, здание театра когда-то было особняком некой купеческой дочки, и муж этой леди, джентльмен не такой богатый, как она, переехал жить к ней, что было нонсенсом для того времени. Библиотекарь в таких красках описывает, как мужа вносят в дом в паланкине, а купчиха, одетая в мужские доспехи, важно гарцует рядом на лошади, что заставляет тебя оттаять и рассмеяться — а именно такого эффекта он и добивался. — Вы же выдумали это только что, да? Как и то, что Строганов был гипнотизером? — Когда большую часть детства прикован к постели, учишься развлекать себя необычными историями, — он пожимает плечами и, ловя твой удивленный взгляд, поясняет: — Сейчас я здоров, но привычка осталась. Ты не успеваешь поинтересоваться, чем именно он так тяжело болел — перед тобой открывается дверь театра, и приходится нырнуть в его уютную полутьму. Снаружи здание, как и положено, прямоугольное, а вот изнутри оно оказывается круглым. Тебя настолько удивляет этот факт, что ты быстро забываешь, о чем хотела спросить. Стены в фойе красные, подсвеченные множеством ламп, имитирующих свечи — тебе кажется, будто ты очутилась в адской пещере, которую черти измазали человеческой кровью. Становится совсем жарко, и ты спешишь скинуть с себя верхнюю одежду. Когда уверенные руки стягивают с тебя расстегнутую куртку, ты этого даже не замечаешь, принимая как должное. Под курткой оказывается самое обычное, черное шерстяное платье, доставшееся тебе от бабушки. Слишком коротенькое, на твой вкус — едва прикрывает колени, — и ты неуверенно тянешь его вниз, следя краем глаза за тем, как твой спутник сдает ваши вещи в гардероб. Мать, завидев, что ты впервые за многое время надела что-то помимо джинсов и блузки, все утро крутилась около тебя, забрасывая вопросами, не на свидание ли с мальчиком ты собралась, сколько ему лет, сколько он зарабатывает и думает ли о детях. Ты тогда жалела, что не взяла платье с собой, чтобы переодеться в туалете, но сейчас, разглядев других посетителей театра, даже радуешься, что не поступила так опрометчиво. Подавляющее большинство мужчин — в костюмах, женщин — в дорогих элегантных платьях, выгодно подчеркивающих фигуру; ты как будто на прием к какой-то важной особе пришла, а не на лицезрение игры театральных актеров. Библиотекарь осторожно касается твоей руки, выражая поддержку, и ты улыбаешься ему. Из «официального» образа на нем только подтяжки (потрясающие, кстати, ему очень идет!), ведь костюмов он не носит, и это тебя немного успокаивает. Людей в тесном для такого количества помещении настолько много, что среди них легко затеряться. Предусмотрительный спутник протягивает тебе ладонь, завлекательно смотря на тебя сверху вниз: отблески тысячи огоньков отражаются в его глазах, делая взгляд смеющимся. Ты неуверенно берешь его за самые кончики длинных пальцев и в ту же секунду начинаешь чувствовать себя той маленькой девочкой, какой ты была, когда папа впервые взял тебя в зоопарк и повел к вольеру с жирафом. Мужчина слегка сжимает твои пальчики, проверяя, хорошо ли ты держишься, и уверенно идет вперед, рассекая толпу — подальше от этого давящего красного. Держится он молодцом; вы довольно быстро преодолеваете лестницу и небольшой коридорчик, пока не выходите прямо в зрительный зал со стороны бельэтажа. Места у вас, прямо сказать, не самые лучшие, но вы компенсируете это театральными биноклями, которые синхронно начинаете доставать, стоит вам только расположиться на своих местах. У обоих биноклей довольно длинные веревочки, так что вы надеваете их на шею, оставляя руки свободными. Ты с любопытством оглядываешься по сторонам — отделка зала выполнена в красно-золотых цветах. Это, кажется, любимые цвета деятелей искусства. Почему, интересно? Твоему мужчине, к счастью, здесь плохо не становится: золотой перетягивает на себя внимание, успокаивая нервы. И все же, обстановка кажется чересчур яркой — до рези в глазах, — а люстра такая огромная, что просто обязана вот-вот свалиться зрителям на голову. Духота и дурнота, к счастью, пусть и медленно, но отступают. Ты позволяешь себе расслабленно откинуться на мягком кресле и… слишком громко шмыгаешь носом. Действие капель закончилось немногим позже таблеток от кашля. Кашель тоже тебя настигает и, чтобы больше не страдать в попытке его сдержать, ты позволяешь ему вырваться из твоего несчастного горла. Сегодня ты старалась больше молчать, в том числе для того, чтобы скрыть простуду. — Как Вы себя чувствуете? — учтиво интересуется библиотекарь, получивший ответ на невысказанный вопрос, почему ты довольно теплой весной надела шерстяное платье. Весна, конечно, — странный предмет. Вроде было тепло, а теперь уже нет… — Не очень, — честно признаешься ты. Знал бы он, насколько — но в этом ты уж точно не признаешься. — Почему Вы не отказались от встречи, если испытываете недомогание? — голос его становится строгим. Тебе неприятно, когда тебя вот так отчитывают. Прямо как маленькую! — Ну… — ты сжимаешь подол платья и снова тянешь его вниз, начав нервно елозить на месте. Люди впереди тебя о чем-то громко переговариваются, сбивая с мысли, и ты снова закашливаешься, чтобы дать себе время придумать убедительный аргумент. — Много причин, на самом деле. Билет было жалко. Вас подводить не хотелось. Мы так редко видимся… Не хочу, чтобы Вы забыли мое лицо. Говоришь все это — и тут же краснеешь от стыда. Должно быть, он в этот момент посчитал тебя совсем глупой! Мама всегда говорила: со здоровьем нельзя шутить, ни со своим, ни с чужим. Вдруг ты заразишь других людей? Но уже поздно об этом переживать — все, кто мог подхватить от тебя простуду, уже заболели. Поэтому ты только удобнее устраиваешься в кресле, уложив голову на спинку сиденья, и закрываешь глаза. Свет ламп проникает сквозь веки, причиняя легкую боль. Дышишь ты чаще, чем здоровый человек, и сейчас это становится слишком заметно. Если концентрироваться на гуле чужих голосов, боль усиливается, поэтому ты пытаешься сосредоточиться на ощущении тепла человека, сидящего рядом. И чувствуешь, как он склоняется над тобой, оценивания твое состояние. — Беспечность — худший враг, чем вражеская рать, — тихо комментирует библиотекарь. К счастью, он решает больше не делать тебе выговоров, и ты благодарна ему за это. Выноса мозга тебе хватает и дома, не зря же ты начала скрывать от всех свои болячки. И все же тебе не хочется, чтобы библиотекарь думал о тебе совсем плохо, поэтому ты неуверенным тоном добавляешь: — А еще я не хочу возвращаться домой. Мой отец… Впрочем, вряд ли Вам это интересно. — Вы всегда можете делиться со мной своими переживаниями, — возражает он. — Возможно, как человек, имеющий больше опыта, я смогу дать Вам дельный совет. Вряд ли у него имеется такой опыт. С одной стороны, ты хочешь, чтобы тебя поддержали, сказали тебе что-нибудь успокаивающее. С другой, тебе все детство внушали, что нельзя выносить сор из избы. Мама считала, если замалчивать проблему, она исчезнет. Ну или же перестанет казаться такой страшной. Она, разумеется, ошибалась. — Мой отец — алкоголик, — наконец, выдавливаешь из себя ты и насильно подавляешь дрожь в руках и коленях. — И с этим уже ничего не поделаешь. Твоя семья честно пыталась казаться благополучной. Ни соседи, ни коллеги мамы не видели ее мужа пьяным. Ни с кем вне вашего тесного круга пьянство отца не обсуждалось. Если он пил вне дома, то возвращался под покровом темноты, когда все нормальные люди уже спали. Если же мать позволяла ему накидываться в квартире, то об этом узнать тем более было некому. Отец постоянно терял работу, пока не перестал ее искать. Раз за разом, приходя с учебы, ты видела его пьяную рожу, которую уже терпеть не могла. Больше всего тебя бесило, что он сидел на шее у твоей матери, и все — твоя мать, твои бабушка с дедушкой, — считали это нормой. Тебя до блевоты воротило от твоего отца, но единственное, что ты могла сделать — это под разными предлогами не появляться дома. И не дай бог отец узнает, что вместо института или библиотеки ты с однокурсницами посетила бар. Его реакция всегда непредсказуема: в один день он оттаскает тебя за волосы, почуяв запах легкого коктейля, а в другой насильно усадит тебя рядом с собой и нальет водки. Ты понятия не имеешь, как с этим справляться. И сбегаешь от всего этого в привязанность ко взрослому мужчине. — Просто позвольте мне остаться рядом с Вами. В отличие от него, Вы — приятная компания. Звучит это, конечно, так себе. Как будто из двух зол ты выбрала меньшее. — Раз так, Вы можете остаться. Но, пожалуйста, будьте внимательны к себе, — библиотекарь прикладывает холодную ладонь к твоему лбу и испускает печальный вздох. — Учтите: если Вы не будете заботиться о своем здоровье, однажды мне придется вызвать Вам скорую. Ваше счастье, что температура пока не слишком высокая, в противном случае я был бы вынужден насильно отправить Вас домой. Ты умоляюще качаешь головой, и он убирает руку, забирая вместе с ней целительную прохладу. Какая жалость — тебе хочется, чтобы он задержал ее на подольше. Когда ты в последний раз вообще испытывала по отношению к себе заботу? Наверное, когда тебе было лет пять. Тогда отец еще не пил… Или все-таки пил — но не так сильно. — Вы злитесь на меня? — спрашиваешь осторожно и приоткрываешь один глаз, чтобы оценить чужую реакцию. Библиотекарь выглядит все таким же сосредоточенным, но мягко улыбается, заметив, что ты за ним наблюдаешь: — Я, и правда, немного злюсь. Но не на Вас, а на себя — за то, что не заметил Вашего недуга сразу. Спектакль длится три часа двадцать минут. Вы уверены, что выдержите? — Конечно, — ты выдавливаешь из себя ответную улыбку, которая настолько вымученная, что даже последний дурак усомнится в твоей искренности. «Три часа двадцать минут» и правда звучит пугающе. Во сколько ты вернешься домой? Стоило позаботиться об этом заранее. Но выхода нет, поэтому ты усаживаешься ровно, сбрасывая дремоту. — Не беспокойтесь. Мне уже лучше. «Все хорошо, все хорошо, все хорошо», — повторяешь ты про себя. Самовнушение немного помогает, но тщательно подавляемая дрожь все равно возвращается — ты ощущаешь, что тебе поддувает ноги. Тогда ты стараешься как можно глубже спрятать их под сиденье напротив, чтобы хоть как-то согреть. Твой маневр, который наверняка со стороны выглядит странно, незамеченным не остается. — Вы мерзнете? — тут же реагирует твой кавалер, голос которого звучит обеспокоенно. Такими темпами он будет думать только о тебе, а не о спектакле. — Немного, — признаешь ты с сожалением. И тут мужчина делает то, чего ты ожидаешь от него меньше всего: кладет руку тебе на колено. Тебя тут же бросает в жар, и ты замираешь, боясь пошевелиться. Это… приятно. Его рука, нагретая твоим лбом, стала достаточно теплой, чтобы согреть тебя. — Так лучше? — спрашивает он невозмутимо. Посмотрит на него кто — и не поймет, что он в этот момент делает. Черту он не переступает: под платье не забирается, выше не поднимается, просто держит руку на одном месте. — Но тут же люди… — неуверенно шепчешь ты. И тут во всем зале начинает гаснуть свет. Теперь уж точно никто не заметит проделок библиотекаря. Подумав немного, ты слегка поглаживаешь его руку, да так и оставляешь свою ладонь лежать поверх его. Прикосновение твоего мужчины действует успокаивающе — именно его тебе так не хватало. Занавес медленно поднимается. Вместо привычных декораций на тебя смотрит дом, на который проецируется изображение мебели. Ты разглядываешь небольшой кабинет, заставленный книжными шкафами, несколько спален с широкими кроватями, туалет. В гнетущей тишине вдруг звучит голос, принадлежащий мужчине в летах — всего лишь запись, ибо никто не захотел платить актеру за такую эпизодическую роль. — «Жизнь очень длинна»… Чертовски точно подмечено. А ведь Элиоту было всего за тридцать, когда он это написал, — замечает голос. Т. С. Элиот был своего рода коллегой твоего спутника. Ты невольно задумываешься: сколько библиотекарю сейчас лет? Беверли Уэстон — персонаж, который произносит эти строчки, — тоже был поэтом, как ты выяснила из краткого описания пьесы. Поэтому тебя сюда привели? Спектакль будет о поэзии? Но, вслушиваясь в речь немолодого героя, ты напрягаешься, когда он признается: «Моя жена пьет таблетки, а я — просто пью». Пьесу о пьянстве ты не выдержишь. Библиотекарь мигом ощущает твое напряжение и шепчет тебе на ухо: — Все в порядке. Смотрите дальше. Вскоре ты немного расслабляешься. Но только немного. Неотрывно глядя на сцену, ты забываешь о том, что разворачивающаяся на твоих глазах трагедия — всего лишь искусная игра актеров, а не реальность. На ум сама собой приходит знаменитая цитата из «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Библиотекарь был прав: в некотором роде, спектакль был о семье Уэстон. О Беверли Уэстоне, старом поэте, который вышел из дома, взял лодку, отправился с ней на озеро и пропал. Об Вайолет Уэстон, его немного сбрендившей жене, страдающей от рака и одиночества, которая воспользовалась исчезновением мужа как поводом снова собрать всю семью вместе и хорошенько ее пропесочить. О трех ее дочерях — старшей Барбаре, волевой и беспощадной, которая пошла вся в мать; затюканной и неуверенной в себе тихой Айви, похожей на отца, а так же мечтательной и глуповатой Карен, настолько фальшивой, что от нее скрипели зубы. Все дочери были блондинками — актрисы, вероятно, носили парики, — благодаря чему ты быстро научилась выделять их среди других персонажей. У каждого героя жизнь по-своему не задалась. Беверли и Вайолет жили в настолько несчастливом браке, что никто из их детей не удивился, когда мужчина покончил с собой. Вайолет — склочная, пусть и харизматичная старуха-наркоманка, зависящая от лекарств, постоянно перетягивала одеяло на себя, стоило другим начать говорить о ее покойном муже. У Барбары не заладился брак — теперь она разводилась с изменившим ей Биллом и излишне опекала их четырнадцатую дочь Джин, волнуясь, что та на нервной почве снаркоманится или станет девушкой легкого поведения. Айви страдала от нападок матери, которая вечно к ней цеплялась: не так одета, не так причесана (как она только посмела выпрямить волосы?!), не так накрашена, не ту карьеру построила. Бедная Айви полжизни провела за маминой юбкой и так и не смогла обустроить свою жизнь. Впрочем, внешне жизнерадостной простушке Карен тоже не повезло. На ее монологе ты вообще перестаешь дышать: высоким тоненьким голоском она, не обращая внимания, что, вообще-то, находится на поминках родного отца, пыталась убедить всех в том, насколько она теперь счастлива, избавившись от груза прошлого. «Я начала винить себя, будто это моя вина, что мне не попадается нормальный мужчина, и в результате додумалась до того, что все они начали казаться мне лучше, чем на самом деле… — рассказывала она о своем прошлом с абьюзивным тираном, который ни во что ее не ставил, обзывал и избивал. — Но в один прекрасный день я взяла и послала это все к черту. И сказала себе: главное — это я. Просто я, какая есть, здесь и сейчас». Все ее слова походили на попытку убедить себя в том, что она на самом деле не испытывала. Когда с ней пытались поговорить о чем-то, кроме нее, она продолжала говорить о своем «счастье». Почему она так в себе не уверена? Из-за печального прошлого опыта, когда ей приходилось прогибаться под своего мужчину, постоянно унижаясь и уничтожая собственную личность? Или дело было в ее женихе Стиве, в котором она чувствовала червоточину, но не хотела ее признавать, лишь бы только тот отвез ее на отдых в Белиз, о котором она всегда мечтала? Чувствуя подвох, ты начинаешь внимательнее следить за действиями ее мужика. И, сама того не замечая, крепко вцепляешься обеими руками в своего спутника, когда явно очень немолодой Стив — ровесник твоего отца, а то и старше, — подошел к малолетней Джин. — Теперь ты уже не ребенок, — говорит он откровенно педофильским голосом, от которого у тебя начинают бежать мурашки по коже. — Сколько тебе? Семнадцать? — Пятнадцать, — врет племянница его невесты, прибавляя себе один год. Тебе становится максимально неуютно от сцены, когда он откровенно обнюхивает ее, почувствовав запах марихуаны, а затем предлагает покурить вместе. Он находится к девушке слишком близко, делая вид, что дурачится, и когда в гостиную заходит Карен, застукивая их, у тебя отлегает от сердца. Но сама Карен как будто ничего не замечает — начинает заигрывать с женихом, говоря с ним «детским» голосом. Наверное, поэтому она ему и приглянулась. Ну, точно педофил. Ты отпускаешь библиотекаря только тогда, когда убеждаешься, что девочка в безопасности. Тот поворачивается к тебе, смерив долгим пристальным взглядом, но ничего не говорит. Он все понимает. Люди в спектакле только и делают, что собачатся: Барбара кричит на мужа, что ей нужна помощь и моральная поддержка, которую он не оказывает, и параллельно ругает дочь то за курение — хотя в их семье курят все поголовно, — то за то, что та поторапливала всех уйти с похорон, только бы успеть к просмотру фильма по телевизору. Мать Барбары, наплевав на смерть ее отца, из-за которой все и собрались, причитает только о деньгах и о завещании — по ее заверениям, дочерям не достанется ни копейки. Сестра старухи-наркоманки упрекает мужа в невежестве и в том, что их сын вырос идиотом… На тебя за раз вылилось столько негатива, что ты начинаешь чувствовать себя еще более уставшей и морально, и физически, чем была до этого. Нет, хуже — ты чувствуешь себя абсолютно разбитой. Вместе с тем древнее зло под названием простуда не дремлет. Шмыганье носом перестает помогать, и в какой-то момент ты, сама того не замечая, начинаешь нет-нет, да проводить тыльной стороной ладони под носом, стирая выделяющуюся влагу. Иными словами, все это время ты в прямом смысле слова наматывала сопли на кулак, и если тебе твои действия казались абсолютно естественными, то твой сосед в какой-то момент не выдерживает и протягивает тебе носовой платок. За этот вечер ты столько раз успела сгореть со стыда, что только благодарно киваешь и высмаркиваешься так громко, что перекрываешь реплики актеров. Хуже уже не будет, правда? Можно еще и откашляться всласть. Когда наступает антракт, от облегчения вздыхают все — и люди, которым не посчастливилось сесть с тобой рядом, и работники театра, которых ты наверняка оскорбила своим неуважительным отношением, и ты сама. Особенно ты, потому что уже не выдерживала всего этого наплыва драмы, обвинений, а под конец и драки всех со всеми в попытке отнять у харизматичной, но все еще злобной старушки Вайолет ее лекарства. Библиотекарь после всех твоих выходок, на удивление, как помидор не выглядит, и замечает лишь, деликатно косясь на твою обмазанную соплями руку: — Думаю, Вам стоит посетить уборную. И смех, и грех. Ты чувствуешь себя слишком плохо из-за болезни, чтобы тебя что-то смущало, но все равно несказанно рада, что он не сказал тебе что-то вроде: «ВЫМОЙ, НАКОНЕЦ, РУКИ, СОПЛИВАЯ ТЫ ГРЯЗНУЛЯ». И кто в вашем веке вообще употребляет слово «уборная»? В среде твоих однокурсниц, например, бытует словосочетание «тайная комната» и «одно волшебное место». Нет, библиотекарь точно никогда больше не возьмет тебя на культурные мероприятия. Ты потерпела полное фиаско. Он поднимается, демонстрируя тебе, что его намерения провести тебя до уборной (и, возможно, проконтролировать лично, что твои руки чисты) вполне серьезны, и тебе ничего не остается, как последовать за ним — все равно он знает обустройство этого театра лучше, чем кто-либо другой, даже его работники. Ты уже готовишься к осуждающему молчанию, но мужчина вдруг как ни в чем ни бывало спрашивает: — И как Вам первые два акта? Выдержите еще один? — Эти люди на сцене так кричат, что не дают мне заснуть, — жалуешься ты. Если в самом начале ты еще пыталась, наплевав на все, посидеть с закрытыми глазами, то стоило вечной ругани и охерительным историям про молодость Вайолет дойти до твоего слуха, как ты инстинктивно наклонилась вперед, чтобы лучше расслышать. Пониманию происходящего помогло и то, что ты успела прочитать пару общих строчек о сюжете. — Хочу досмотреть, чтобы понять, будет ли у них все хуже. Хотя, казалось бы, куда хуже-то? Эта бабка, которая мать троих дочерей, постоянно говорит той, ну у которой волосы прямые… — Айви. — …что ее никто не любит, потому что она не пользуется косметикой и одевается, как мужчина. Как будто причина только в этом! Честно говоря, ассоциирую себя с Айви: моя мать тоже вечно пытается меня контролировать и решать все за меня. Ужас какой. До уборной вы доходите быстро, но очередь там настолько длинная, что проще сходить в буфет, купить бутылку воды и сполоснуть руки под вытекающими из нее на пол струями, чем дождаться возможности сделать это более цивилизованным способом. Но вы с библиотекарем так распаляетесь, что не обращаете на неудобства никакого внимания и, заняв место в неторопливо продвигающейся цепочке, начинаете обсуждать представление на постепенно повышающихся тонах: — Вы заметили, Вайолет сказала, что женщины красивы, только пока молоды, в то время как мужчины красивы всегда? — возмущается библиотекарь, этот бравый защитник представительниц женского пола. — Типичное проявление внутренней мизогинии: женщина принижает саму себя, потому что общество приучило ее воспринимать себя хуже, чем мужчину. — Но Вы ведь так не считаете? — Разумеется, нет. Все зависит от восприятия… — и, немного подумав, он уточняет: — От Вашего собственного эстетического вкуса. Старое, дряблое тело редко кто назовет красивым. Мужчины и женщины состариваются одинаково, но мужская и женская сексуальность, по мнению общества, отличаются. — Женщина сексуальна, когда привлекательна внешне, мужчина сексуален, когда умен и харизматичен, — закатываешь глаза ты. Хотя в целом проверить это клише ты никак не можешь: что мужчины, что женщины в летах, если они не ухаживали за собой или не выиграли генетическую лотерею, кажутся тебе одинаково несимпатичными. Другое дело, с каким достоинством они себя держат. — Вы профеминист, верно? Как Вы к этому пришли? Женщины вокруг навостряют уши, боясь пропустить хоть одно слово из вашей беседы, поэтому ни одна из них не возмущается, когда мужчина заходит в женский туалет, встает за твоей спиной и продолжает с тобой болтать, пока ты с упоением намыливаешь руки. От яркости белой плитки тебя слегка пошатывает, кружится голова, но ты быстро возвращаешь себе равновесие и даже плещешь в лицо ледяной водой, чтобы прийти в себя. Становится легче. — Знаете, меня часто пытались оскорбить, называя излишне женственным. Людям не нравилась моя… неконфликтность и утонченность. А я, не желая оскорбляться, начал изучать, почему другие считают наличие данных качеств у мужчины неприемлемым. Искусство — едино для всех, к сотворению прекрасного предрасположены и мужчины, и женщины. Я не намерен принижать одних и возвеличивать других. Вы знаете женщин-художниц? — Честно говоря, нет. — А как же Фрида Кало? — мужчина делает вид, что вы убили его своей неосведомленностью, прижимая руки к якобы разбитому сердцу. — Про нее Вы просто обязаны были услышать. — Если только про нее, да. Чудовищная судьба, — ты мрачнеешь, и библиотекарь — вслед за тобой. О Фриде тебе когда-то давно попадался пост во Вместе. Мексиканская художница пережила автобусную аварию, в которой ее проткнуло насквозь то ли поручнем, то ли чем-то еще — ты уже не помнишь. У нее был раздроблен позвоночник, да и в целом раны казались несовместимыми с жизнью, но она выжила. И, более того, начала рисовать, потому что в больнице заняться было особо-то и нечем. Вот так делаешь что-то от скуки, а на следующее утро просыпаешься знаменитым. Но у всего, конечно, есть цена. — Искусство нередко рождается из боли, — признает твой спутник. И ты не удерживаешься от бестактного вопроса: — Ваше тоже? Он, конечно же, не отвечает. Закончив с делами в туалете — желание посетить кабинку у тебя не возникло, — вы возвращаетесь в зрительный зал, так и не заглянув в буфет. Ни у тебя, ни у твоего спутника нет денег даже на самый завалявшийся бутерброд по цене яства с барского стола, но тебе вполне хватает и пищи духовной. Некоторое время вы идете в молчании, пока не усаживаетесь на свои места. Пятая точка у тебя ощущается квадратной от длительного сидения; перспектива пережить еще один напряженный акт пьесы тебя не слишком-то радует, а библиотекарь только подкидывает дровишек в печку, видимо, мстя за проявленную ранее неделикатность: — Я заметил, Вы схватили меня на том моменте, когда Стив подошел к Джин… — Стив — это парень младшей из трех сестер, да?.. — тебе трудно вспомнить имена, хотя этого нехорошего героя ты запомнила сразу. Просто не хочешь в этом признаваться. — Да, мне не понравилось то, как он… разговаривает с девочкой. Девушкой. — Вы абсолютно правы насчет него, — беспощадно спойлерит библиотекарь, наблюдая за тобой пристальнее, чем во время показа той злосчастной сцены. — Да?.. Я же ничего не сказала. — Вы подумали. Он действительно на нее засматривается. В следующем акте это будет видно. Ты кривишься, начиная задумываться, а не уйти ли, не дожидаясь развязки. Видимо, этого твой мужчина и хочет — снова прикладывает ладонь к твоему лбу и хмурится. Пусть заметных ухудшений и нет, лучше тебе не становится. Однако говоришь ты вполне связно. Короткий сон в институтской библиотеке очень даже помог. — Хотите мне весь сюжет пересказать? Нет уж. Я как-то с тридцатью девятью градусами в школу ходила, сейчас вообще цветочки. Но вот момент с этим извращенцем я, пожалуй, смотреть не буду. Глаза закрою, Вы в меня ткните, как только все кончится. Когда ты говоришь про школу, он выглядит шокированным. Шепчет куда-то в сторону: «Изверги» — видимо, имея в виду твоих родителей, но напрямую ситуацию не комментирует. Только успокаивающим тоном произносит, кивая на сцену: — Помните, что ни вам, ни Джин ничего не грозит. Это все не по-настоящему. И я буду рядом с Вами. — Спасибо. В отличие от тебя, он достаточно тактичен, чтобы не задавать лишних вопросов. Тебе приятно от знания, что теперь тебе есть, на кого опереться. Даже если опору эту ты чувствуешь только при просмотре спектакля. — Какое Ваше первое впечатление о героях? — переходит библиотекарь, как вам обоим поначалу кажется, на менее скользкую тему. Твое отношение к Стиву он уже увидел, да и говорить о нем снова не хотелось, так что ты ненадолго задумалась. — Я пока не очень понимаю старшую из трех сестер… Барбару. Муж ездил с ней на опознание трупа, на поминки, всячески ее поддерживал, и с дочерью у него отношения сложились прекрасные. Он только и делал, что беспокоился о жене, говорил только о ней, а она, наоборот, причитала, что он ей мало внимания уделяет. — Куда уж Вам ее понять, — в голосе библиотекаря слышится вдруг настолько едкий, ничем не скрываемый сарказм, что тебе сразу же хочется заткнуться и сбежать от этого мужчины как можно дальше. Ощущение такое, словно тебя сейчас начнут ругать за твое мнение. Мать вот всегда говорила: «Есть только две точки зрения — неправильная и моя». А ведь когда ты вела себя, как свинья, библиотекарь, даже будучи несколько брезгливым (платок он оставил тебе, видимо, навсегда), совершенно на тебя не разозлился. Выходит, твои слова задевают его куда больше, чем действия. — Простите?.. — ты как-то сразу сдуваешься, голос становится неприятным, писклявым. Снова громко высмаркиваешься. Как же тебе надоел сопливый нос! И в голове при каждом высмаркивании как будто бомба взрывается. Сбежать еще не поздно. Прозвенел только первый звонок. — Вам когда-нибудь изменяли? — мужчина вдруг улыбается. Жутковато. Руки он кладет на колени, будто школьник в кабинете перед директором. Прямая осанка выдает напряжение. И смотрит он прямо тебе в глаза, не моргая. — …нет, — отвечаешь ты тихо. Он и так должен был об этом догадываться: где твой жизненный опыт, а где его? За всеми перипетиями сюжета ты забыла, из-за чего Барбара и Билл решили развестись, воспринимая только то, что видела на сцене здесь и сейчас. Барбара только и делала, что нападала, отказываясь выслушать мужа, и ты воспринимала ее лишь как несправедливого агрессора. — Вы считаете измену допустимой? — Я… наверное, нет. — Наверное? — с нажимом повторяет он. Ладони его сжимаются в кулаки. — Вы полагаете, что смогли бы изменить? «Вам — точно нет», — хочешь отшутиться ты, но это верная смерть. Раздается второй звонок, но ты все равно не пользуешься возможностью уйти. Что, интересно, твой спутник ожидает услышать от человека, который играет в визуальные новеллы и романсит всех фаворитов подряд, пока не закроются любовные ветки? Чего ждет от человека, который любит жанр гаремников (при условии, если гаремы мужские)? Но все это, конечно, только в теории, в выдуманных реальностях. В жизни-то у тебя даже одного мужчины, как такового, нет — с библиотекарем все слишком непонятно и временами трудно. Вот, как сейчас. — Простите, — повторяешь ты. — Я просто растерялась. Обычно мужчины… то есть, в стереотипах и юмористических передачах… часто изменяют своим женщинам и считают это нормой. Нет, нет, Вы, конечно, не такой, я просто не привыкла… Мой ответ совсем не значит, что я способна на… измену. Пожалуйста, не злитесь, я не хотела делать Вам больно. Выходит, Вам?.. Не могу представить, Вы ведь такой… — Какой? — жестко переспрашивает он, прерывая твой поток невнятной болтовни. — …хороший?.. — неуверенно заканчиваешь ты. Мышцы его лица дергаются сами собой — кажется, без всякой его воли. А потом он начинает смеяться. Тихо. Почти плача. Темнота, опустившаяся после третьего звонка, словно сочувствуя, скрывает его лицо от чужих взглядов. И ты чувствуешь, как крепко мужчина тебя обнимает, вжимая в тяжело вздымающуюся грудь. — Спасибо, — шепчет он тебе в самое ухо. — Пусть Вы и не правы, все равно спасибо. Ты осторожно обнимаешь его в ответ, мягко поглаживая по спине. Все ваши прикосновения до этого были совершенно мимолетными, едва ощутимыми. Теперь же он цепляется за тебя, словно боится утонуть в бушующем потоке своих эмоций — именно в этот момент ты осознаешь, насколько твой мужчина чувствительный и одинокий. Должно быть, ему изменяли не один раз. Сколько у него было партнеров до тебя? Может ли он теперь доверять людям? Смогла бы ты кому-то довериться после того, как тебе разбили бы сердце? Скорее всего, нет. Он отстраняется резко. Ты не пытаешься его удержать, уважая чужие границы. На тебе остается его запах — платье пропитывается его одеколоном, так что стирки оно дождется еще не скоро. Ты обнимаешь саму себя руками, чтобы удержать тактильные ощущения его объятий. Кажется, вам обоим это сейчас было нужно. Мужчина постоянно давит в себе эмоции, успокаиваясь так же резко, как вспыхивая. Ты смутно понимаешь, что это не очень хорошо. Его психика явно не в порядке. Но чем ты могла ему помочь? Ты ведь совершенно в этом не разбиралась. Все, что ты могла для него сделать — это остаться в его жизни. Выходит, это не он позволял тебе быть рядом с ним, а ты? Ты запуталась. Сосредоточиться на представлении у тебя получается не скоро. Внутренний раздрай от только что произошедшего накладывается на эмоциональную мясорубку, происходящую на сцене: в этот момент все бегут из дома овдовевшей старухи, как от чумы. Младшая дочь сбегает первой, подхватив своего женишка, который чуть не изнасиловал ее несовершеннолетнюю племянницу, при этом намекая, что девочка-подросток сама его спровоцировала… Глаза ты в этот момент все-таки не закрываешь, хотя смотреть на все это все равно тяжело. Затем сбегает средняя дочь, узнав, что все это время была влюблена в родного, а не двоюродного, брата. И, наконец, не выдерживает самая старшая, Барбара, когда выясняет, что вздорная мать прекрасно знала о том, что отец планировал покончить с собой, но никак его не остановила, желая показать, что она сильнее него. К концу пьесы душевное опустошение — что твое, что твоего спутника, — достигает своего пика. Поклон актеров проходит мимо тебя, аплодируешь ты чисто по инерции. Когда все начинают расходиться, ты просто поджимаешь под себя ноги, освобождая соседям по ряду путь к выходу, а сама остаешься сидеть на месте, буровя взглядом пространство. В голове у тебя вертится только одна мысль: «Пиздец». Видимо, твоему мужчине было мало собственных переживаний, и он пришел упиваться выдуманными, но слишком реалистичными трагедиями, радуясь, что не только у него одного в жизни все хреново. Ты вот так не могла. — Я как будто побывала на встрече своих родственников. Один в один. Надеюсь, не все спектакли такие, иначе я в театр больше ни ногой. — В следующий раз будет веселый спектакль. Обещаю. О, так следующий раз все-таки будет. Правда, ты уже начинаешь с опаской относиться ко вкусам библиотекаря. Кто знает, какие у него представления о веселье. — А ведь Вайолет лежала в психушке так же, как и жена Элиота, — выдаешь ты вдруг с нервным смешком. Библиотекарь ненавязчиво помогает тебе встать и разворачивает к выходу. — Кажется, жизнь с поэтом может свести с ума. Эта бабуля глотала кучу таблеток, шантажируя врачей, чтобы получить рецепты, отказывалась жить в этой реальности. Почему она не могла просто взять и поговорить со своим мужем? Со своими детьми? Почему они вечно все замалчивали? — Вы думаете, говорить о проблемах легко? — спрашивает мужчина подчеркнуто равнодушным тоном. Но ты уже научилась его читать: заглядывая в глаза своего спутника ты видишь не равнодушие, а боль. Он не просто так выбрал именно эту пьесу. В ней он видел что-то личное. И показывал тебе. — Это ведь означает признать свои ошибки. А по-хорошему, еще и начать что-то делать для того, чтобы их исправить. — Я знаю, что это нелегко, — ты вздыхаешь. — Очень уж это похоже на моих родителей: один пьет, другая с головой уходит в работу, и они совершенно не слышат друг друга. Меня расстраивает, что люди так поступают. Я бы так не поступила. — Вы не можете знать, как поведете себе завтра. Люди меняются, — печально качает головой он. И тихо зачитывает:

…Но худо лодка их плывет; С женой у мужа ладу нет: Жена весло свое бросает, Сидит, не помогает… А мужа одного напрасен тяжкий труд, И вкриво с лодкою и вкось они плывут. Покою дети не вкушают И хлеб друг у друга с слезами отнимают; Все хуже между них час от часу идет; В пучину лодку их несет.

Твой любимый мужчина, как всегда, умеет подбирать стихотворения в тему. Впрочем, он ведь готовился к этому вечеру заранее. От меланхолии и переживаний тебя слегка подташнивает, поэтому ты ничего не говоришь. Неторопливо одеваешься, неторопливо же выходишь на свежий воздух. На улице уже темно, хоть глаз выколи. Люди, направляясь к метро, громко болтают, взахлеб обсуждая только что разыгранный сюжет. Библиотекарь тоже хочет услышать твое мнение. — Как Вы думаете, о чем эта пьеса? Она поднимает столько тем, что вот так, в паре слов и не скажешь. Но ты честно пытаешься. — Об иллюзиях, с которыми люди не готовы расстаться. Вайолет уверена, что она самая сильная, и ей никто не нужен, но как только остается одна, начинает ползать по дому на коленях. Айви пытается не думать о том, что встречается с братом, потому что считает, что наконец-то нашла мужчину, с которым у нее все получится. Карен игнорирует, что ее жених — педофил и потенциальный насильник. В общем, трэш. А что видите в этой пьесе Вы? О чем хотел сказать автор? Мужчина поворачивает в противоположную сторону от метро. Теперь вы прогуливаетесь по городу, погрузившись в свои размышления. Возвращаться домой не хочется вам обоим. До закрытия подземки еще далеко. — Наличие кровных уз не делает вас семьей, — наконец, высказывается библиотекарь. — В старости ты останешься одиноким, сколько бы ни родил детей, и сколько бы сил в них не вложил. Братьям или сестрам тоже не будет до тебя дела. У меня никогда не было настоящей семьи, и этот спектакль позволяет мне не жалеть об этом. Как, видимо, и о многом другом. — Вы… сирота? — Да. — И Вы… — …вырос в приюте? Снова да. Если Вы интересуетесь, желая услышать какую-нибудь слезливую историю из моего детства, знайте, что это не лучшая тема для разговора. — Простите. — Не извиняйтесь. Ты смачно высмаркиваешься. — Мне кажется, в спектакле иная мораль, — пытаешься ты сгладить неловкость, убирая платок в карман. То, что библиотекарь оказался сиротой, становится для тебя полной неожиданностью. Вот уж правда, чужая душа — потемки. Ты никогда не сталкивалась с сиротами. Точнее, возможно, и сталкивалась, у них же на лбу это не написано, но все-таки… Интересно было безумно. Но, видимо, о таком не говорят. — Если будешь вести себя как говно, останешься один, ведь даже самые близкие люди не будут этого терпеть. — И по каким, хотелось бы мне узнать, критериям Вы судите, что человек ведет себя «как говно»? — ощеривается мужчина, вновь готовясь нападать. С прошлой вспышки не прошло и часа. Защитная реакция у него мгновенная. — Потому что обычно оказывается, что фраза «ты ведешь себя, как говно», подразумевает под собой «ты ведешь себя не так, как мне удобно». — Забудьте. Я сказала, не подумав, — тут же идешь на попятный, потому что у тебя уже не остается сил с ним спорить. — Эта пьеса… Она, получается, еще и о ненужности? Почему люди становятся ненужными? Скажите как человек более опытный. Мужчина бросает на тебя подозрительный взгляд, явно чувствуя, что ты согласилась с ним только для того, чтобы он от тебя отстал. Но наживку все равно глотает. — Из-за лжи. Себе или другим. Человек чувствует фальшь и… отдаляется. Мужчина, кажется, еще ни разу тебе не лгал. Лжет ли он себе — вопрос другой. Это остается исключительно на его совести. Больше он ничего не говорит, поэтому ты снова пробуешь его разговорить: — Вы ведь уже видели эту пьесу, да? — «Мир постепенно превращается в место, где я больше не хочу находиться», — цитирует он. — Я ходил на этот спектакль не меньше пяти раз, и каждый раз ассоциировал себя с разными персонажами. Когда я смог уйти от… своего партнера, но, не отрефлексировав прошлые отношения, бросился в новые, я был так же слеп, как Карен. Когда отношения разваливались прямо у меня на глазах из-за постоянных измен, я чувствовал себя Барбарой, практически повторяя ее слова, — и он передразнивает, повышая дрожащий голос: — «Будь любезен, как-нибудь реагируй, когда я пытаюсь тебя унизить»… Сейчас, приходя сюда в последний раз, я ощущаю себя Беверли. — То есть… — аккуратно интересуешься ты, — несчастным стариком, до которого никому нет дела? — Именно. За дорогой ты особо не следишь, но, судя по резкому развороту, твой спутник передумывает продолжать прогулку, желая как можно скорее попасть домой. Откровенность дается ему слишком тяжело. Сам спектакль дается ему тяжело, и мужчина больше не может его смотреть. Вот почему он говорит: «в последний раз». Он считает, что ты — его последняя попытка наладить эту чертову жизнь. А ты не знаешь, как на все это реагировать. Поэтому молча сжимаешь его ладонь. Он не отстраняется. — Беверли — не только несчастный старик, он еще и гений. А гении часто спиваются или кончают с собой. Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Вирджиния Вульф, Ван Гог, Фрида Кало… не смогли выдержать несовершенств этого мира. И своих собственных. — Фрида Кало покончила с собой, потому что испытывала жуткие боли… — возражаешь ты. — Мы все их испытываем — и душевные, и физические. Смерть — это избавление, которое еще нужно заслужить. «И Вы — не заслужили…», — думаешь ты с содроганием, но не произносишь этого вслух. Просто сжимаешь его руку сильнее. «Сизиф, как и Вы сейчас, принял решение за всех, когда заковал бога смерти, сделав людей бессмертными. Но не нам решать, кому жить, а кому умирать, особенно когда смерть — это избавление». Вайолет не остановила своего мужа от самоубийства, считая, что это всего лишь игра «кто сильнее». Ты не можешь остановить своего спутника, потому что не находишь нужных слов. Боишься сказать что-то не то, ухудшить его состояние… Может, он и не собирается бросаться под поезд, как только ты его отпустишь. Он ведь так не поступит? Не поступит ведь?! — Вы… часто думаете о смерти? — Зависит от того, насколько плохой у меня день. Ты тяжело сглатываешь. Тебя всю трясет. — И что Вы… о ней думаете? Вы останавливаетесь. Он поворачивает голову и смотрит на тебя, но как-то сквозь, как будто совершенно тебя не видит. Ты не знаешь, нужно ли его сейчас снова обнять или лучше вообще не приставать с расспросами. Почему он не готов говорить о своем сиротском прошлом, но не останавливает тебя, когда ты спрашиваешь его о смерти? Он… хочет, чтобы его спросили? Хочет увидеть, что тебе не все равно? — Если съедите много таблеток, не факт, что умрете, — говорит он без каких-либо эмоций. — Меня, например, стошнило. Не волнуйтесь обо мне, я прорабатываю суицидальные мысли с доктором. — Доктором?.. — Психиатром. Ты осознаешь, насколько мало ты о нем знаешь. Осознаешь, сколько подробностей тебе может открыться, если ты сейчас же все это не прекратишь. Он говорит тебе все это не просто так, он проверяет, действительно ли ты готова на отношения с ним. Когда-то библиотекарь заинтересовал тебя своей загадочностью, внешней привлекательностью и образованностью, но ты понятия не имеешь, какой он человек, хотя и знакома с ним не первый месяц. В его глазах — пустота. Ни надежды, ни боли, ни страха. Он просто молча выжидает. Психиатр. Это ведь не психолог и даже не психотерапевт, это гораздо серьезнее. Сколько раз твой мужчина пытался покончить с собой? Есть ли другие причины, почему его отправили к психиатру? Ты должна знать. Но спросить не можешь. — Вы ни разу не упоминали, что ходите к доктору… — говоришь ты очень тихо. Как он вообще тебя услышал? Или он просто догадался, что именно ты скажешь? — Не хотел рушить тот идеальный образ, что у Вас успел сложиться обо мне. — А почему… сейчас решили это сделать? — Не все иллюзии конструктивны. Вы ведь сказали, что пьеса об иллюзиях, верно? Считайте, что были правы. Расстаться с иллюзией оказалось… неприятно. Больно. Страшно. Желтков застрелился, поняв, что так и не дождется взаимности. Беверли утопился, зная, что семью уже не спасти. Что предпримет библиотекарь, ты даже представить боишься. А что теперь делать тебе? Это было крайне жестоко с его стороны. Слезы текут сами собой, но ты не понимаешь, кого сейчас жалеешь больше — его или себя. — Я все еще… «…что-то чувствую к Вам», — хочешь закончить ты, но он тебя прерывает: — Тсс… — А затем достает из большого кармана тоненькую книжку с кучей цветных закладок. Сквозь слезы ты едва можешь разглядеть название: «Август: графство Осейдж». — Это мой экземпляр, в нем много заметок. Прочитайте, если хотите понять, какой я человек на самом деле. Вернете, когда дочитаете. Вы знаете, где меня найти. Ты на автомате открываешь книжку на месте одной из закладок. Поля в этой книжке огромные, но все они заполнены аккуратными карандашными надписями. Перед тобой — момент ссоры Барбары и ее мужа Билла. Заметка же гласит: «Обоюдная зависимость. Она получает удовольствие от того, что срывается на него, он — от того, что она нуждается в его поддержке. Он желает быть благодетелем. Расставание в таких отношениях — наилучший исход». Одной рукой ты прижимаешь книжку к учащенно бьющемуся сердцу, другой вытираешь слезы. И, шмыгая носом, обещаешь: — Обязательно прочитаю! Он улыбается. На этот раз — искренне.