Le déluge

Ответить на вопрос, почему в вампирском доме не празднуют святой праздник Рождества Христова, Руневский не смог. Алина, с неделю мучившая его вопросами о том, что делают кровь пьющие в церковные даты, задавала очень рациональные вопросы, и в какой-то момент Руневский, не подобравший достаточное количество таких же рациональных аргументов, махнул рукой: если его не до конца отошедшая от всего человеческого жена хотела отдать дань традиции, то кто он такой, чтобы с ней спорить. — Куда ставить-то, барин? — отвлёк его от меланхолических размышлений голос Ионыча, тащившего на своём горбу огромную, ещё наполовину покрытую снегом лесную красавицу-ёлку. — Ну что ты ко мне пристал? — невесело отозвался хозяин дома, — спроси вон у Алины Сергеевны! Руневский не любил Рождество. Когда он был ещё мальчиком, в его польском доме этот праздник всегда был пропитан духом волшебства: позолоченные ангелы на елке мерцали в свете таявших свечей, повсюду висели ленты, а на столе стоял огромный, едва ли не больше блюда с гусем, венок из еловых веток с остролистом. В этот день всё казалось особенным — даже смех матери звучал будто с высоты царских врат, как пение ангелов, как нежный серебряный колокольчик. Потом случилась война, Руневский стал вампиром, а потом время вдруг побежало так быстро, что Рождество вдруг ускользнуло из поля его зрения. Помпезные петербургские празднования с долгими службами и бесконечно унылым стоянием в душных храмах Руневскому претили: он позорно сбегал со званых обедов, ускользал с рождественских гуляний и каждый раз пытался вспомнить, чем же так нравился ему этот праздник в детстве — ничего ведь не было в нем особенно волшебного. Последней каплей стали польские восстания: когда Руневский в составе специального отдела дружины был направлен усмирять бунтовщиков, колокола во всех церквях звонили сочельник. Жутким пятном отпечаталось это тогда в памяти ещё очень молодого вампира: реки крови, стоны, крики, русская речь, клянущая такую же, русскую, и вокруг — белое Рождество, с венками на каждой двери и звон похожих на набат в мраке восстания праздничных колоколов. Годы шли, воспоминания, как волнами, вымывались из памяти Руневского, и к началу нового века он подошёл с убеждением, что Рождество — это глупый пережиток прошлого, который изживет себя сам собой. Но вот теперь он, отвлекшись от бумаг, брёл по собственному дому и не узнавал его: за какие-то жалкие пару часов везде были развешены венки, гирлянды. На перилах расположилась огромная золотая лента (бог знал, откуда она вообще взялась в доме). Слуги, запыхавшиеся, но отчего-то счастливые донельзя, укладывали в столовой праздничную кружевную скатерть. — Ох, барин, радость-то! — прошептала молоденькая горничная, покрытая с ног до головы серебристым серпантином, — а вы в храм пойдёте, барин? — Какой храм? — огрызнулся Руневский. Горничная, впрочем, не обидевшись ни капли, пожала плечами и ускользнула в гостиную. Руневсакий последовал за ней — ему отчего-то показалось важным убедить эту неразумную смертную, что против храмов он совершенно ничего не имеет. — Я же вам никогда не запрещал ходить в церковь! — протянул хозяин дома, входя в гостиную, — я ведь даже, когда вы шапку эту свою деревенскую, язычекусую… как бишь она?.. Кику рогатую в церковь нацепили, я за вас перед батюшкой ответ держал! Что же вы теперь меня мучаете? Руневский не сразу заметил, что разговаривал с пустой комнатой: горничная, очевидно, так и не поняв, что длительная тирада была обращена к ней, ускользнула, и хозяин дома, отвлекшись, уткнулся носом в закрытую дверь анфилады, ведущей в парадный зал. — Да гори оно всё огнём! — в сердцах прошипел Руневский, открыл дверь и вдруг зажмурился: казалось, огонь действительно пришёл по его зову. И без того светлая бальная комната сияла так, будто от пола до потолка была покрыта сусальным золотом. По центру этого великолепия маячила тёмная фигура. Когда глаза привыкли к свету, Руневский выдохнул: никакого огня, и уж тем более золота, не было. По всему залу была растянута длинная лента гирлянд с зеркальными шарами, перекатывавшимися с мелодичным звоном. Концы этой гирлянды были прицеплены на ёлку, установленную в центре паркета, а в пучине ее зелёных ветвей, едва удерживаясь на краешке стула, вытянулась по струнке Алина в тщетных попытках прицепить на верхушку позолоченную звезду. Прицепила наконец — и вдруг запела: нежно, тихо, себе под нос, но чисто-чисто. Как серебряный колокольчик. Руневский оцепенел. Что-то хрупкое и тонкое, что-то, что он оставил давно в детстве, вдруг всплыло в его памяти и накрыло с головой, будто пуховым одеялом. Это не было болезненное проникновение в недры сознания, как всегда бывало, спустя сотни лет жизни, а ласковое, осторожное воспоминание, которое грело, и которое не хотелось прерывать. Точно так пела его мама тогда, сотню лет назад. И точно так же теперь этот голос звучал в устах той, кого он выбрал себе в жены. Преисполнившись чувством, Руневский подошёл ближе, и вдруг — не то ветер подул, не то ножки стула подломились, — но Алина, не удержав равновесия, со звонким визгом полетела на землю. — Ненаглядная моя, — прошептал Руневский, прижимая оторопевшую жену к своей груди, — ты рановато начала! — Что начала? — не поняла Алина. — Согласно Гоголю, ведьмы летают в рождественскую ночь, а сейчас лишь канун сочельника! — Не читала… — смутилась Алина и хотела было выбраться из мужниных объятий, но тот сам поставил ее на стул. — Ничего, всё впереди, — улыбнулся вампир, — а что ты пела? — Пела? — улыбнулась в ответ Алина, заметно расслабившись (ей не нравились разговоры о литературе, она никогда не была в ней сильна), — старая песня рождественская. Мне бабушка в детстве ее пела, а ей — ее бабушка. Так мне рассказывали. — И мне ее пели, — вздохнул Руневский, — но я уже совсем не помню, почему из всех материнских песен запомнил именно ее. Затянуло сквозняком, и по гостиной пронёсся вдруг аромат имбирных пряников — Ионыч, очевидно, наученный Алиной, командовал на кухне. — Просто она о доме, — прошептала Алина, положив ладони на щёки мужа, смотревшего на неё снизу вверх, — о том, что тебя ждут. И она поцеловала его — нежно, также, как пела, без горячности, а так, будто хотела, чтобы одинокий несчастный вампир наконец-то почувствовал себя сновал как маленький: родным, любимым, нужным. За окном зашумело — девки, бредущие на службу, пели стрекучие от мороза рождественские песни. Странным было это различие — двое господ-нелюдей, нежащиеся в бальной зале, одетые, будто мёртвые, в светлые летящие одежды, и через тонкую пелену окон — те, кто им служил, громкие и живые, в нарядных одеждах и в красных полушалках. — Споёшь мне ещё? — попросил Руневский, увлекая спустившуюся наконец со своего пьедестала жену на середину залы и шутливым движением кружа ее в незамысловатом танце. — Ночь рождественская долгая, — засмеялась Алина, — успеется еще. Ионыч, шедший пригласить господ к ужину, деликатно прикрыл двери. Хозяин и его молодая жена показались ему вдруг не кровь пьющими, а самыми обыкновенными людьми — нелепыми, глупо влюблёнными, не умеющими друг от друга оторваться. Разве что одно их отделяло от мира живущих — колокола на деревенской церкви уже зазвонили службу, а пожелания доброго Рождеством доме из уст вампиров так и не прозвучало.