Le déluge

Руневский в тридцать третий раз крикнул жене «Не ходи, подумай!», но было тщетно: Алина, вооружившись плакатом с гордой надписью «Долой гнёт и волюнтаризм патриархии! Избирательные права женщинам всех сословий!» на упоительно-зелёном фоне (горничные ещё долго гадали, куда делась портьера из малой гостиной), уже садилась в экипаж до Петербурга. «Русское женское общество» казалось невинной организацией для скучающих дев и дам — они собирались по воскресениям, пили чай, обсуждали светские новости и, как и положено в модных салонах, страдали о тяжёлой судьбе России. Так было до тех пор, пока в руки одной из старших дам не попали труды некой Эммелин Панкхёрст — лидера английских суфражисток, призывавшей бороться со злом в виде патриархата радикальными мерами. С тех пор члены «Женского общества», что называется, «вдохновились»: называться стали «Равноправками», поголовно обрезали волосы, сняли корсеты, повыгоняли мужей (те, впрочем, об этом не догадывались, так как выгоняли их в лучшем случае в соседние спальни) и вместо горкой судьбы России стали обсуждать то, как здорово бы было выйти наконец на настоящий феминистический митинг. После пары-тройки заседаний было, наконец, решено: митингу — быть, и не где-нибудь, а в Таврическом саду в первое сентябрьское воскресение. Не удивительно, что Алина, успевшая за полгода брака соскучиться по революционному куражу, нашла в «Равноправках» отдушину. Руневский на буйства молодой жены реагировал с юмором — до тех пор, пока не начали страдать портьеры. — Поедем-ка, голубчик, за Алиной Сергеевной, — поздоровался Руневский со своим автомобилем, — посмотрим, что она там делает во имя женских прав. Алина к тому моменту уже бежала через Таврический сад, еле удерживая перед собой свой самодельный транспарант. «Равноправки», уже собиравшиеся на условленном месте, посмотрели на неё с удивлением. — Алина Сергеевна, опаздываете, — фыркнула княгиня Зубова, старшая из всех воительниц за права женщин, — вы что же, пешком шли? — Только через парк, — запыхавшись, произнесла Алина, — коляску внутрь не пропустили. «Договариваться не умеет, простодушная, а надо было всего лишь парковому смотрителю пятачок сунуть, не пришлось бы потеть» — послушалось хихиканье откуда-то из толпы. Алина сделала вид, что не услышала. Княгиня Зубова тем временем придирчиво рассмотрела новоприбывшую с ног до головы. — Однако же, графиня, вы выбрали такой простой наряд, — кивнула она, поджав губы, на Алинино скромное серое платье, — признаться, очень оригинально. И вы без шляпки? — Так мы же, кажется, не на прогулку вышли, княгиня, а протестовать! — недоумевала Алина. Княгиня пожала плечами. Отдышавшись, наконец, Алина рассмотрела собравшихся дам внимательнее, и едва не застонала от разочарования: Все они — эти суровые воительницы с патриархатом, — выглядели так, будто собрались на пикник. Все, как одна, надели светлые воскресные костюмы, шляпки с цветами (правда, с красными, в дань солидарности с угнетенными женщинами из пролетариата), и держали в руках не плакаты, не транспаранты с отчаянными призывами, а широкие ленты цвета британского суфражистского движения. Эти женщины не собирались митинговать. Они назвали митингом обычную светскую прогулку в парке. И Алина, осознав эту истину, почувствовала, как внутри неё все клокочет от злобы. — А что это у вас такое, Алина Сергеевна? — спросила румяная девица Аленька Готтель, дочь заместителя министра внешних сношений, — транспарант? Настоящий? Ах, покажите! Начинавшая стремительно краснеть Алина развернула своё творение. — Батюшки, настоящий жаккард! Чудесная ткань! И вы сами текст придумали? «Долой гнёт и волюнтаризм патриархии! Избирательные права женщинам всех сословий!». Боже, какая прелесть! — Сама, — пробурчала Алина, — потому что когда вы сказали, что планируете воскресный митинг, я поверила в вашу честность! — Графиня, в чем же мы были с вами не честны? — удивилась княгиня Зубова, — сегодня воскресение, и мы на митинге! Что вас не устраивает? Алина хлопнула себя по лбу. — Вы вообще в курсе, чем на митингах занимаются? — Ну что вы кричите? — надулась какая-то молодая барышня с суфражистский флагом наперевес, — конечно, знаем! Встречаются с сочувствующими, разговаривают, собираются толпой и ждут, пока их заметят! От такого обескураживающего восприятия революционной терминологии пальцы Алины разжались, и толстый самодельный транспарант из дорогого жаккарда упал прямо на парковую дорожку. — Да вы вообще знаете, что делают суфражистки Британии, чьими лентами вы тут размахиваете? — зло закричала Алина, выхватив у девицы Готтель большое трёхцветное полотно и замахав им над головой, — вы вроде бы на собраниях своих, при мне, расхваливали труды Эммелин Панкхерст! Вы же вроде все дамы образованные, так что ж читать-то не умеете? Или у вас при виде текста, где ничего про помады и приглашения не сказано, мозги отключаются?! — Алина Сергеевна, вы забываетесь! — Нет, это вы забываетесь! — рассверипела Алина, — когда я к вам только пришла, то уже что-то неладное заподозрила, мол, зачем дамам из высшего общества эмансипация? Вас же по двадцать часов в день работать не заставляют, и за коленки вас никто не хватает без вашей воли! А теперь вижу: вы же в эмансипацию просто играете! Господи, да вы вообще знаете, что такое всеобщее избирательное право?! Нарядная толпа загудела, загалдела, будто стая лебедей, пытающаяся выпихнуть из своих рядов галкого утёнка в простом сером платье. Через несколько минут великосветское препирательство переросло в ругань, а ещё через мгновение к недовольном дамам подошёл городовой. — Что это у вас здесь, сударыни, происходит? — спросил он, очевидно, рассчитывая на что угодно, но совсем не на то, что круглолицая барышня, стоявшая до того поотдаль, весело выйдет вперёд, поправит свою модную шляпку на остриженных непонятно зачем волосах и скажет гордо: — А у нас тут, представляете, митинг! Когда Руневский, наконец, добрался до парка, высокое женское общество с примкнувшей к нему молодой графиней уже грузили в полицейские кареты. — Голубчик, вы куда же их везёте? — спросил вампир, выпрыгивая из своего авто под одобрительное перешептывание сидевших на козлах кареты молодых людей в форме. — Так ведь сказано было — митинг, — развёл руками городовой, — к тому же, буйный. Вот, помощника моего ее сиятельство графиня Добринская за руку укусили! Вынуждены задержать! — А чего это он меня подгонял? — завизжала изящная дама в шелковой пелерине, очевидно, та самая графиня, — размахивал своими руками прямо перед носом, нахал! Дамы завизжали, предпринимая очередные попытки вырваться из карет, и городовые смотрели на Руневского уже не с насторожённость, а со скрытой мольбой. — Милые мои! Да это же Александр Константинович! — вдруг узнала новоприбывшего княгиня Зубова. После этих слов визг удвоился. Все дамы, придерживая свои светлые шляпки с алыми цветами, кричали Руневскому слова приветствия, и вампир, понимая, что начинает глохнуть, решил действовать хитростью. — Вы что же, действительно собираетесь арестовать их? — обвёл он рукой две полные кричащих дам кареты, обращаясь к городовому, — всех этих благородных и уважаемых женщин? — Так митинг же, — почесал голову служитель закона, — и нанесение увечья лицу при исполнении! — Но послушайте, во-первых, как я понял из слов графини, ваше это «лицо при исполнении» само нарвалось, а, во-вторых, разве же это грех — ходить по парку и обсуждать будущее женской эмансипации? Городовой нахмурился, явно пытаясь понять последнее сказанное Руневским слово. Тот тем временем продолжал. — По всему миру женщины: дочери, матери, жены — страдают из-за мужского волюнтаризма! Эти женщины, прекрасные, светлые, пришли обдумать и понять, как им спасти своих «сестёр», а вы, вместо того, чтобы прислушаться к их бравому делу, ведёте себя, как те самые проклятые волюнтаристы! — Во-лю… — попытался было уследить за мыслью сбитый с толка пламенной речью городовой, но хитрый Руневский воспользовался его замешательством на своё усмотрение. — Вот именно! Во-лю! Во-лю этим несчастным, добрым, отзывчивым к горю обездоленных женщинам, которые просто вышли на свежий воздух! Отпустите их, я за них ручаюсь! Вы только посмотрите на них, любезнейший, ну какие они митингующие? Они даже без плакатов! Сам Руневскмй заметил стыдливо брошенный под кустом разрисованный призывными лозунгами кусок жаккарда из своей гостиной, но виду не подал. Городовой с минуту колебался, попричмокивал губами, соображая, не совершает ли чего злонамеренного, а затем, неинтеллигентно сплюнув на землю, приказал подчинённым отпустить благородных дам восвояси. Едва открыли двери карет, как в воздух взмыли, как крылья райских птиц, приподнятые порывом ветра многочисленные оборки, рюши, юбочки, пелерины, и освобождённые пленницы, повизгивай и молясь, бросились Руневскому на шею. Когда вампирская чета через несколько часов, уже под вечер, возвращалась домой, Руневский от макушки до шеи был покрыт ровным слоем помады, пах пятнадцатью видов новомодных духов и был укутан в изрядно помятый, но все ещё бросавшийся в глаза своей яркостью суфражистский флаг. Алина сидела рядом с ним на пассажирском месте, красная, как рак, и кричала так, что у вампира успели несколько раз лопнуть и снова зарасти барабанные перепонки. — Подумать только! — визжала рассерженная молодая женщина, — я иду на митинг, готова бороться за права женщин, а тут приезжаешь ты, что-то мямлишь городовому, и эти тупые бабищи делают тебя — тебя, мужчину! — председателем своего феминистского клуба! Это за гранью моего понимания! Это какой-то фарс! — Милая, я тебя прекрасно слышу, не стоит так кричать, — попытался уже в который раз приструнить жену Руневский, но та не умолкала. Едва авто подъехало к парадной лестнице особняка, Алина выскочила, не дожидаясь, пока то остановится, прямо на первые ступени, и, что было ожидаемо, зацепившись мыском ботинка за подножку, приземлилась носом об пол. Руневский, ахнув, бросился жене на помощь, но та, вытирая кровь с рассеченного подбородка, лишь отмахнулась. — Уйди, видеть тебя не хочу, предатель. И от помады отмойся! Как с тобой целоваться после такого? Весь красный! До того смотревший на жену с настороженностью Руневский ехидно усмехнулся. — Дорогая моя, я немного не понял: ты не хочешь меня видеть или хочешь со мной целоваться? Алина зло посмотрела на возвышавшегося над ней вампира и скрестила руки на груди. — Как ты там днём говорил? Тиран ты и волюнтарист! — Чем же это я, прости пожалуйста, тиран? — удивился Руневский, присаживаясь на ступеньку рядом с женой, — я тебя на митинг отпустил? Отпустил. Портьеру мою любимую совершенно варварским способом изрисовать цинковой красной дал? Дал. Конфликт с полицейскими даже разрешил, между прочим, ссылаясь на их, как ты выражаешься, паскудную тиранию и волюнтаризм! И привез тебя домой, ни слова ни сказав на то, что у меня были совершенно другие планы на этот день, гораздо более интересные, чем выуживание из каталажки сиятельной графини Руневской и чаепитие с полоумными дамочками, которые и так умом не блещут, так ещё и выглядят теперь глупее, чем есть, сыпя где не следует феминистскими идеями, в которых ничего не понимают! Алина, перестав злиться, посмотрела на начинавшего заводиться мужа круглыми от удивления глазами. — Да ты настоящий передовой мужчина, — пробормотала она, тщетно пытаясь вытереть с щеки Руневского след от чьей-то коралловой помады, — я думала, ты порадуешься, что наши русские феминистки ничего из себя не представляют. — Они не феминистки, — буркнул Руневский, стаскивая с себя трёхцветный флаг, повязанный чьей-то заботливой рукой народе торжественной ленты, — и суфражистки британские тоже, в общем-то, не феминистки. Если ты помнишь, я родился тогда, когда ещё вполне жива была память о матушке Екатерине Алексеевне. Вот она была настоящей феминисткой — не книжки строчила и не жертву сакральную из себя изображала, как британские суфражистки делают сейчас, вместе с избирательными бюллетенями себя поджигая, а для женщин в государстве жизнь устроила. Смольный институт, например, учредила. Где бы были все эти доморощенные «равноправки», если бы им в Смольном образование нормальное не дали? И вообще, душа моя, я считаю, что женщины в своём нынешнем положении куда опаснее, чем при флагах и при громких лозунгах. Мужчины же как считают: женились на милом личике с хорошим состоянием, а она, владелица этого самого личика, глупости какие-то мелет, что ее, женщину-то, слушать. А женщина ведь умная и хитрая. Она в мозг мужчины впивается и давай свои мысли через его уста в мир выводить. И не видно ее, а тем не менее она — везде. Ей богу, родная, в Негласном комитете только Свечников своей головой думает. Остальные все — жёниными. Ну, пожалуй, Юсупов ещё вне игры — у него матушка великий советчик. Но тоже ведь женщина. Алина, совсем успокоившись, смотрела на мужа с лёгкой издёвкой. — И ты, что же, тоже, как все? Головой жены думаешь? К ее удивлению, Руневский даже не смутился. — А ты как думала? — пожал он плечами, перехватывая со щеки ладонь Алины и поднося ее к губам, — с тех пор, как ты появилась в моей жизни, я все свои мысли и идеи через твоё существо пропускаю. Все твои желания учитываю, даже которые ты не озвучиваешь. Вот и получается, что, когда я что-то говорю, то я уже не один — нас двое. Растроганная Алина обхватила лицо Руневского ладонями и притянула к себе. — Это, Саша, не феминизм, — улыбнулась она, забывая все прошлые обиды, — это любовь называется. От самозабвенного поцелуя, в котором вмиг перестали иметь значения и идеологические претензии, и расхождения во взглядах, и даже вкус чужой помады, супругов отвлёк деликатный кашель Ионыча. — Вы меня простите великодушно, — хмыкнул он, — да вот только вы бы с лестницы-то в дом ступали. Чай не май, простудитесь! Руневский засмеялся, помогая жене встать. — А вот тебе, душа моя, пример настоящего волюнтаризма, о котором сегодня так много говорили, — и обернулся к сбитому с толку Ионычу, — идём-идём, деспот и тиран ты эдакий! Ионыч горделиво приосанился. Сказаны эти непонятные слова были таким тоном, что явно служили ему комплиментом.