Le déluge

— Ты уверена, что мы не пропустили поворот? — неуверенно отозвался Руневский, выйдя из машины размяться: вот уже четыре часа как они кружили по Ленинградской области в поисках хоть какого-нибудь напоминания о деревне Варавкино. — Не пропустили, — строго сказала Алина, сотрясая перед мужем картой столетней давности, — где-то здесь должна уже быть станция! Рогнинская, помнишь? Мы ещё у нее коляску долго ждали! Станция Рогнинская, по воспоминаниям Руневского, представляла собой кривенькую, пахнущую плесенью постройку, окружённую полем с такой высокой колосящейся рожью, что за ней с трудом можно было в надвигающихся сумерках различить подъезжавшие за пассажирами поезда двуколки. Теперь же супруги Руневские, выбравшись из своей новенькой рыжевато-бурой «волги», казалось, стояли посреди того самого поля, только ни станции, ни какого-либо воспоминания о ней не было и в помине. Они выбрались в эту поездку спонтанно — у Руневского, благодаря его участию в проведении встречи руководителя страны с индийским премьер-министром, случился незапланированный оплачиваемый отпуск, и Алина, наотрез отказавшаяся ехать по путевке в Крым, вдруг вспомнила о Варавкино. — Помнишь, как нам там было хорошо? — увещевала она, затаскивая мужа в автомобиль. Руневский на это лишь вздыхал: то «хорошо» было, как пел однажды насоливший ему Вертинский, «тогда, на планете другой», почти шестьдесят лет назад. За это время мир пережил две войны, а Россия, потеряв своё название, переживала четвёртую стадию одной и той же пагубной власти. Что в этой буре времени могло остаться от нежного уголка, затерявшегося в излучине шустрой безымянной речки? Но Алина ни на какие увещевания не реагировала: если уж она собралась найти Варавкино заново, спорить с ней было бесполезно. Вампирша, недовольно шаркавшая ногой по песчаной дорожке, вдруг хлопнула себя по лбу и побежала куда-то в рожь. На настороженный возглас мужа она ответила: — Здесь должны быть рельсы, хоть заросшие! Не могли же их выкорчевать! А если найдём рельсы, поймём, в какой стороне деревня! И правда: через несколько минут усиленного поиска Алина наконец обнаружила под рожью едва заметные, почти полностью поглощённые силой природы железнодорожные пути. Шли эти пути на северо-восток — значит, путь в Варавкино пролегал от них прямо перпендикулярно. — Если мы поедем через поле, нас посадят на вилы, — на всякий случай предупредил Руневский воодушевленно севшую за руль жену. Та посмотрела на него с вызовом. — Если поймают! И, игнорируя строгие советские законы об общественной собственности и факт того, что хрупкая «волга» не была приспособлена к бездорожью, направила автомобиль прямиком в золотое море дрожащих под ветром колосьев. На коляске от станции до Варавкино ехать было часа два-три, и за это время вампирская чета успевала сменить несколько тем разговора, вздремнуть и томно посидеть, держась за руки. Теперь же, разогнавшись на ни в чем не повинной машине под доносившееся из приемника отвратительное музыкальное творение «Песняров» про Яся и Конюшину, они успели лишь удивиться тому, что за езду в неположенном месте их ещё не оштрафовали — людей в округе не было ни души. Через полчаса они остановились. Алина, сидевшая на водительском месте, обессилено уронила голову на руль и смотрела круглыми от удивления глазами попеременно то на Руневского, то на открывшейся ее взгляду вид: На том месте, где, по ее воспоминаниям, должно было располагаться уютно пристроившееся между лесом и полем в излучине реки село, стояло четыре покосившихся дома, да и те — на крошечном островке, оставшемся на месте некогда высокого холма. — Здесь же церковь была! — недоумевала Алина, — не могла же она просто взять и исчезнуть? — Не могла, — согласился угрюмо Руневский, кивком указывая на кривой штырь, торчавший из воды, который Алина поначалу приняла за обломок забора. Вампирша ахнула. — Крест! Черноглавая церковь, так изящно видневшаяся из окон гостевой спальни в барском доме на закате, как развалившаяся башня из кубиков, лежала, разбитая, на дне реки. — Я не понимаю, — прошептала Алина, не в силах оторвать взгляда от жуткого зрелища, — что здесь случилось? — Я читал, что лет пятнадцать назад в округе построили ГЭС, — Руневский вылез из машины и приобнял разволновавшуюся жену за плечи. Ту начинала бить мелкая дрожь, — Варавкино, видимо, на пути реки стояло… — И они ее утопили?! — воскликнула Алина, — Целую деревню, Саша! А жители?.. — Расселили, надо полагать. Руневский кивнул в сторону маячивших на горизонте серых столбов — новеньких панельных построек. — Я не верю, — вдруг сказала Алина, ткнув Руневского в грудь, — я не верю, что всё могло кончиться вот так! Это же… Это же Варавкино! Оно незыблемо, как иначе? Пойдём туда, пойдём! Посмотрим! В унылом настроении супруги спустились вниз, к сохранившемуся чудом переходу на противоположную сторону реки. Руневский старался не смотреть по сторонам: ни одно деревце, ни единая тропинка, что он помнил ещё со времён Царя-освободителя, не пережила шестидесяти лет нового времени — ничтожный по критериям истории срок. Домов на островке, как оказалось, было больше, чем показалось издалека. При желании это убогое сборище из покосившихся срубов с ободранными наличниками можно было даже назвать деревней: где-то за заборами бегали непонятно чьи куры, там и тут попадались предметы вполне современного быта — вряд ли те, кто уезжал из Варавкино пятнадцать лет назад, оставили бы на произвол судьбы новенький кассетный магнитофон. Вдруг откуда-то налетел, взъерошивая волосы, тёплый ветер, и Руневский, прикрыв глаза, едва не закричал: он помнил, как всё начиналось здесь, всё до минуты помнил из их с Алиной последнего лета в этом райском уголке. Ветер, как и тогда, шестьдесят два года назад, пах липами, речным песком, пробивавшимися сквозь рожь полевыми цветами и летом, жарким и душным, заставляющим лечь на траву и забыться в тени колосящейся ржи блаженным сном. Изменилось время, погибла деревня. Но воздух был тот же, и он — воздух, — помнил все, до последней секунды. Вдруг Алина схватила Руневского за руку, и чудесное видение рассеялось. Перед глазами снова были заброшенные гнилые домишки и отчего-то испуганное лицо самóй молодой вампирши. — Саша, там кто-то есть! Руневский присмотрелся. В окне заколоченного дома со странной надписью на двери «Живите, кто хотите» действительно что-то шевелилось. Заведя Алину себе за спину, Руневский огляделся по сторонам, поднял с земли валявшейся под ногами обломок черенка лопаты и, грозно им сотрясая, на всякий случай крикнул: — Эй, вы! В доме! Выходите, но предупреждаю, что мы вооружены! Шевеление прекратилось. С секунду над деревней повисла гробовая тишина — даже птицы, казалось, замолкли, — а затем из двери убогого домишки на свет вышел высокий широкоплечий бородач в свитере с высоким горлом и почему-то в шапке-ушанке — в июльский-то день. Бородач подбоченился, грозно сверкнул из-под ушанки глазами и вдруг гаркнул. — Руневский, черт бы вас побрал! Я уж думал, не свидимся! Черенок лопаты с грохотом упал на землю и переломился надвое. — Суворов! Вы? — неверяще воскликнул вампир, — господи, сколько лет!.. В объятия они не кинусь — бывший адвокат боялся измять городской костюм старого друга, а Руневский боялся, что появившееся в заброшенной деревне почти родное лицо окажется призраком или наваждением. — Какими судьбами вы в нашей дыре? — допытывался с ухмылкой Суворов, втаскивая гостей в избу. Внутри все оказалось куда приличнее, чем снаружи: пол был начисто вымыт, застелен коврами, на столе пыхтел самовар, а в углу горделиво поблескивал бордовый — как «волга» четы Руневских — холодильник ЗИЛ. — Да мы вот тряхнуть стариной решили, — отмахнулся Руневский, — а вы? Я думал, вы в Париже! Или хоть в Стамбуле, с дочерью! Как вы здесь, после расселения? Почему в таком виде! Суворов глухо рассмеялся. — Алина Сергеевна, яхонтовая моя, утихомирьте своего супруга, — подмигнул он застывшей в непонимании вампирше и снова обратился к Руневскому, — не прижился я в Константинополе. Посидел-посидел с Варенькой и Анваром на берегу Босфора, посмотрел на их житьё-бытьё турецкое и сбежал обратно ещё с парочкой таких же «белых», что места себе без России найти не могли. Да и у самих турок, к тому же, такая же революция началась, как у нас, Вареньке с мужем не до меня, старика, стало. Так вот, вернулся я, значит, обратно, а усадьбу-то нашу — тю-тю! Комиссары-то и подпалили! Ещё и крестьян переубивали, ироды — они-то помнили, как при мне жили хорошо, защитить дом пытались… — Как же вас самого-то не поймали? — искренне удивился Руневский, — возвращенец, к тому же, бывший хозяин… На месте ведь могли расстрелять. — Так пытались, голубчик, пытались! — рассмеялся Суворов, — но вы представьте себе мой задрипанный вид тогда, я же только с парохода да с поезда сошёл! Да и крестьяне за меня вступились сообразительные — мол, что с него взять, был барин, да весь вышел. Пожалели меня комиссары, старого, да к общественным работам припахали — почтой руководить. Точнее, быть ее единоличным и исключительным распорядителем — проще говоря, одним-единственным почтальоном на три деревни ближайших. Вот я с тех пор на этой должности и состоял. И жил, знаете ли, не тужил — всяк к родной земле ближе. — Так деревню же утопили, — вмешалась в разговор Алина, — жителей расселили. Вы-то почему здесь остались? — Жителей-то расселили, а прописка-то у них какая осталась? Правильно, «деревня Варавкино», — подмигнул Суворов, — вот и почта вся им по этому адресу приходит. Я ее по городишкам окружным развожу. — На чем же, интересно? — Как на чем? На железном коне! Суворов гордо указал в прихожую — там, любовно укрытый брезентом, стоял велосипед с огромным рулём упоительно голубого цвета. Они проболтали ещё с час-полтора — до тех пор, пока Алина не вспомнила, что машину на том берегу реки они так и бросили незакрытой. — Не забывайте теперь про меня! — шутил Суворов, и Алина, наконец, начала узнавать в нем того смешного и румяного барина, каким он встретил их в ее первый визит в Варавкино на крыльце усадьбы, — приезжайте в гости! А я вас на рыбалку отвезу! Ах, какая здесь рыбалка, мои дорогие! Сказка, да и только! Но вы, впрочем, это ещё должны помнить. Ах, как это было давно!.. Когда Руневские вышли из дома, был уже глубокий вечер — в воздухе дребезжали, сталкиваясь на лету, мелкие мошки, шелеста вода в реке, и, казалось, даже мертвая, брошенная деревня в обилии этих природных звуков оживает, наполняется тем былым, ушедшим с царской властью спокойствием, что роднил под одной крышей людей и вампиров, рождал тёплые песни, убаюкивал и вселял непередаваемое ощущение дома, в котором всегда ждут и любят, каким бы ты в него ни вернулся. Уже у самой машины Руневский вдруг поймал жену за руку и притянул ее в объятия. — Закрой глаза, — прошептал он, убирая с ее лица растрепавшийся пряди, — и дыши глубоко. И будто снова кричали на полях, раскинувшихся по холмам, крестьяне, зазывая детей к ужину, и звенел нежно колокольчик коляски, предупреждающий о том, что едут в Варавкинскую усадьбу поздние гости. И звучала в воздухе, перемешавшись со впитавшей солнце рожью, песня, спетая в гостиной барского дома: о нежности, о лете, о смятой в любовном порыве траве и запахе полевых цветов. Затопили, вытеснили времена с насиженного места некогда живую деревню. Но Варавкино — отдельный мир, где каждому были рады, — оказалось, не исчезало никогда. С трудом разомкнув объятия, супруги Руневские сели наконец в свой нагревшийся за день автомобиль. Затарахтело зажигание, и песня, вставшая воспоминанием в воздухе, оборвалась. — Пора возвращаться в город, — сипло произнесла Алина, беря мужа за руку. Их обоих по прежнему била лёгкая дрожь.