Le déluge

— Саша, тебе Элла названивает! — крикнула Алина мужу, который, закатав рукава рубашки, с видом как минимум нобелевского лауреата по химии размешивал в бутылочке специальную питательную смесь для ребенка — из пребиотиков, витаминов и четырёх видов кристаллизованной крови. — Поставь на громкую связь, — пробухтел Руневский, — я не могу отвлекаться! Тут нужно отмерить сорок две капли… Алина закатила глаза, перехватила поудобнее заснувшую у неё на руках остроухую девочку и нажала эмблемку громкоговорителя на экране смартфона. И тут же комната взорвалась звонким, командным голосом, перекрикивающим по-итальянски экспрессивно какой-то шум на фоне. — Сандро! — громыхнуло из трубки, и Ада на руках у Алины, вздрогнув, захныкала, заставляя молодую мать оставить телефон на столе и спешно ретироваться с кухни, — хулиган и негодяй! Почему ты не берёшь трубку? Мы договаривались созвониться сегодня! Я, между прочим, волнуюсь! — Привет, — сквозь зубы ответил Руневский, вытирая испарину со лба закатанным рукавом, — прости, погряз в домашних делах. — Ты, да в домашних делах? Что за номер? — фыркнула Элла, — Алина от тебя сбежала, и ты теперь снова один за всех? — Годы идут, а характер у тебя не меняется, — усмехнулся вампир, — не язви. Просто маленький ребёнок в доме добавляет обязанностей, знаешь ли! Повисла неловкая пауза, и Руневский понял, что проговорился. — Какой маленький ребёнок? — понизила голос Элла, — только не говори, что ты… — Нет, нет, нет! — успокоил подругу Руневский, — я никого не обращал! — Тогда я не понимаю, — занервничала Элла, и вдруг ее дыхание на том конце провода участилось, — Сандро, Dio… Ты и Алина… Вы… Да?! Руневский беззлобно рассмеялся, забыв на секунду о смеси в своих руках — с каждым новым словом голос Эллы повышался, и окончание фразы больше напоминало восклицание, чем вопрос. — Да, mia cara, да. У меня теперь две девчоночки. Женский голос, искаженный телефонной связью, будто всхлипнул. — Элла? — на всякий случай позвал Руневский, насторожившись. Он так отчаянно старался отогнать от себя воспоминания об их ссоре столетней давности, что совсем забыл, из-за чего она произошла. Все радости жизни, что испытала его названная сестра за свои почти двести лет, перечёркивались одной страшной истиной: Она потеряла ребёнка. Пускай, и не своего, но принятого ею, как родного. — Прости, — сдавленно проговорила Элла, — Просто это так неожиданно… Я чертовски рада за вас, Сандро! — Спасибо. Прости, что не сказал сразу. По правде говоря, я немного в прострации… Совершенно обо всем забыл. Ухнулся в быт, теперь в полной мере ощущаю себя советской женщиной: с работы — сразу к пеленкам… Элла, всё в порядке? И вдруг, откашлявшись, вампирша взяла себя в руки — да так уверенно, что едва не плачущий голос в момент стал снова командным. — Знаешь что? Я должна вас увидеть! Тебя с Алиной и вашу крошку! Немедленно! — Я, конечно, очень тронут, — хмыкнул Руневский, — но хочу тебе напомнить, что границы с недавнего времени закрыты. И дело не только в вирусе этом пресловутом. — Ай, ты ничего не знаешь! — громко возразила Элла, — все просвещенные люди уже знают, как обойти все эти ваши пограничные запреты! — Но Элла, самолёты из Италии в Россию просто не летают! — Не ворчи! — нервно хохотнула женщина, — ты меня всегда недооценивал! И она рассмеялась — так громко и неожиданно, что Руневский, вздрогнув, расплескал на пол половину так тщательно отмеряемого содержимого детской бутылочки. Ему было неловко перед Эллой — за то, что не рассказал о племяннице, за то, что так неосторожно растревожил ее старые раны. Элла была рассудительной и мудрой женщиной, но итальянская кровь, бурлившая в ней кипятком в моменты особых нервных потрясений, побуждала ее на странные действия. Одно из них — откровенное, непродуманное — однажды привело к катастрофе масштаба их маленькой вампирской семьи и разорванному на куски сердцу самой Эллы. Руневский молился теперь, чтобы известие о появлении у неё племянницы не привело его итальянскую «сестру» ни к каким безбашенным идеям. — Что вы раскричались? — спросила Алина, возвращаясь из детской, — аж на втором этаже слышно ваши итальянские страсти! — Всё Элла и ее безумства, — Руневский устало потёр виски, — собирается приехать. — Ну это вряд ли, — фыркнула Алина, — ей либо придётся идти пешком, либо лететь с четырьмя-пятью пересадками. Она же не сумасшедшая! — Нет, но я знаю ее уже сто пятьдесят лет, и, поверь, первый твой вариант я бы тоже не исключал… Через десять часов Элла прислала длинное, изобилующее непереводимыми итальянскими ругательствами голосовое сообщение из Стамбульского аэропорта, а ещё через пять — фото очереди на транзитный рейс из Ташкента. — Сколько часов обычно занимает перелёт из Неаполя до нас? — на всякий случай уточнила Алина, проснувшаяся среди ночи от того, что Руневский, сев в кровати, агрессивно строчил что-то в Вотсаппе. — Часа четыре. — А сколько она уже в дороге?.. — Не спрашивай. Элла позвонила на следующий день к обеду, прокричав вместо приветствия: «Спаси меня, милый, иначе меня депортируют!», и Руннвский, проклиная всех и вся, в непонятных Алине выражениях на итальянском языке долго что-то объяснял своей названной сестре, прежде чем уйти из дома на добрых два часа и, наконец, привести буйную итальянку в дом на Пяти углах. — Кто же знал, что путь от Позитано до Петербурга займёт времени больше, чем действует эта дурацкая бумажка! — прокричала с порога посиневшая от долгой дороги Элла, на ходу разрывая бланк с результатами своего ПЦР-теста, — я будто снова двести лет назад, и то, мне кажется, путь на поезде и лошадях дался бы быстрее! Руневский ткнул ее в бок с выражением лица «я же говорил» и тут же получил сдачу — по лбу. — Ну, показывайте скорее мне мою племянницу! — заговорщически прошипела Элла, потирая руки. К племяннице ее пустили только после обеда. Аргументировав своё решение тем, что крошка Ада в это время дня спала, чета Руневских все-таки уговорили Эллу вылезти из ее дорожного пальто — тоненького, белого, совершенно не подходящего для Петербургской зимы, — умыться, посидеть спокойно хотя бы пять минут и немного поесть — впервые за двое суток. — Как ты вообще так спонтанно сорвалась с места? — недоумевала Алина, протягивая Элле стакан крови, — ты что, всё побросала и помчалась в аэропорт? Где твой чемодан? — Какой чемодан? — хмыкнула Элла, жадно припав к стакану, — я человек простой. Что мне нужно для счастья? Глоточек крови и белый воротничок! Руневский, сидевший поодаль, с сомнением покосился на «простую» итальянку, которая даже в дорогу надела на себя по два кольца на каждый палец, и пальто которой по меркам погрязшего в санкциях Государства Российского стоило, как половина человеческой почки, но тактично промолчал. Элла открыла было рот, чтобы продолжить свою философскую мысль о простоте, но тут из лоджии, где располагалась детская, донёсся тихий плач. — Пора ее кормить, — развел руками Руневский, беря со стола бутылочку и указывая Алине жестом, что с вечерней, «кровавой» детской трапезой, он справится сам, — пойдём, посмотришь наконец на то, зачем добиралась на перекладных столько времени. Но Элла его язвительности не услышала. Алине показалось, что перед ней секунду назад сидел совершенно другой человек. Красивое, живое лицо будто окаменело. Пухлые губы со слегка размазанной по уголкам помадой вытянулись в плотно сжатую линию, глаза остекленели, и даже медные кудри, едва доходившие до линии плеч, казалось, потускнели. — Пойдём, — ответила Элла и, явно превозмогая что-то, отправилась вслед за «братом». Алине стало ее жаль: она хотела встречи с ребёнком, но в то же время боялась ее. Не встречи — того, что долго сдерживаемся в сердце адская боль вырвется и добьёт ее окончательно. Малышка тихо хныкала в своей колыбели. — Ну что за скандал, Ада Александровна, — нежно проворчал Руневский, подхватывая дочь на руки, — я к вам, между прочим, привёл официальную международную делегацию, а вы тут сырость развели! Плакать малышка не перестала, но с интересом уставилась на новое в своём окружении лицо. Элла стояла, как рыба, выброшенная на берег, то открывая, то закрывая рот, пока наконец, собравшись с силами, не выдавила из себя. — А она… человек? — Нет, — улыбнулся Руневский, — она тоже будет жить почти вечно. Элла несмело погладила свесившуюся с локтя Руневского ножку в белом носочке. — Выходит, и у тебя теперь есть свой род? — пространно улыбнулась она, — и вечное дитя при вечных предках. — Почти вечное дитя, при почти вечных предках, — поправил ее Руневский, заметив, наконец, состояние своей «сестры» и насторожившись, — я не хотел напоминать тебе, mia cara. Прости. Всё должно было быть по-другому, и узнать обо всем ты должна была не так… Элла прижалась лбом к его лбу. — Ты не виноват в том, что я сама создала себе повод рыдать в подушку, — шепнула она, превозмогая боль, — моя боль — это только моя боль. Мы ведь уже простили друг друга, и уже давно, правда? Не будем ворошить прошлое. Какие-то раны никогда не заживают, и ничего ты с этим не поделаешь. А я очень рада, что теперь в нашей жизни появилось то, что сможет хоть немного от них отвлечь. Руневский прикрыл глаза и виновато улыбнулся. — В «нашей»? — А ты что же, думал, я узнаю о существовании этой красавицы, и буду преспокойно жить с этой информацией дальше? Как бы не так! Клянусь, я испорчу твоего ребёнка и немыслимо избалую его! — Вот теперь я узнаю свою Эллу, — облегченно рассеялся Руневский, утирая большим пальцем выступившие в уголках глаз своей «сестры» слёзы, — а до этого тут кто-то другой стоял! Алина из кухни не слышала, о чем говорил ее муж с Эллой, но по доносившимся обрывками смеха решила, что буря миновала, и сомнения, терзавшие несчастную итальянскую «родственницу», улетучились навсегда. Не слышала она и того, что ночью оставшаяся спать на диване в гостиной Элла (в суматохе она забронировала отель лишь на грядущие сутки) тихо плакала, смотря из открытой двери на то, как в лоджии, освещённой сиянием северной ночи сквозь широкие окна, спала в своей кроватке завернутая в тёплый плед крошка Ада — почти вечное дитя. Дитя, к которому она, несмотря на все заверения «брата», не имела совершенно никакого отношения.