Le déluge

Руневский впервые за многие годы своей жизни не знал, что делать: в проеме не запертой, по злому року, двери их с Алиной комнаты на Покровке стоял Володя Высоцкий и, отчаянно стараясь не выронить из приоткрывшегося от удивления рта сигарету, смотрел на то, как его новый «взрослый товарищ», профессор военной академии, курит, присев на корточки — ни где-нибудь, а на потолке. Вампир икнул, позеленел и тряхнул рукой, роняя пепел на ковер у Володи под ногами. В последний раз в подобную ситуацию Руневский попадал лет сорок назад, но обстоятельства тогда были иными: он, во-первых, не знал, что его застали за вредной привычкой в нетипичной для человека позе, а, во-вторых, тому, кто это сделал, было поделом. Тогда было жаркое лето 1930 года, и супруги Руневские проводили его в Антибе по приглашению Феликса — он, оказавшийся в пучине эмигрантского хаоса после всех своих интриг одиноким и тщетно пытавшийся наладить свою жизнь то уходом в коммерцию, то связями с Монмартрской богемой, искал встреч с любым знакомым ему из «прошлой жизни» лицом. И вот, буквально притащенные за шиворот на курорт бывшим князем, решившим в пылу любви к ближним потратить на друзей весь свой недавний гонорар, Руневские сидели на пляже Антиба, укрывшись одним большим кружевным парасолем и изо всех сил старясь убедить себя, что море, плещущее перед ними — совсем не то, что десять лет назад в Ялте пыталось их похоронить, а тёплое, нежное, курортное. Тогда-то они и познакомились с Александром Вертинским — вернее, познакомилась с ним Алина, убежавшая на пару минут за коктейлем, а вернувшаяся через полчаса, таща за собой за руку смешливого молодого мужчину в парусиновых штанах и воинственно указывая пальцем на Руневского с криком: «Теперь вы, нахал, убедились, что я замужем?!» Нахал тогда театрально испугался, замахал руками и обозвал Руневского «знойным наваждением», ибо, по его мнению, не могло у такой юной и бойкой дамы в голубых пижамá быть мужа — свидетельство о браке не шло к ее образу! «Знойное наваждение» настолько опешило, что даже не успело выпустить клыки — Вертинский рассмеялся, поцеловал руку красной от возмущения Алины и пообещал обязательно написать о ней шансоньетку. — Сожрать его, что ли, на ужин сегодня? — фыркнула Алина, возвращаясь под парасоль и прижимаясь к мужу. — Заманчивое, конечно, предложение, — протянул Руневский, — но он, черт возьми, последнее, что держит наших братьев-эмигрантов на плаву своими песнями. Не можем же мы лишить мир гения? О том, что акт вселенского милосердия был оказан Вертинскому зря, Руневский успел подумать за последующую неделю раза три или четыре. Он подкарауливал Алину на пляже, сверкал в ее сторону глазами в городе, когда та выходила с мужем на променад, слал ей трогательные стишки с прикреплёнными лентами цветами магнолий. Нельзя было сказать, что внимание это было раздражающим: при всем своём пыле Вертинский не переходил границы, воспринимая Алину скорее как эдакую прекрасную даму, ради одного лишь взгляда которой он был способен на подвиги. Но внимание это было избыточным, постоянным, и даже у незнакомых с ситуацией людей стали возникать вопросы не столько к Алине, сколько к Руневскому, который смотрел на попытки жены отбрыкаться от навязчивого поклонника как на легкое курортное недоразумение. — Хорошо, убедили, — протянул Руневский, когда очередной знакомый намекнул ему на деликатность сложившейся ситуации, — разберусь я с этим Пьеро. В тот судьбоносный вечер они с Алиной решили остаться в гостинице — ужинать не хотелось, и супруги Руневские лениво потягивали вино, изнывая от не ушедшего после солнечного дня удушливого зноя. — Я пойду подышу, — предупредил Руневский, поцеловав жену в висок, и вышел на тот балкон их временного жилища, который выходил во двор. Проверив, нет ли в гостиничном дворе в столь поздний час случайных свидетелей, Руневский перевесился через перила, зацепился ногами за поручень, на котором стояли изящные кадки с геранями, и, вытянувшись, блаженно выпустил в воздух струю дыма. Он тщательно скрывал свою привычку — курить вниз головой, как летучая мышь. Даже Алина не знала о ней. Вдруг внизу послышалось странное шевеление. Прикрывший было от удовольствия глаза Руневский присмотрелся и саркастично поднял бровь: по фасаду здания, цепляясь, как кот, за резные балконы, с букетом наперевес карабкался неутомимый Вертинский. И то ли Руневский со своего положения не рассчитал расстояние от земли до третьего этажа гостиницы, то ли Вертинский был слишком проворным альпинистом, но, когда вампир уже собирался влезть обратно на балкон, чтобы не смущать и без того неудачливого героя-любовника, тот уже оказался к нему нос к носу. Сцена выглядела по-синематографичному нелепо: два сбитых с толку существа смотрели друг на друга снизу в верх, совершенно не понимая, как выйти из сложившегося положения — неловкого для одного и наверняка пугающего для другого. Прежде, чем Вертинский успел бы испугаться окончательно и свалиться с нешуточной высоты, Руневский, взяв себя в руки, подтянулся на балконе и невозмутимо присел на его край, будто и не висел только что как зловещий ночной зверь над ничего не подозревающим городом. — Алиночка, — позвал он, туша недокуренную сигарету о перила, — к тебе посетитель. Вышедшая на балкон Алина недоверчиво посмотрела на ехидно ухмыляющегося мужа, затем проследила за его взглядом и, ни капли не смутившись, закричала на повисшего на металлической решетке Вертинского: — Александр Николаевич, я же вам всё уже объяснила! Я люблю своего мужа, и к вам никогда не приду! Вылезайте оттуда, не хватало ещё, чтобы вы из-за своих глупостей разбили себе голову! Все ещё пребывающего в оцепенении Вертинского втащили на балкон, освободили от ноши в виде оборванных цветов магнолии и отправили вниз безопасным способом — по лестнице. Бросив последний взгляд на Руневского, любвеобильный поэт несколько раз моргнул, потряс головой и, пробормотав неловкое «простите», вышел, спотыкаясь, из квартиры. Сложно было сказать, понял ли он, с чем столкнулся в лице мужа своей недоступной дамы. Руневский предпочитал думать, что поэт принял его эскападу на балконе за экстремальную гимнастику. В конце концов, одной ногой он за перила все-таки держался по-человечески. А вот как было объяснить Володе Высоцкому то, что его товарищ стоит обеими ступнями на потолке и не падает с него, Руневский совершенно не знал. Люди не должны были знать о вампирах. Это нарушило бы все законы природы. Судорожно подбирая слова, Руневский открыл было рот, чтобы начать оправдываться, но Володя, не отводя от странной картины взгляда, подошёл ближе, убирая руки в карманы. — Тебе, может, пепельницу подать? — хмыкнул молодой бард, внимательно разглядывая своего приятеля, — а то весь ковёр уже, пардон, засрал своим пеплом. Алинка ругаться будет! Руневский от неожиданно тёплого тона ойкнул, выронил сигарету и свалился с громким стуком прямо на засыпанный пеплом ковёр. Потом они, конечно, долго разговаривали — о вампирах, о том, что знать о них простым людям не полагается, долго спорили и, наконец, едва не поссорившись, по-дружески раскурили на двоих последнюю оставшуюся в пачке сигарету. — Но только ты поклялся, — наставлял в очередной раз Руневский своего, теперь уже, большого друга, — об этом — никому. — Да не бойся, старый ты упырь, — смеялся Володя, — кто мне, рванине с Каретного, поверит? На «старого упыря» Руневский лишь усмехнулся — как-никак, на правду обижаться было глупо.