Le déluge

Алина уже и забыла, что ей может быть настолько скучно. Руневского разбудили среди ночи срочный звонком: что-то странное происходило в подконтрольной ему контртеррористической группе, и сонный, злой полковник ФСБ вынужден был, не собираясь, отправиться в Москву ближайшим рейсом. — Котлеты в холодильнике, разогреешь, — бурчал он, распихивая по карманам пальто документы, — я вчера купил «Наполеон», можешь им позавтракать, только оставь хоть немного, я все-таки надеюсь вернуться завтра к чаю. Алина выслушала внимательно все наставления, поцеловала мужа на прощание в слипавшиеся глаза и отправила его восвояси — крушить всех врагов спокойствия Великой Страны. И вот теперь Алина, сидя в одиночестве на кухонном подоконнике, совершенно не знала, чем себя занять. Был полдень. «Наполеон», расхваленный Руневским, не дожил и до обеда — Алина со скуки съела его целиком, пока листала ленту новостей в своём ноутбуке. «Наполеон» ей понравился. Новости — нет. Затем она, воображая себя ненадолго примерной хозяйкой, взялась вытирать пыль по всей квартире, но устала уже на первых двух полках в гостиной. После, снова проголодавшись, съела одну котлету холодной, прямо из контейнера, поморщилась и пообещала себе больше до вечера к холодильнику не подходить. «Я буду сильной, я не поддамся!» — гордо заявила сама себе молодая вампирша, а через десять минут уже искала оправдание съеденной в один присест найденной в буфете плитке шоколада. Оправдание, впрочем, нашлось быстро — позвонила по Скайпу Элла, а разговаривать с человеком, сидящим на фоне бухты Позитано в лёгкой блузе, самой находясь при этом в сером промозглом Петербурге, на который с неба сыпался то ли дождь, то ли снег, то ли кара Господня, без допинга в виде молочного шоколада было невозможно. С Эллой Алина проболтала не меньше часа: расспросила, чем живет ее новая знакомая, послушала причитания о сложностях в ведении бизнеса с неаполитанцами (Элла открывала галерею), а под конец разговора стребовала с улыбчивой итальянки фотографии своего мужа из тех времён, когда он ещё не разорвал с «сестрой» все связи. Тихо звякнул WhatsApp уведомлением о присланных изображениях. С каким-то странным трепетом Алина разглядывала аккуратно отсканированные снимки, будто заглянула за ширму в чьём-то будуаре: на одном Руневский и Элла были в парадной одежде, очевидно, на каком-то дворцовом приёме: он — в военном мундире с серебряным шитьем, она — в придворном платье с широкими рукавами и в кокошнике с белой сеточкой-фатой. На другом снимке и Элла, и Руневский, были совсем юными — оба в летних костюмах, слегка растрепанные и неестественно серьёзные (видно, не понимали тогда ещё, что такое фотография — снимок датировался осенью 1861 года). И аккурат тогда, когда Алина как бы невзначай любовно провела пальцем по отпечатанному на фотопленке, а затем перенесенному в сухой электронный формат лицу своего мужа, на экране ее телефона высветился входящий звонок. — Привет! — радостно ответила Алина, — как ты? Живой? — Это спорный вопрос, — хмыкнул Руневский, — Привет. — Когда ты домой? — Не знаю, милая, правда, — на том конце «провода» тяжело вздохнули, — тут полная ахинея творится, совершенно ничего не понятно. Я вышел на перекур на пять минут, вот, звоню тебе. Министр орет, директор ФСБ слюнной плюётся, внешняя разведка визжит, одни мы со Свечниковым сидим тихо и слушаем этот плач Ярославны. — Бедный ты мой, бедный, — сочувственно улыбнулась Алина, представив, как Руневский со Свечниковым во время заседания с многозначительными взглядами обмениваются в телеграмме матерными анекдотами. — А ты как? Сильно скучаешь? — Умеренно. Элла звонила, передавала тебе привет. — Спасибо, я ей вечером напишу. Ты поела? — Да! Повисла пауза. — Я понял. Закажи что-нибудь на ужин, очевидно, то, что я тебе оставил, уже закончилось. — Я сейчас обижусь! — фыркнула Алина. — А то я не знаю, что, когда тебе скучно, ты живешь в холодильнике! — Сейчас как повешу трубку, будешь знать! — Ну не дуйся, — мягко проговорил Руневский, — я же любя. Просто очень соскучился. — Я тоже, приезжай скорее. — призналась Алина. Ей показалось, что на том конце телефонного разговора Руневский улыбнулся в трубку. — Мне пора, — выдохнул вампир, — если все пойдёт по плану, надеюсь, прилечу до полуночи. Постарайся никого не съесть до моего приезда. — Вот ещё! Я вот сейчас возьму и сварю себе макароны, и буду ими грустно давиться, пока ты меня не спасёшь! — О Боже, — хохотнул Руневский, — лучше все-таки кого-нибудь съешь. — Иди уже! — рассмеялась Алина и положила трубку. Разговор с мужем, утомленным, сонным, но все-таки не забывшим про неё и позвонившим в последнюю свободную минуту, Алину несказанно порадовал. Он очень редко ей звонил — только если отлучался надолго, и то, в самых экстренных случаях. За такой небывалый подарок скучающей супруге от сурового полковника ФСБ полагалась соответствующая награда. Алина хитро улыбнулась, выставляя телефон в проеме окна так, чтобы тот не свалился, нажала кнопку задержанной съёмки, отошла на нужное расстояние и медленным движение стащила с себя пижамную майку. *** Телефон под ладонью Руневского вздрогнул, приятно завибрировав. Министр обороны вот уже битый час как брызгал слюной с трибуны, говоря очень много, но ничего конкретного, и Руневский держался из последних сил, чтобы откровенно не зазевать. Свечников, сидевший через два места от него за круглым столом, судя по движению его пальцев, играл в «змейку» на телефоне. Было скучно и одновременно тревожно. Совещание собрали по важному вопросу, но как этот вопрос решать, не знал никто. Борясь с очередным приступом зевоты, Руневский разблокировал телефон с уведомлением о сообщении от абонента «Анархистка». И тут же забыл о том, что вообще знает значение слова «сон». Бесстыдная фотография Алины, стоящей перед камерой в одних только трусиках и тёплых носочках, сопровождалась комично-невинной фразой «В Питере жарковато сегодня, тебе не кажется?». И тут же «прилетела» новая картинка — фото с ближнего ракурса, в центре которого — пальчики, шаловливо оттягивающие резинку совершенно неэроттчных (но какое это имело теперь значение) хлопковых женских трусов. Руневский сглотнул и, проверив, не подглядывает ли кто, увеличил фото. Сколько бы веков не прошло, его Алина становилась всё привлекательнее. И, как ни странно, всё смелее — напару с ним. «Попей холодненького, кровь — в винном холодильнике» — написал Рунрвский, предвкушая интересный диалог. *** … Алина еле дождалась, когда Руневский, записанный у неё с недавнего времени как «Папенька», изволит ответить на сообщение. «Ну, ты сам напросился» — зловеще улыбнулась она, залезая в винный холодильник и скидывая с себя остатки совершенно ненужной теперь одежды. *** — Товарищ полковник, вам нехорошо? — спросил обеспокоенно молоденький сотрудник Ведомства, стоявший на «посылках», когда Руневский вдруг зашёлся истерическим кашлем. — Всё в порядке, — шепнул сквозь проступившие слёзы вампир, и на всякий случай положил телефон экраном вниз. В нем, медленно затухая, проглядывалось фото атлетично сложённого молодого тела, по которому, капая с призывно приоткрытых губ, текла, огибая все природные выпуклости и формы, обильная струя алой крови. *** — Если бы ты родилась в средних веках, сделала бы неплохую карьеру в пыточной, — выдохнул Руневский в ухо жене, сползая вместе с ней по стене прихожей, пытаясь отдышаться. Пиджак был безнадёжно измят, брюки — тоже, а галстук по-дурацки перекинут через плечо и прокушен посередине не сдержавшей своего порыва Алиной. — Может быть. Но, согласись, твое совещание пошло гораздо интереснее, — довольно улыбнулась молодая вампирша, обнимая ногами спину в измятом строгом костюме. На ней самой из одежды был только лёгкий халат, да и тот валялся где -то под ногами, — в следующий раз я поеду с тобой! — Ну да, ну да, — все никак не мог отдышаться Руневский, — чтобы моя работа встала окончательно. — Ну почему же только работа… В тот момент Руневский впервые искренне порадовался тому, что квартира дома на Пяти углах была двухэтажной — жуткий грохот с трудом выдерживающей нагрузки кровати, до которой они с женой все-таки добрались, не мог никому помешать. Для испорченного интеллигентскими замашками двухсотлетнего вампира вопрос комфорта окружающих даже в самые пикантные минуты оставался до нелепости важным.