Le déluge

Руневский проснулся к семи часам утра и с удивлением обнаружил, что находится в комнате один. Ни Алины, ни какого-либо следа ее в помещении не было. «Странно» — подумал он, но справедливо рассудил, что жена его была человеком свободным и вполне могла отправиться бродить по саду, пытаясь справиться с разгулявшимися из-за долгой дороги и вороха новых ощущений нервами. Подушка, измятая за ночь, пахла жаром и пылью, и Руневский еле смог подняться с постели. Он никогда не вставал поздно, предпочитая строгий распорядок дня, но здесь, в Варавкино, в этом знойном царстве вечной полудремы, казалось, сам воздух шептал ему: «Остановись, поспи, никто тебя не потревожит!». Впрочем, и Руневский был известным упрямцем. Он сам мог себя потревожить. Захватив из дорожного саквояжа полотенце, свежую рубашку и Алинин гребень для волос (его собственный потерялся ещё в Петербурге), вампир сунул ноги в летние туфли и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Дом адвоката Суворова загустел в медовой жаре раннего майского утра. Все спали; зыбкий зной мерцал акварельным полотном и скатывался прозрачными солёными каплями по лестнице. Руневскому на миг показалось, будто все в этом доме дышит мертвым духом, чем-то, что заставляет лечь однажды на кушетку и не вставать до конца времён. На столе в эркере покрылось пленкой остывшее молоко, и мухи, крошечные, надоедливые, жужжали в предсмертных муках, застревая лапками в повидле. Потянувшись — неприлично широко, пока никто не видит, — Руневский вышел на крыльцо. Здесь жизни было больше: в сарае копошились крестьянские дети, деля между собой землянику. В липовой алее отчего-то носились куры, кудахтая и соря перьями, отчего с земли поднимались невысокие клубы дорожной пыли. Вампир потряс головой, отгоняя сонное наваждение. Ему чужда была такая жизнь: он уважал размеренность, но сон до обеда, разговоры о варенье и забвение в философских мыслях никогда не занимали его больше дел государственных. На обычай вставать едва ли не на рассвете и жесткую диету не смогла повлиять даже женитьба — он никогда не навязывал своих привычек Алине, но твердо дал понять, что не склонен менять их на что-либо менее замысловатое. Вдохнув полной грудью, Руневский совсем по-мальчишески перемахнул через крыльцовые перила и двинулся туда, откуда ещё на подъездах к имению слышал журчание речки. Прошел беседку, парник, оранжерею, ободрал, чертыхаясь, лодыжку, не заметив розовый куст, перешагнул через клумбу с анютиными глазками, вспомнив, что во время путешествия по Японии однажды видел искусно сделанную эмалевую брошь в виде такого цветка. Затем обернулся, отчего чуть не слетел в канаву, и, наконец, через импровизированный сквер вышел в поле, раскинувшееся, казалось, до самого горизонта. Поле, хоть и выглядело ухоженным, при ближайшем рассмотрении напоминало скорее луг, сильно поросший сухоцветами и сорной травой. Кое-где бросались в глаза нежно-голубые и желтые лепестки, но и они быстро меркли в обилии золотых тонов проснувшейся пшеницы. То и дело дорогу перебегали полевки, бросаясь под ноги, совсем как куры в пройденной аллее. Дорожка к реке тянулась рваным зигзагом, заросшим по краю клевером. Спустившись на берег, Руневский снял туфли и по щиколотку зашел в бурую прибрежную тину. От ледяной воды ступни свело, и вампир легонько поморщился, сходя на берег. На ветку растущей неподалеку сосны он скинул одежду, сложил в чехол свои изящные эмалевые запонки и с головой окунулся в реку, искренне надеясь не напороться ни на одну из коряг. Стоять на месте было трудно — течение в этой скромной на вид речушке было на удивление быстрым. В лицо летели листья, веточки и обрывки водорослей. Ил под ногами скользил, и приходилось без остановки двигать руками, отплывая ближе к берегу. Руневский любил холодную воду — она всегда успокаивала ему нервы и помогала упорядочить мысли. Вампир вылез на берег только тогда, когда перестал чувствовать пальцы ног. Зной обдал его с головы до пят, и Руневский, на миг задохнувшись, нехотя влез в светлые льняные брюки. На коленках показались влажные пятна. — Уплыть от меня решил? Поздновато спохватился! — донёсся сверху звонкий задиристый голос. Руневский поднял голову. Алина, облачённая в непривычно светлое летнее платье с кружевным подолом, с видом триумфатора стояла на краю крутого берега, рассматривая мужа без лишней скромности. Тот лишь пожал плечами. Его бледная кожа, орошённая мелкими каплями, заблестела на солнце, как рыбья чешуя. — Куда ты пропала с утра? — спросил Руневский, наконец поднявшись по обрыву и смотря на жену прямо, глаза в глаза. Та что-то прятала за пояс своего летнего платья. — Да вот, решила поднатореть в модных беседах, — развела руками Алина и, глядя на недоумение в глазах мужа, пояснила, — все дамы, что здесь, что в Петербурге, наперебой обсуждают «Нежные бутоны» какой-то Гертруды Стайн. Кричат «простите, это решительно прелесть!» и все в таком духе. Алина выставила вперёд ладонь с зажатым в ней маленьким темным сборником. — Я купила ещё до нашего отъезда, думала, почитаю в дороге, пойму хоть, от чего все великосветские дамы так глаза закатывают. Знаешь ли, Саша, не так-то просто каждый раз делать вид, что ты всё в этой жизни читал и всё обо всём понимаешь! Приходится расплачиваться! Руневский хитро усмехнулся. — И как, понравились тебе эти «Нежные бутоны»? Алина скривила лицо, изображая выражение, как ей казалось, в высшей мере великосветское. — Мне говорили, что сие есть прелесть неописуемая! Теперь я могу сказать, что читала, и что никакой прелести в этом не нахожу! Закончив свою тираду, Алина рассмеялась, вновь заткнув книжицу за пояс платья, и обвила руками шею все ещё не до конца одетого мужа. — Я сам прочитаю, а потом расскажу тебе, в чем в этих «Бутонах» суть, — улыбнулся Руневский, зарываясь носом в рассыпавшиеся по плечам тяжёлые тёмные кудри. Он давно отчаялся привить жене охоту погружаться в модные веяния высшего света. Алина с одинаковым пренебрежением относилась и к чтению легкомысленных стихов, и к прогулкам верхом в дамском седле. Но он любил ее такой, какой она была: неуемной и бойкой, чуждой праздности и бессмысленного церемониала, — а потому не пытался «воспитать» ее, подстроить под строгий великосветский мир. У них были свои хитрости, как не дать Алине упасть в грязь лицом в обществе, а об остальном можно было не беспокоиться. Поцелуи из легкомысленных, полушутливых, становились все горячее, и вот уже Руневский, забывшись, опрокинул жену на траву, нависая над ней, загораживая от солнца. Тёмные волосы Алины, не отягощённые причёской, разметались по полевым цветам, и Руневскому вдруг показалось, что молодая вампирша, улыбавшаяся ему теперь так доверчиво, когда-то точно так же появилась из этой травы, этих цветов, соткавшись, будто причудливый узор, из всего прекрасного, что природа имеет в себе. — Я слишком редко говорю тебе о том, как ты хороша, — прошептал Руневский, очерчивая кончиками пальцев аккуратный женский носик. — И правильно делаешь, — поежилась от щекотки Алина, — иначе ты бы страшно меня смущал! Вместо ответа Руневский вновь поцеловал ее — осторожно, как нечто настолько хрупкое, что могло рассыпаться у него в руках. Алина запустила пальцы в его ещё влажные после купания волосы и медленно, чуть надавив, провела ногтями от затылка до сведённых за спиной узких мужских лопаток. Рубашка, так и не застегнутая, поддалась и сполза с плеч разморенного любовью вампира, падая рядом, на траву. …Проснулись Руневские от того, что кто-то заслонил им солнце. Ватага крестьянских ребятишек, улыбаясь и почесывая выгоревшие на солнце волосы, с интересом разглядывала барскую пару, заснувшую прямо посреди луга. Едва один из господ пошевелился, часть юных наблюдателей с визгом бросилась врассыпную. Руневский, встретившись взглядом с самым старшим из оставшихся детей, медленно потянулся и, коснувшись плеча заворочавшейся Алины, спросил: — Мальчик, в доме все проснулись? — Проснулись уж, к завтраку просят, — улыбнулся мальчик, обнажая свои неровные, кое-где выпавшие молочные зубы. Рунеский, пробормотав что-то нечленораздельное, зевнул и потянулся. День только входил в свои права, припекая солнцем сильнее обычного. — Вставай, милая моя, пойдём в дом, — позвал он, улыбаясь неловко отмахнувшийся от него Алины. — Опять за стол садиться, — недовольно пробухтела девушка, но все-таки встала, отряхивая волосы от застрявших в них цветочных лепестках. Из дома уже доносились бодрые голоса спускавшихся к столу хозяев. Сонное царство Варавкина постепенно начинало оживать.