Надежда — единственное благо, которым нельзя пресытиться.
Люк де Клапье де Вовенарг
– Простите за опоздание, – бросает дежурную фразу вполне себе видный парень, что всю свою продолжительную семнадцатилетнюю жизнь отзывается на не редко встречающееся среди молодых людей имя – Антон, и, быстренько заходя в помещение, останавливается у двери да ожидает распоряжений со стороны преподавательницы. Он вынимает из ушей наушники, которые впоследствии цепляются и свисают с ворота его черной толстовки, и слышит, как по классу проносится воодушевленное протяжное оканье одноклассников, что не видели юношу около трех с небольшим недель, видать, радуясь его появлению, и с довольной улыбкой искоса оглядывает всех присутствующих, слегка опешивший от такого бурного резонанса ко своей персоне. Антон?.. Боже, неужели ты наконец выздоровел и вернулся? Как я рада, словами просто не передать! И похорошел, кажется... Или я так давно тебя не видела?.. Ну же, повернись ко мне лицом, пока я окончательно не забыла, как ты выглядишь! Взгляд парня отрывается от класса, так и не удостоив им свою воздыхательницу «намбер ван», о которой, к её же величайшему сожалению, не осведомлен и даже, кажется, не имеет ни мало-мальских догадок по этому поводу, как только Светлана Дмитриевна, искренне разделяя радость учеников, сумбурно перемешавшуюся с неожиданностью от юношеского визита, улыбчиво восклицает: – Миронов! Сколько лет, сколько зим! – Учительница складывает руки в замок, облокачиваясь локтями об столешницу, и тут же вмиг посерьезневшим и более тихим голосом прибавляет: – Как дела у дедушки? – От этого вопроса милая улыбочка юноши, доселе замеченная на его лице, постепенно начинает исчезать, унося её угрюмо завывающим ветром в потайные уголки мира и заставляя губы Антона сузиться до естественных им размеров – аккуратных, узких форм, отменно вписывающихся к другим чертам его великолепного, по мнению безнадежно влюбленной Инны, лица. – Уже лучше, спасибо, – произносит Антон холодным, почти что неуловимо пропитанным душевной болью голосом, давая женщине ясно понять, что на эту тему он уж никак не горит желанием распространяться при всех своих одноклассниках, да и, можно сказать, ни с кем не желает. В классе повисает некое, человечеством еще невиданное молчание, создавая немного напряженную и заставляющую каждого озадачиваться атмосферу. Хм... Странно, он ведь мне говорил, что просто заболел. А Светлана говорит о каком-то дедушке... О каком? – Ну, хорошо, – спокойно выдыхает учительница. – Проходи, садись. – И рукой указывает на ряд у окна, где на протяжении уже двадцати минут Инна успешно греет свой стул, иногда перекидываясь не несущими в себе важной информации словечками с Аленой и куда неторопливо направляется Антон, по дороге пожимая руки друзьям и разбрасываясь «приветами». С каждым приближающимся шагом девушкина взволнованность возрастает, она резко выпрямляет ссутулившуюся до этого момента спину, тщательнее пытается прикрыть безутешно обрызганные джинсы своей осенней ветровкой, малость втягивает небольшой животик, появившийся благодаря отличной кормежки бабушки, и наконец безрезультатно вытирает запотевшие ладони об штаны. Алёна непонятливо на неё косится и, видимо, списав все на дружбу и на нежелание упасть в глазах парниши из-за согнутого в три погибели позвоночника и грязной одежды, утыкается снова в телефон, исследуя всемирную паутину. Не сказав ни слова, чем вызывает явное удивление у Инны, Антон проходит мимо девушек и, сбрасывая с плеча рюкзак, садится за стоящую за ними парту и здоровается с Бугаём, прозвище к которому прилипло довольно-таки давно и довольно-таки неожиданно – прожил всю свою сознательную жизнь Мишей, а потом – раз! – и превратился в Бугая из-за своих, ясное дело, удивительно больших для своих лет габаритов. Э-э, не поняла. Он что, обиделся?.. Не заметил?.. Не посчитал нужным сказать банальное «привет»?.. Девушка задета и, не слушая уже продолжавшую вести урок учительницу, осмысливает странное и нехарактерное поведение мальчишки, и те тайные грезы, впервые посетившие её полтора года назад и теперь еженощно её навещающие, словно по какому-то особу графику, по поводу заполучения его сердца стали еще чуточку дальше, отдалились, заставив девушку поежиться от чувства некого разочарования – они ведь всего-навсего друзья! – и начинающей раздирать изнутри обиды. Наверное, он ездил к дедушке в деревню, да. Как еще можно это объяснить? Правильно, никак! Но почему он, тот, кто делился со мной всегда своими проблемами и секретами, солгал? Неясно. И обидно. Что там Светлана Дмитриевна щебечет, блин? Что еще за «разные уровни» и «выразительные средства»?.. Инна, Христа ради, прекрати сама с собой разговаривать! Шизофреничка! Ладно-ладно, молчу. Совершенно не вдумываясь во фразы, девчонка записывает учительские слова корявеньким почерком в тетрадку и, иногда делая наинелепейшие за всю историю письма описки и вылезая за запретные, отчерченные красным цветом пределы листка, чувствует, как что-то твердое еще раз и еще раз упирается ей в спину, порождая не самые приятные ощущения, пока она не оборачивается к сзади стоящей парте и не вскликивает: – Прекрати тыкать в меня ручкой! – полушепотом, что так или иначе слышен всем окружающим, но главное – её как таковому обидчику в лице Антона Миронова, к которому она не в состоянии быть равнодушной даже после эдакого обмана или же беспочвенного недоверия и унимать дурацкую дрожь в области коленок, появляющуюся каждый раз, когда он, негодяй такой, находится чересчур близко к её впечатлительной и с некоторых пор чуточку ранимой персоне. – Привет, Куликова! – тихо произносит юноша, наклонившись над партой, дабы быть ближе к собеседнице, и, словно получая от этого какое-то удовольствие или смакуя, грызет надетый на только что утыкающуюся в спину девушки ручку колпачок. Фу-у-у, Антон! Инна чувствует какой-то прилив облегчения, потихоньку разливающийся по всему телу и приносящий его хозяйке долю спокойствия да, как ей кажется, новую порцию влюбленности, вспыхнувшей с большей силой после долгого мальчишеского отсутствия, застилая туманом здравый рассудок. Девушка, жадно рассматривая его лицо, словно опасаясь еще раз лишиться такого удовольствия на целый месяц, который ей казался чуть ли не годом мучительных страданий, и останавливая свой взгляд на обворожительной и до безумия притягивающей улыбке, отвечает: – Надеюсь, ты не будешь в меня больше тыкать этим, – делает здоровенный акцент на последнем слове, указывая пальцем на облизано-обгрызанную ручку, что до сих пор покоится в его рту, прикушенной здоровыми зубами и плененной объятием его одурманивающих губ, которыми ей в данную секунду любоваться не суждено: – Третья и четвертая парта! Я не мешаю? – рявкает Светлана Дмитриевна, заставляя девушку вздрогнуть от неожиданности, резко развернуть корпус к своему столу и попытаться не встречаться с учительницей взглядами, уткнувшись в тетрадку. – Я бы тоже на твоем месте надеялся, – проглатывая некоторые буквы из-за инородного предмета во рту и шепча ей в спину, издевательски шутит Антон, что весьма в его духе и к чему уже давным-давно привыкла Инна, записав подобное чувство юмора к юношеским достоинствам. Она кривится, наклоняя свой стул чуть-чуть назад и так ловко выхватывая у него ручку, что юноша просто-напросто не успевает ничего сообразить, а про предпринятие какого-либо действия по предотвращению наглой конфискации его же вещи и речи быть может, и вытирает влажный кончик ручки об толстовку Антона да отворачивается к своей парте, ставя стул на пол и победно усмехаясь. Парня же такое вопиющее развитие событий совершенно не устраивает, поэтому он всеми правдами и неправдами пытается отнять у подруги его «чернильное перо», безрезультатно щекоча Инну за ребра и импульсивно дергая девушкин стул, пока их соседи по парте с ухмылками на лице, не вмешиваясь, наблюдают за величайшей битвой двадцать первого столетия, яблоком раздора которой послужила какая-то несчастная ручечка, повлекшая за собой «такие» последствия. – Да на, на! – девушка сдается да швыряет ручку Антону на стол, глупо улыбаясь от такого внезапно возникшего ребячества и замечая на себе свирепые взгляды учительницы, устремленные прямиком на обоих раздолбаев, и с видом раскаивающейся в содеянном девчонки опускает голову, принимаясь слушать поучительные замечания Светланы Дмитриевны. – Так! Миронов и Куликова, что у вас там происходит? О-о-о, понеслась душа в рай. – Ничего, – почти что в один момент выпаливают оба нарушителя учебного процесса, и тут же откуда-то из класса слышится недоверчивое «Ну да-а-а, ничего», заставляя девушку смущаться, её щеки – багроветь, будто их умышленно натерли насыщенно-красной свеклой, а парня – даже бровью не повести. – Значит, так. – Женщина рывком кладет мел на специально для него предназначенную полочку под доской и трет ладошку об ладошку, пытаясь те отряхнуть от приставучей белизны. – Акимова, напомни-ка мне, кто сегодня у нас дежурные? – спрашивает она, прищуренными глазами глядя на заучку-ботаничку-старосту их пресловутого класса, который – а как же! – «самый худший за всю историю школы»; та откидывает свою широкую косу до пояса через плечо и наклоняется к стоящей на паркетном полу сумке, а именно торчащей из неё папочке, где хранится этот злополучный листочек с графиком дежурств. – Нет, ну Светлана Дмитриевна! Какого ч... Почему я должен дежурить не за что? – возражает Миронов, негодующий от несправедливости и демонстративно разводящий руками. Заткнись, Антон! Девушке же совершенно по барабану: заставят её подмести класс ободранным веником – пускай; заставят мыть полы, полоща вонючую тряпку в скверно вымытом прежде ведре, – пускай; главное – остаться с ним наедине, о чем Инна в тайне ото всех очень долгое время мечтала, поговорить с глазу на глаз и выяснить, где же он все-таки пребывал на протяжении почти всего сентября, пока она готова была на стену лезть от обременяющей и изводящей её тоски по лицезрению его особи не на фотографиях в интернете. – А все равно твоя очередь, – невинно пожимает плечами Акимова, будто «я – не я и корова не моя». – Правда, дежурить ты должен с Лужниковой, которая, увы, заболела и, выходит, на замену ей идет, м-м, Никифоров, а Инна еще в пятницу отдежурила вместе с Алёной, вот, – умозаключает староста класса, которая рушит какие-никакие надежды влюбленной девушки на это гребаное дежурство! – Ты сломала мой мозг! А-а-а! – визжит подобно безумцу один из плоскошутящих дурачков десятого «А» класса, единолично заливаясь истерическим хохотом, пока все остальные удивленно вскидывают бровями и задаются вопросом о мальчишеской адекватности. Преподавательница, доселе внимательно выслушивающая речь Акимовой, берет у длиннокосой девчонки листик, о чем-то на время задумываясь, и твердо и со всей присущей серьезностью молвит: – Куликова и Миронов, жду вас обоих сегодня после седьмого урока в этом кабинете. И только попробуй мне не прийти, Антон, ты знаешь, что я делаю в таких случаях. Шах и мат, Миронов! По школьным коридорам вихрем проносится спасительный звонок, и девушка, следуя за гулкой толпой и пытаясь не улыбаться от счастья, выходит из кабинета с радужными мыслями в голове, надеясь, что, возможно, это самое дежурство каким-то образом сдвинет их отношения в нужное русло, а юноша – опечаливаясь и думая: «Что за черт?»