смс-ки приходили всю ночь

Рано или поздно это должно было случиться. Скажем так, у нее был уже опыт в подобных вещах. Не собственный, Слава Богу. С подругой набегалась по клиникам два года назад. Но опыт есть опыт. Та самая подруга, после этого , месяц лежала бледная: с покрасневшими глазами и невысказанными фразами сожалений, пока Катя вхлипывала рядом. Оказаться на ее месте было бы паршиво. Но вот она в полушаге от этого. Сидит на крышке унитаза в туалете родного РОВД, тупым взглядом смотрит на положительный результат теста и мысленно анализирует свои следующие шаги. Ей двадцать четыре. Стаж работы — два года, плюс-минус больничные, если они вообще включаются в срок работы? Она не знает, если честно, прогуляла все пары по трудовому праву. За спиной восемнадцать неудачных романов и три случайных секса с начальником шесть месяцев назад. Ну, это первый был случайным. Последние два, один из которых был пять недель назад — уже закономерный исход. Макаров был пьян, она была пьяна. Он потерял Ольгу, она — забыла о гордости, рыдая по козлу Вершинину. Во второй раз, уже он сам пришел на дежурство и… Случилось. Непонятно. Быстро. В углу архива. Последний раз, видимо, тот самый, вечный приговор — ее инициатива. В их маленький и непонятный, но уже принятый мирок, пришла Лера. Красивая, волевая, которая не постеснялась устроить с ним войнушку, подружиться с Туркиной и уделать всем нос. Синицкая видела, как он на нее смотрел. Восхищение и зубовный скрежет. Это так просто не проходит. Леру нельзя напоить, зажать в пыльном архиве, бросить на стол кучу дел и напоследок обозвать «курицей». С Лерой он криво улыбается, расправляет плечи, приподнимает брови так, что морщинка меж глаз распрямляется и лицо молодеет лет на пятнадцать. С Лерой — влюбленность и потеря хладнокровия. С ней — случай с лишней бутылкой коньяка и попытка избавиться от потери. Блин, да забить бы на него хрен. Большой и толстый. Возиться с припадочным начальником-алкашом, который даже взглядом может снизить ее самооценку? Катя же не для этого холила и лелеяла себя с самого детства. И приоритеты были другие. Черт ее дёрнул тогда переспать с ним. Макаров просто ушел, не посмотрев ни в процессе, ни после всего. Будто с куклой, которая помогла избавиться от переизбытка тестостерона, чтобы он потом не накинулся на свою Леру. С Лерой ведь так нельзя. А теперь Синицкая пожимала плоды своей обиженной чести. И, видимо, будущего ребенка Макарова. — Да блять, — шепчет она, чувствуя, как спазм сжимает горло. — Блять, блять, блять. — Синицкая, ты чо? Чо случилось? — Попова долбится в картонную дверь. — Бумага закончилась, ха-ха? — Типа того, Саш, иди, я догоню, — она откашливается, пытаясь привести себя в божеский вид. — Давай, у нас летучка щас. Макаров тебя живьём сожрет. — Подавится, блять, — сквозь зубы шипит Катя, когда подруга уходит. Она выходит из кабинки, выкидывает тест в урну и долго мылит руки, залипая на свое блестевшее лицо. Кожа сальная и тональник собрался в складочках. Черт, эта беременность ей уже поперек горло стоит, что дальше то будет? — Аборт. Катя улыбается зеркалу, намыливает руки снова и смывает макияж. Пусть так. Плевать. Сейчас на все плевать. К Макарову в кабинет она заходит спокойно, ни на что не надеясь. Остатки туши под глазами сливаются с синими кругами, а в голове - рой жужжащих пчел. Да так и застывает посреди помещения, глядя на устроенный цирк: девочки стоят с лёгкими (это Туркина) и радостными улыбками (это Верба и Попова), Павел Сергеевич приобнимает Леру за талию, что-то четко объясняя. Да ладно. Сегодня день, когда ее хотят добить? — Синицкая, кукла… Уже не крашенная даже. Где ходишь, блин? — Макаров возмущённо фыркает, но не кричит. Класс. Прикосновение к Лерочке убивает всю злобу. — Простите, Павел Сергеевич, я неважно себя чувствую. — Готова подтвердить! — Попова поднимает руку, кидая на Катю обеспокоенный взгляд. Жесть, она же без косметики с пятнадцати лет из дома не выходила. — Что-то серьезное, Синицкая? — Макаров хмурится, быстрым взглядом осматривая ее с ног до головы. — В буфете салат был позавчерашний, — скромно вступила Верба. — Я слышала. — Ну, раз ты Верба слышала, будешь ответственной за еду в буфете. Идите отсюда, вам лишь бы языками потрещать. Катя хотела бы хмыкнуть и умолять о прощении: как же, испортила своим кислым лицом почти что свадебную церемонию! Но сил нет. — Синицкая, кто тебя просил зайти именно в этот момент? Туркина ходит по их кабинету, громко цокая каблуками, и Катя борется с желанием оторвать их к чертовой бабушке. Голову обносит так, что перед глазами уже две Туркиных, а такое пережить не под силу. — У них походу роман с Леркой. Макаров добрый такой был, жесть, — Попова радостно скалится, и ее тоже хочется заткнуть. — Дай Бог. Хоть семья появится, добрее станет, — опять встревает Верба. — Макаров? Ха-ха, да ты издеваеш… — Я не понял, вы чо языками сюда приходите потрепаться? Макаров перебивает Попову, влетая в кабинет, и у привставшей с дивана Кати, которая хочет просто уйти, покинуть их всех и никогда больше не видеть, темнеет в глазах. И это последнее, что она помнит. — Твою мать, Синицкая! Секунду Макаров смотрит на свалившуюся перед ним девушку, и тут же бросается к ней, хватая на руки. — На диван, Павел Сергеевич, надо на диван и водой побрызгать, — влезает Верба. — У меня так три раза было, когда я в институт беременная ходила. — Твои бы советы, Верба, — закатывает глаза Туркина. — Она всю ночь по клубах разъезжала, очевидно. — Закрыли рты! — орет Макаров, все ещё держа ее на руках. В голове будто проскользает спасительная мысль, но он отгоняет ее. Не может быть этого. — Саш, скорую вызывай, тут неподалеку всегда бригада катается. И ори, как ты можешь,.будто наши матч слили. Попова кивает и тут же бросается к телефону. — Верба, воды. Туркина — окно открой, воздуха нет совсем. Он аккуратно опускает ее на диван, приподнимая ноги, и расстёгивает плотную ткань пиджака. — Давай, Синицкая, что ты делаешь то? Я и без твоих выкрутасов седой весь, — бормочет он, слегка хлопая по щекам, и брызгает холодной водой. Катя стонет, но в сознание не приходит. Ей не хочется, на самом то деле. Видеть их всех не хочется. — Скорая щас будет.

***

Она открывает глаза, видит перед собой белый потолок и с силой зажмуривается. Боже, как же ненавистны больницы. Запах, звуки, атмосфера. Чего она вообще здесь делает? — Ну ты и дура, Синицкая, — с радостью говорит Попова, кидаясь к ней с прикроватного стула. — Напугала всех. Понятно, что токсикоз и воздух нужен, но сказать то могла? Павел Сергеевич тебя чуть не убил, с такой злостью смотрел, ты бы видела! Ему как врач сказал, что ты беременна, тот аж побледнел. Я думала, радоваться будет, что ты в декрет свалишь, а нет… — Расстроился, что размножаться собираюсь. Она шутит, чувствуя, как по щекам бегут идиотские горькие слезы. Злой. Расстроился. Ответственность нести не желает. Не рад. Не хочет ее. Ребенка от нее не хочет. Тут и слов не надо. Спасибо, что хоть сам не остался. Пусть так. Саша, непонимающая нихрена, донесла все гораздо лучше. — Да ладно, он сто пудов вспомнил, что у нас полный комплект — четыре опера. Прикинь, пришлют опять кого после института? Катя кивает, а потом не выдерживает — сначала громко всхлипывает, а потом начинает рыдать в голос. Капельница, торчащая из руки, вылетает, когда девушка дёргается, и заливает кровью. — Кать, ты чо? Синицкая! — Попова кричит врача, крепко удерживая руки напарницы по бокам, и прижимает к кровати. — Она взбесилась чето, не знаю. Медсестры хватают, отталкивают Сашу, и ничем сука не помогают. Чем ей помочь? Убейте, что-ли. Когда истерика заканчивается, она только всхлипывает, и серьезно смотрит на оставшегося врача: — Срок позволяет сделать аборт? Попова ахает, в растерянности хлопает глазами, и тут же достает телефон. — Да, ещё пока. Нужно сдать анализы, вы знаете? — Я знаю процедуру, спасибо. Вы не переживайте, процесс будет проходить в другой клинике. Спасибо за помощь. Когда они остаются вдвоем с Поповой, Катя садится, внимательно смотрит на перемотаную руку, и ищет глазами вещи. — Кать, ты сдурела? Ты чего такое говоришь то? Какой аборт? Ну сбежал твой пацан, и чо? Воспитаем! У тебя мы есть, Павел Сергеевич, Жилин, Лерка, даже Саломатина уломаем тебе такие пособия выбить, сама себе завидовать будешь! — Спасибо, Саш, я все решила. Она отвечает спокойно, без эмоций. Знает, если сорвётся, почувствует хоть что-то, будет плохо. Очень плохо и очень больно. — Слушай, ну давай я папашку этого найду, а? ППСников возьму, мы из него люля-кебаб сделаем и алименты охуевшие платить заставим? Или предложение тебе прибежит делать, а? — Я его видеть не могу. Слышать не хочу. И знать не желаю. А о ребенке он знает, ты не переживай. — Голос ледяной, от слабости пошатывает. Все равно встаёт, рукам о кровать опираясь, и ползет к шкафу. Попова подбегает, потом фыркает, достает вещи и садится рядом. — Тебе бы ещё полежать. Макаров сказал, до вечера я дежурю. У них дело какое-то с рецидивистом, так бы все остались, ты не думай. Давай подождем, а? До конца рабочего дня полтора часа, ну Кать! — Саша. Пожалуйста. Мне тяжело, очень. Руки дрожат, пока одевается. Дрожат, пока обувается. Дрожат, пока идёт к выходу, опираясь на подругу. Все время дрожат. Перестают лишь, когда они натыкаются на три озабоченных и одну раздраженную физиономии. — Кать, ты чего встала? — Олеся подбегает первая, обнимает, в глаза с улыбкой заглядывает. — А мы преступника поймали, и Саломатину рапорт написали, чтобы премия вся тебе досталась. Поздравляю, Кать! — Несправедливо, но я тоже поздравляю! — Туркина подходит следом, чмокает в щеку, и хлопает по плечу. — А мы тебе продукты купили, тут витамины всякие, — Лера улыбается светло и радостно. Так тошно становится, что чувствовать всё-таки начинает. Свободной от плена Поповой рукой стирает слезы и громко всхлипывает. Пусть видят, плевать. — Видишь, Кать, мы с тобой. Все мы. — Саша шепчет только ей. Поняла что-то, наверное. — Так, Синицкая, ты куда собра… — Зачем вы так? — она перебивает, смотрит требовательно и зло. Пусть они уйдут. Все четверо. Ну пожалуйста. — Вы же все поняли, зачем все это? У Макарова взгляд тежелеет. Свинцовым становится. Будто сорок пуль, и все в сердце попадают. А на ней нет бронижилета. — В палату, Синицкая. — Мы не на работе, Павел Сергеевич, и вы сейчас мне не начальник, — шипит в ответ она. Надоело. Как же все надоело. И Лера смотрит. Зачем ты смотришь, глупая, не знала я, что ты в его жизни появишься! — Синицкая, вернись в палату, по-хорошему прошу. — Я иду домой. Вам надо — возвращайтесь. Хоть один, хоть все вместе. По искреннему желанию, можете только с Лерой, — она язвительно улыбается, проглатывая солёную воду. Ну отпусти же ее. Сколько можно издеваться? — Катерина, — в голосе Макарова — лёд. В голосе Макарова — раздражение. В голосе Макарова — вечная усталость. В голосе Макарова — неприкрытая просьба. — Я иду домой, — сдувается она и просто шепчет. Ногтями впивается в руку Поповой, которая не бросает на произвол начальства, и делает шаг вперёд. — Девочки, пойдёмте. Синицкая вздрагивает от пронзительного голоса Леры, и не смеет смотреть на нее. Понимает, но не смотрит. Та же обида, то же — непонимание. Лера предана, но Катя в этом не виновата. Виноват Макаров, который не реагирует на свою протеже, продолжает препарировать Синицкую взглядом, и, кажется, совсем не против, чтобы зрители удалились. — Ничего не понимаю, — шепчет Верба. Туркина хватает ее за руку и выводит, будто маленького ребенка. — Ты и не поймёшь, — хмыкает она. — Катя аборт хочет сделать, — говорит им Саша, а у нее никогда не получается тихо. Макаров вздрагивает, как от пощёчины, и впервые отводит взгляд. Лера исчезает последней: ещё минуту колебается, переводит взгляд с одного на другую, печально улыбается, а потом быстро уходит. — Аборт, Синицкая? — Не надо ничего говорить, пожалуйста, — взмоляется она, зажмуриваясь. После ухода Саши, ее никто не поддерживает. Кроме внутреннего стержня, который стёрся, и уже не может функционировать. — Давай просто не сейчас. — Я не дам тебе сделать аборт, Катя. — Это не тебе решать. Уйди. Успокой Леру, придумай, наври. Сделай вид, что беспокоился с отцовскими чувствами. Проникся духом начальника, я не знаю… Просто развернись и уйди. Тебе это сделать проще. — Нет, не проще… Вместо шага назад, Макаров делает два вперёд. Осторожных. Неторопливых. Не хочет напугать, не хочет, чтобы она закрылась. — Не надо. Пожалейте меня хоть раз в жизни, Павел Сергеевич, умоляю. Она вздрагивает, стоит ему прикоснуться. Зажмуривается до ярких искр, стоит ему аккуратно взять ее на руки. — Я хочу домой. — Мы поедем домой, — так же тихо говорит он. Она на секунду представляет, какого это — быть любимой им. А потом падает лицом в ямку между плечом и шеей, руками обвивает плечи, и быстро-быстро моргает, орошая чужую горячую кожу слезами. — Домой, фиксики, — прежним голосом говорит он, когда они появляются на улице. Она не хочет смотреть. Не хочет видеть эти выражения на лицах. Туркина сто процентов будет говорить, что она все знала. Верба причитать ещё две недели. Саня — ругаться за идиотский поступок «интим с начальником». А о Лере лучше не думать. О Лере ведь есть кому думать?