***
Если бы можно было, не пропуская вновь все события прошлого через себя, просто вылить воспоминания в некий сосуд и вручить Руневскому — вот, мол, смотри — Алина бы так и поступила. И плевать, что картинки пестрят стыдом, порой пахнут развратом и кричат о её никчемности. Зато пальцы бы не гнулись в кочергу от очередного холодного припадка панической атаки. И фантомные боли от умершего уже сердца не заставляли бы стискивать зубы до скрежета. Алина старается дышать ровно, когда Александр аккуратно обхватывает её напряжённо скрученные в загогулины пальцы своей тёплой рукой. Законы физики неминуемо действуют, и с его касанием тепло проникает в её промозглые кисти, кости. Алина глядит на Руневского с интересом, пока тот, жмурясь и не открывая глаз, пытается что-то там внутри неё разглядеть. Она его не понимает. И сперва она даже не поверила в его способности. Вампир? Ещё куда ни шло, с такими исполинскими образами Алинино анархичное сознание ещё могло ужиться. И вампиризму она была свидетелем. Она видела убийства, видела искусанные и истерзанные туши, некогда бывшие людьми. И она чувствовала кровь, пила кровь, наслаждаясь живительной силой, расползающейся по всему телу. Но лекарская сила? Видения сквозь тело? Лечение души? В способность исцелять болезни одной только своей волей, без лекарств или даже отваров, Алина легко поверить не могла. (Не хотела). И в первую попытку сеанса она вообще рассмеялась графу прямо в лицо, за что корила себя потом не раз. Дуреха неуместная. Но он не обиделся, он, кажется, вообще на неё никогда не обижался… Сейчас она глядит на Руневского с интересом, переходящим в стыд. Это из-за неё его аристократичная бледность окрасилась в грязно-серый цвет, из-за неё сейчас подушечки его пальцев стали шершавыми и сухими, из-за неё он ходит ночами по дому и долго стоит у самых её дверей, перегораживая двумя силуэтами своих ботинок слабую полоску света внизу — стоит, не смея зайти. — Руневский? — окликает она его тихо, но Александр не слышит. — Руневский, Александр? — Распахивает глаза лишь с третьего раза. И улыбается тепло так, домашне, семейно, ну´жно. Аж сердце небьющееся в груди у Алины как будто совершает кульбит, ударяясь о рёбра. — Вы посмотрели? — Алина мнётся, не зная, как подобрать слов, не желая обидеть. — Я смогу пустить Вас в воспоминания? Все получится? Граф молчит, но зрительный контакт не разрывает нарочно. Алина читает всё по глазам: не получится. Ей горько. Она струсила. — Извините меня, но я… пас. Нет. Я не смогу сама! Не хочется рассказывать ему словами! Она не мастер говорить, а если не облечь события её прошлого в одежки из витиеватых изъяснений, получится слишком голо и лично. — Алина, милая, Вы слишком обессилели внутренне, чтобы впускать меня в своё сознание. Это может быть опасно. — Опасно? — Алина фыркает. — Переживаете за меня или боитесь за себя? — Ощетинивается. И тут же в ужасе вздрагивает. Руневский убирает свою ладонь с её руки. И холод тут же накрывает Алинины пальцы своим покровом, занимая вакантное место. Он никогда на неё не обижался… Алина хочет извиниться, пристыдить себя, броситься ему — желающему помочь, вытащить, исправить и починить, на шею, в грудь, к ногам! Но лишь отворачивается к окну. А пальцы подрагивают. Глядит на волнами струящиеся шторы и шепотом считает секунды. Двадцати двух хватает на то, чтобы прийти в себя. На двадцать третьей за Руневским хлопает дверь её покоев.***
Случайный свидетель минувшей сцены мог бы, возможно, заявить, что граф особой чувствительности к Алининой пылкости не проявил. Позаглядывал куда-то там в её сознание, послушал почти что молча крикливые капризы и претензии и спокойно ушёл прочь, совершенно ничем не обеспокоенный. Не хочет, мол, барышня говорить о своих душевных муках, так Руневскому же, как целителю, оно и к лучшему — не придётся тратить ни нервы, ни время, ни даже живительные силы. Но подумать столь ошибочно мог только совершенно черствый, равнодушный до чужого состояния обыватель. И в доме Руневского таких не водилось даже среди прислуги, а потому и Ионыч, и несколько служанок, отвечающих за уборочно-готовочные дела, уже успели узнать о чувственной натуре своего графа. И после каждой не совсем приятной беседы хозяина с этой новой гостьей всегда смотрели на него с сочувствием и печалью. — Ну совсем не хочется прислуживать этой надобарыне. Ну какая бесстыжая! — Вот и сейчас тихо шептались между собою девушки, быстро, впрочем, замолкая при виде графа. Но не из страха перед возможной карой, а из нежелания пристыдить его выбор ещё больше. Руневский их слов, однако же, совсем не услышал, будучи отягощённым собственными тяжелыми думами. Он быстро прошёл мимо столовой, захватил оттуда бутыль пряного ликера и маленькую рюмку на ножке. Он никогда на неё не обижался… Конечно, нет. Но эти последние ее слова отчего-то больно сдавили горло, перехватив дыхание. И дело было вовсе не в обиде на грубость, на детское нежелание Алины принять его точку зрения: она имела право, как и всегда, настаивать на своём в силу привычки и буйного характера. Руневского сломило смятение в её глазах. И тонкая прожилка страха, промелькнувшая лопнувшими капиллярами на жутковато светящихся белках глаз. Страх и смятение — виной которых выступил он. Обративший её, но не способный сейчас рискнуть её же новой жизнью, чтобы обеспечить более легкое избавление от искореженных снов, видений и мыслей. Он чувствовал себя грязным и бессильным. И сколько бы сейчас более рассудительная часть его сознания не пыталась доказать необходимость его действий и слов, чувственная половина не могла не жалеть Алину, оказавшуюся в клетке один на один с созданным ею же монстром. Было бы полезно, должно быть, увидеть толику вины и в поступках самой девушки. Но стоило змеям-обвинителям закопошиться в его груди, нашептывая слова против Алины, как они тут же падали ниц, сраженные. Сейчас Руневскому охота выпить. И разделить свои терзания с кем-то третьим, способным рассудить и дать подсказку, с кем-то, обязательно разбирающимся в душевном устройстве. И будто бы случайно почувствовав терзания друга — а быть может и правда поддавшись сильной воле звавшего, к Руневскому в гостиную заходит Свечников. И застает его, уже наполовину опустошившего бутылку золотой воды, но все еще не успокоившегося. — Пьёте в одиночестве, мой дорогой? — Присоединяйтесь же, Свечников, не отказывайте мне в удовольствии разделить этот напиток с другом. Свечников принюхивается и только потом, дабы проверить своё предположение, смотрит на золотисто раскрашенную бутыль. — Gdańsk Goldwasser, — довольно отмечает вампир, — У Вас сегодня вечер ностальгии? — Помните ту сказочную легенду о каталонском медике, который будто бы вылечил папу римского эликсиром с чешуйками из золота? — Руневский задумчиво рассматривает плавающие в бутыли золотистые хлопья, наливая ликёр в рюмку для Свечникова, которую заботливо поднесла услужливая девица. — Не тот ли это Арнольд* - вампирушка, что промышлял проверкой ядов и противоядий на своих нарочно обращённых слугах? — Он самый, — Руневский улыбается другу, как всегда отвлекающемуся на излюбленный им историзм. — Однако легенду про целебную силу золота мне сказывал один старец. Он искренне верил, что именно добавление частичек этого драгоценного металла в приготовленные им эликсиры спасало людей от отравлений и прочих недугов. — Но дело было в нём самом? — Да, людей спасало то, что именно он умудрялся передать жидкости, держа сосуд в руках при замешивании снадобий. Я понял это позднее, когда другой человек раскрыл мне уже мой дар. — Этот чудный напиток служит данью уважения Вашему старцу? Руневский подливает ещё ликёра себе и наставнику. — Скорее, он позволяет мне проникнуться грустью того, что я осознаю свою силу. Не поверите, Свечников, как сильно порой хочется находить лечебные свойства в камнях и металлах… — А не в себе самом. — Заканчивает за него предложение Свечников, и Руневский кивает тому с благодарностью. Владимир Михайлович знает и понимает его лучше прочих. Они молчат, и каждый закружен в веренице собственных воспоминаний. — Что ж, Руневский, вновь Ваше «быть в ответе за тех, кого приручили»? — После недолгого молчания интересуется Свечников. И острый ножичек поблескивает в его пальцах — вампир умело разделяет красивое красное яблоко из вазочки с фруктами на две части и одну протягивает своему визави. — Едва ли Алину можно назвать прирученной, — грустно улыбается Руневский, угощаясь долькой яблока. Янтарная жидкость одиноко плескается в рюмке уже на самом ее дне. — Уже не те порядки, Саша. Ты не обязан нести за неё ответственность только лишь оттого, что спас ее жизнь, обратив. К тому же, — Свечников делает глоток и с удовольствием прикрывает глаза, когда ликёр приятно обжигает пищевод, — ты предложил ей помощь. Ее выбор - отказаться. — Разве ты позволил мне тогда отказаться? — Ты не был против моей помощи. — Разве? Уж столько лет прошло… Но все же, друг, я тоже не был прост в воспитании. — Именно. Однако ты был мне как сын, только затем стал другом. Разве же ты можешь воспитать Алину подобно дочери? — Я не хочу её воспитывать, Володь, — Руневский смотрит Свечникову прямо в глаза. Тот впрочем и так все понимает. — Позволишь мне поговорить с ней? — Вопрошает вдруг Свечников задумчиво. Руневский ему безразлично кивает, особо не задумываясь над затейливостью друга. Граф допивает остатки ликера, вновь погружаясь в свои мысли и желая поскорее предаться сну.