Чудовторец

      ...Я стою справа от тебя, но ты не должна оглядываться. Я протягиваю тебе руку. Левую руку. Коснись меня, Алина. Коснись меня. И Алина распахивает глаза.

***

      Ночь была на удивление тихой и даже теплой, и только утреннее пасмурное небо разделяло с графом его тяжелые мысли. Руневский прогуливался вдоль реки вблизи своего поместья. За последние годы речка сильно обмелела, и Александр спокойно шел по белым лентам песка там, где в прошлом году еще плескались в глубине вод мальки. Было печально и одиноко. Руневский не ожидал, что спустя столько лет это гадкое чувство вновь посмеет к нему вернуться. Чувство бессилия. Умудренный опытом спасения сотен человеческих жизней, он был так же привычен и к смертям. Не всегда чуду суждено быть, и неудачи научили Руневского мириться с тем, что смерть порой вцепляется в человека с таким исступлением, что разжать её пораженные артритом, крючковатые пальцы не по силам даже ему. Целителю при рождении и вампиру при нынешней жизни.       Но раздражало то, что с Алиной ситуация была другой. Она не умирала от болезни, её здоровье теперь вообще было во сто крат лучше, а по жизненным силам она, пожалуй, даже опережала самого графа. Алина не умирала. Алина просто не могла жить.       Руневский дошел до места, где река почти обрывалась, будто уходя в себя, еще немного растекалась через каменистые проплешины, но уже почти не виднелась. Поддаваясь какому-то мальчишескому началу, Александр бросил в водную гладь пару галек. Наблюдая, как вода кольцами расходится в месте падения камней, Саша думал, что обращение Алины было такой же галькой, брошенной в его размеренный и гладкий быт. Вибрации кончились, и вода вновь стала одинокой и неподвижной. Возможно, вот именно то, что сейчас необходимо им обоим. Не искоренять причины волнения. Лишь вместе переждать вибрации и дождаться успокоения. Но способна ли Алина еще ждать, Руневский не знал.       Алина давно не ела. Черные волосы потускнели, а бледная кожа начала становиться еще прозрачнее. И вены выделялись слишком сильно. Хотелось взять белила и закрасить эти синие прослойки, неприятно рвущиеся на поверхность. Она отказывалась и от капли крови, будучи слишком сломленной жестокими видениями, которые дарил ей израненный тревогами мозг. Некоторые из них она была не в силах поведать графу от стыда и горечи. Как сказать, что бывший любовник, приходя к ней во снах, берет её силой, как самую настоящую суку. А потом бросает. И обзывает потаскухой, выбравшей сесть на член кровососа - лишь бы выйти сухой из воды. Иногда ей было смешно, когда она поутру прокручивала в голове эти слова её вымышленного визави. Но потом, уже за подобием завтрака, встречаясь глазами с Руневским, она чувствовала страх и липкую грязь, будто всё высказанное ей Караморой - настоящая правда. — Зачем я Вам, Руневский? — Что я Вам должна? — Что Вы хотите получить? Руневский молчал, Руневский отвечал несерьезно, Руневский уходил. При всех этих странных вопросах причину напряженных, грязных и неправильных волнений между ними озвучить Алина не могла. Волнения, впрочем, хотя и исходили лишь с её стороны, начинали западать в голову и самому Александру. Обратил девочку в себе подобного, а о последствиях подумать не соизволил. Дура-а-ак! — мелькало в голове порой.       А Алина и не сразу созналась Руневскому в причине её странного поведения. В причине рваных движений, ночных криков до хрипоты, и призрачных утренних перемещений, и судорогах мышц, и плача без конца. Александр тогда заметил сам. Пришел на запах, точно натасканная овчарка. Он хорошо знал, как мерзко ацетоном веет длительный голод. Но еще ужаснее было зловоние выкорчеванного болезнями сознания - оно обдавало гниющими яблоками. О, как бы он хотел быть не прав. Он отдал бы всё, чтобы сознание Алины оставалось нетронутым, а его чутье - поломанным, пускай! Но, к сожалению, безумие в глазах Алины тогда уже не нуждалось в подтверждении. Но как же сильно он хотел ошибаться...       После того тяжелого выхода из гипноза они решают на какое-то время прекратить лечение. Алине нужно успокоиться, и граф ловит себя на мысли, будто со временем девушка всё дольше не выходит из своих кошмаров не случайно. Но делиться этой мыслью с самой девушкой Александр, уже испытавший все степени Алининой ярости, не спешит. Он впрочем помнит, как после пробуждения у неё сбивалось дыхание. Как расширялись в ужасе зрачки. Помнит, как однажды ночью испугался её наполненных кровью глаз: она тогда упорно оттягивала веки вверх и вниз, чтобы только не уснуть — и делала это до тех пор, пока не порвала их в мясо. Но что-то всё равно упорно стукает Руневскому в самое темечко, и на азбуке морзе тиканье кодируется в одну простую, но страшную мысль: когда-нибудь Алина не вернется. И ты будешь виноват.       Александр усаживается прямо на пол у кровати девушки, вымученно потирает виски, стараясь отогнать сильную головную боль подальше, но всё без толку. С момента их с Алиной практик он совсем обессилел. И Свечников чаще теперь проведывает его по вечерам, отпаивает целебными настойками и отдаёт свежайшие запасы крови. Порой покалывает кончики пальцев, немеет где-то в горле, тянет, мешается — и хочется не то что расстегнуть верхние пуговицы плотно прилегающего воротника, но и содрать с груди рубашку вовсе, лишь бы только вдохнуть поглубже, лишь бы только не посинеть. И Свечников даже боится порой, а граф, точно ребенок, его успокаивает. — Саша, — вот начнёт так, было, Свечников тогда. Но оборвется тут же на полуслове, затихнет. Убьешь себя - недоговорит. — Я знаю, знаю. Но я могу ей помочь, я чувствую.       Руневский поднимается с пола, осторожно опираясь на кровать, на которой уснула Алина, и, разгибаясь, замечает, что девушка уже не спит. Она смотрит на него в упор вновь заплаканными льдинками глаз. И откуда в них столько слёз? Нескончаемые запасы. Наверное, туда и деваются воды их обмелевшей речки, думает Саша. И старается нежно улыбнуться, но от усталости выходит кривовато. — Вы отвратительно выглядите, Руневский. — Право слово, милочка, ну зачем же так грубо? Да, я уже не столь молод, но очарования мне не занимать. Алина всхлипывает, и Александр присаживается к ней на краешек кровати. Худые руки в монотонных движениях водят по простыням, разглаживая ткань, до тех пор, пока сверху их не накрывают девичьи ладошки. — Холодные, - отмечает граф. И оба молчат. — Вы знаете, о чём я, Руневский. Вы себя убьете, вот-вот убьете, я чувствую! Чувствует, — граф беззлобно усмехается. Они оба чувствуют, вот только совершенно противоположные вещи. — Не смейтесь же надо мной, пощадите! - Алина злится, но не так. Он-то знает, что это за злость, на кого она на самом деле. — Я бы не посмел над Вами посмеяться, Алина. — Руневский плотнее сжимает хрупкую девичью руку. — И даже несмотря на то, что Вы вампир, я уверена, Ваш дар укорачивает Вам жизнь. И взамен на что? Взамен на кого? На меня?! — Алина, Вы еще слишком мало знаете о вампирской жизни, и потому Ваши переживания безосновательны. Но, если позволите, я с радостью расскажу Вам об этом больше, но только завтра. А сейчас спите. И прошу, не беспокойтесь, никакие путешествия по Вашему сознанию меня не убьют, Вы слишком самонадеянны. Он вновь улыбается. И тонкие пальцы аккуратно гладят пястные косточки, остро выпирающие сквозь девичью кожу: ни капли мяса, одна заостренность и худоба; пальцы проходятся по каждому сантиметру запястья, Алина не отнимает рук. — Руневский, - Алина переходит с восклицания на шепот. — Скажите, Вы же уже знаете. Скажите, он никогда не уйдет? Александр разжимает пальцы и поднимается с кровати. Алины руки остаются на простыни одни, руки Руневского — нитями свисают от плеч. — Уйдет, милая, уйдёт. - Руневский это почти выплевывает, уже почти уходя вон из её покоев. Врать - это больно. — Спи, теперь только спи. Я не знаю, Алина, Алечка, я могу лишь пытаться до тех пор, пока меня хватит. Пока Тебя хватит, девочка. — Постойте! Саша...? - Вдруг вскрикивает Алина. Краснеет, наконец-то как будто оживает, жаль только, что искусственно как-то. И Руневский стоит. И боится, что еще она может у него сейчас спросить. — Вы просили рассказать подробнее о том, что я вижу, что видела. Говорили, это может облегчить Вам дело. Правда? Руневский вздыхает. — Правда. — Тогда я готова. Завтра. И он готов тоже.