Что такое свобода? Что счастье? Что дом?
В этом мире ответов ни на что не найдем.
В этом мире притворства никто и не знает,
Но ведь, может, когда-нибудь кто осознает…
Теплый ветер колышет занавески — его особенно сильный порыв заставляет меня передернуть плечами, сгоняя мурашки по всему телу, и я глупо смотрю на строчки учебника, с которых не сдвинулась за последние, наверное, полчаса. О чем я вообще читала?.. Мысли разбегаются от моего взгляда по закоулочкам памяти. Вот же ж, время было потрачено абсолютно точно зря. Разумеется, мисс Сандерс ничего не скажет мне на мои оправдания, но могу ли я не сказать что-то сама себе на такую непозволительную рассеянность? Не тогда, когда я всю сознательную жизнь разговаривала с собой: растила саму себя, как собственного ребенка, за которого хотела гордиться; подгоняла, жестоко мотивировала и утешала глупыми надеждами, когда нужно, и останавливала, дергая за руку до синяков на запястьях, когда нет. Если бы не я, в кого бы выросла эта маленькая девочка из блестящей лужи? Выросла бы она вообще? Или осталась бы гнить в трущобах, рядом с трупом своей не слишком дальновидной матери? Но, может быть, она бы умерла счастливой. Если понятие счастья вообще существует у детей улиц, потому что тому, каким она его считает сейчас, ее научила я, зачитываясь философскими фолиантами, которым давно потеряла счет, лишь бы понять то, что, казалось, не мог взаправду понять никто. Со временем я так и не смогла принять рассуждения на сердце или испытать то, от чего бы хотелось воскликнуть: «Смотрите, это — оно, оно есть!». Но теперь я могу притворяться настолько же успешно и говорить так же, как все. Растить ребенка — слишком трудно, чтобы быть правдой. Особенно когда от него никуда не деться ни на секунду; когда он вечно смотрит из угла, из тени, этим обиженным, разочарованным взглядом на то, во что ты превращаешь его жизнь, когда берешь ее под контроль — он смотрит тихо, от этого больнее; когда он просит сочувствия и от его состояния, которое ты просишь перетерпеть еще чуть-чуть, которое ты тоже чувствуешь и жалеешь, что заставляешь его жить в нем, напрямую зависит твое; когда он — это и есть ты. Ребенка сложно растить. Это — на долгие годы. Это — попытка удержать под контролем еще одного самостоятельного человека, когда не можешь даже себя. Я провожу рукой по золотой полоске на одеяле. Теплое. Отчего-то мурашки укалывают мои пальцы. Наверное, от ощущения, что наконец, наконец наступила весна. Вот так внезапно и неожиданно. Кажется, что только вчера я задумчиво проводила пальцами по первому инеевому узору на стеклах и в ранний вечер уже догорала свеча, мягким светом ложась на лощеные страницы. Весна — это самое удивительное время года. Все по-настоящему живет только в недолгое «сейчас». Именно рождение — главный всплеск жизни. Если так подумать, эта, новая, жизнь началось тоже весной. Я опускаю ноги в тапочки — по ступням проходит прохладный воздух с улицы — и приоткрываю дверцу на балкон. Меня обмакивает в яркий свет и запахи пряных цветов со всех сторон. В такие моменты вспоминается та одинокая маленькая девочка, утонувшая в огромном ржаном поле. Ее ноги потонули в чистой земляной грязи, а ладони щекотливо целовали колосья — она бежала, расставив руки в стороны. Она бежала от криков фермеров, догонявших ее, бежала и заливисто смеялась. Ей казалось смешным то, что за ней гонятся просто из-за того, что она пришла сюда, из-за того, что она такая, — и не могут догнать. Я качаю головой, отгоняя навязчивые воспоминания. Иногда хочется вернуться в те времена, но, конечно же, не навсегда. У кого-кого, но у меня точно не было радужного детства и нет иллюзий о нем. Я помню и голод, и грязь, и снег, и кровь, изредка преследующие меня напоминанием в кошмарах — и картина перед глазами стоит самая четкая, острая, настоящая. Рассуждать обо всем теперь, в тепле и удушливой роскоши, хотелось только со стороны, гипотетически. И все-таки тогда я была свободна. Но что была та свобода? Делать все, что хочешь (разумеется, в пределах узких возможностей нищего), только потому, что не знаешь, сможешь ли сделать хоть что-то завтра? Разве это можно назвать свободой? Тогда просто принуждали обстоятельства, а не люди, и оттого, что их не увидеть невооруженным глазом, казалось, что и нет их вовсе, что захочу — исправлю все в один миг, захочу — разрушу свою жизнь, захочу — и… Не знаю, что я тогда хотела. Наверное, просто куска говяжьего мяса. Я отворачиваюсь. Нет, нельзя слишком думать о чем-то, что не приведет ни к чему. Лучше, может быть, сходить на кухню за Марианной? Что-то она задерживается с обедом. А потом почитать что-нибудь — кажется, я еще не осматривала секцию романтического фэнтези. Отчего-то поголовно все считают, что девочка моего возраста должна всенепременно интересоваться чем-то таким, и дарят целые тиражи этих дешевых розовых соплей. Я не то чтобы против, пусть пылятся на полках, мне не помешают. Но обмануть себя не получается. Я в очередной раз обнаруживаю себя на балконе, смотрящую вниз, на полупрозрачный зеленый массив сада, на беседку и на цветы, пестрым ковром устилающие клумбы и кроны. — Ну ты где там, мне ножницы нужны! — я вздрагиваю, очнувшись, и пустым взглядом смотрю на край яркого комбинезона садовника, видневшийся из-за дерева. — Иду я, иду! Мне тоже надо! «А, да. Скоро же майский фестиваль», — запоздало доходит до меня. Каждый год перед ним все загружены работой. А раньше я не могла дождаться его. Считала дни, проскальзывала на рынок послушать смех и сплетни, улыбки и песни и посмотреть на украшенные лавки и переливающиеся сочные фрукты, на пышные букеты и зажиточных крестьянок в шляпках с атласными бантами, представляя, что я тоже одна из них… Я одергиваю себя. Вновь позволила себе задуматься. А что в этом плохого? Я смаргиваю странную мысль. А если все же… — Я делаю это только ради того, чтобы посмотреть, получится ли у нее. Я выдыхаю и поджимаю нервно дрожащие губы. Да, только ради этого. Совсем недавно я подслушала очередной план Дженнифер (хотя правильнее будет сказать, что услышала: она опять договаривалась обо всем буквально в проходе), и нужно просто посмотреть, поможет ли это божество снова. Или что смогло заставить конюха послушать ее. Ни за что не поверю, что это было ее чистое искусство убеждения. Не тогда, когда он почти успел вставить слово против. О чем она вообще говорила тогда? Обрыв, Остин, конюх… Раньше я бы и не придала большого значения этому эпизоду, но теперь… Теперь что-то в Дженнифер не так. В ней появилось что-то, придающее ценность ей, ее действиям и словам. За ней стоит нечто, способное сравниться с божеством в понимании простого обывателя. Или само оно. Я выглядываю из-за угла, осматриваясь еще раз. Никого нет. Да и не должно быть: в такое пекло схлопотать солнечный удар можно на раз-два, а затем слечь с ним без способности отрабатывать свои законные пособия. Тем не менее нельзя давать себе расслабляться. Если я что-то предполагаю, это необязательно так. Долгожданное тепло ударяет в лицо. Я подставляюсь сухому солнцу, позволяя ему прожечь в моей маске дыры. Хорошо. Я смотрю на свои руки — они все покрыты едва заметными мурашками. «Хах…» На улице я выросла, улица — мой дом. Это не значит, что я безоговорочно люблю ее. Но после духоты особняка, давящей темными стенами и затерявшимся в темноте потолком, приятно ощущать, как ветер треплет подол платья так яро, будто хочет оторвать, унести к себе, как трофей. Я бы тоже хотела забрать что-то отсюда. Дом — ужасно странное и неопределенное понятие. Это забавно осознавать, разорвавшись на уличную оборванку и герцогскую дочку. Одну тянет на свободу, но утягивает в болото, которое она ненавидит, но без него не может. А другую заковывает в фарфор и блестки, и она наслаждается роскошью комфорта, но больше всего на свете не терпит, когда ее пытаются контролировать. И та, и другая — я; и то, и другое — мой дом; и туда, и туда возвращаться не хочется. На самом деле у меня никогда не было дома, в котором я бы чувствовала себя «дома» — в безопасности, счастливо, легко и свободно. Если такие понятия вообще возможны для меня. Топ. Топ. Топ. Ноги в домашних туфельках ступают по обожженной, хрустящей брусчатке. Так приятно вновь окружить родными звуками. — Яблоки сочные, наливные, румяные; дешево! — я оборачиваюсь на торгаша; у него все как у людей: загорелое лицо, свежая улыбка, мозолистые руки, размашистыми жестами зазывающие прохожих. Он хороший человек. Может быть, приходя домой, улыбчивый мужичок убирается в шкаф, а муж-тиран избивает свою жену и детей; может быть, бездельником и бесполезным повесой падает на скамью, прикрыв глаза ладонью, и ленится до завтра. Но сейчас, в моменте и для меня и прохожих, он делится счастьем. А, как известно, оцениваем мы человека по его вкладу — косвенному или прямому — в нашу жизнь. В неподвижной картинке-слепке воспоминания он останется хорошим, так же, как я остаюсь сахарной пудрой на знатных мозгах. Невероятно, наоборот, чувствовать себя частью несовершенных, живых людей, когда смотрят не на герцогскую дочку, а на простую, немного чудаковатую девчонку. На вкус эти быстрые взгляды, мажущие по ночнушке и не пытающиеся вскрыть кожу, — сладкие, немного вяжущие, но в то же время нежные, воздушные, э-фир-ны-е. Эти люди даже не запомнят меня, но уже ненароком впускают в свой мир, делясь частичкой своей жизни. Так ощущается свобода. Та свобода, в которой я родилась, которая воспитала меня, не лелея, которая стала… должно быть, чем-то вроде дома для беспризорницы. Свобода. Я перекатываю это слово на языке. Оно немного раздражает гортань, но тут же успокаивает ее мягким охлажденным молоком. Красивое, загадочное и простое. Незнакомое. Никто никогда не бывает полностью свободен, правда. Тем не менее ощущать свежесть этого слова на губах, даже не чувствуя, что оно идет изнутри, — приятно. Ужасно и слишком, чтобы променять его на что-либо еще. Тем не менее получить я «свободу» — полную, в человеческом понимании, и максимально возможную — не смогу никак. Нельзя выбрать путь к ней, потому что его никогда не существовало от моего нынешнего положения. Я скована обязательствами кукольной жизни, но именно это позволяет мне прогуливаться неспешно по улицам, рассуждая о эфемерных понятиях, вместо того, чтобы думать о том, как бы прожить еще один день, не думая зачем, потому что на это нет времени. В моем случае никогда не было «хорошего» выбора, что привел бы к этой «свободе», не было пути, никогда. Это являлось очевидным в моих глазах даже в тот решительный момент. Я не жалею. Это глупо и бесполезно; жалея о чем-то, ты просто выставляешь себя человеком, просящим жалости вместо действительной помощи в деле. Мне это не нужно. Ни жалости, ни помощи. Тот выбор, что я сделала, — самый правильный из них, заведомо неправильных. Кажется. Да, кажется, — именно так. Я до сих пор, вкушая его последствия, не могу сказать уверенно и наверняка. Потому что я никогда не узнаю, что бы чувствовала в другом случае. Более того, мои ощущения бы изменились, если бы я знала, с чем сравнивать. Сравнение — отвратительная штука. Внезапная потеря равновесия выводит меня из мыслей, и я обнаруживаю себя в пыли посреди рынка. Задев меня из неаккуратности, мимо прошла внушительная дама в легком ситцевом платье и соломенной широкополой шляпке. Какой сюр! Ситец — и солома. И, между прочим, она могла бы спокойно меня обойти. Я встаю и стряхиваю грязь с подола, докуда достают руки. Будто вторя моему легкому зуду негодования, ветер треплет ее одежду, путаясь в гнезде волос, и дамочка прикрывается от него полом своей несчастной шляпки. Не теряя ни минуты, я, подпрыгнув на бегу, выхватываю ее из рук и мчусь прочь. Что? Вслед несутся, едва догоняя, восклицания жертвы и крики добросовестных прохожих. Воздух будто не сопротивляется даже — пока ноги горят, набирая скорость и стираясь о каменную кладку. Я прижимаю соломенную шляпу к своей голове, чтоб не улетела. Зачем? Через тонкую подошву ступни чувствуют каждый острый камешек и неровность. Завтра утром определенно проснусь с синяками — плевать. Гам голосов, смешавшихся со стуком сердца в мыслях, приближается, нагнетая, вот-вот проглотит целиком. Зачем я это сделала? Я замираю на месте. Оглядываюсь — никого давно нет. Вокруг тишина. Тупая, плоская тишина. Бескрайнее ржаное поле, щекочущее ноги. Я снимаю с себя соломенную шляпку и кручу в руках; они дрожат. Обычная шляпка совершенно. И поле обычное. Колючие искры больше не пропитывают окружение и не втыкаются под ногти. — Ха… Я оседаю на высохшую землю и вдруг начинаю совершенно глупо смеяться. — Боже, как это глупо! Ужасно глупо. Я взяла и украла шляпку у прохожей. Мне она ведь даже не нужна совсем. Так зачем? Просто… Просто так. Привычки — ох уж эти привычки. Стоит им почувствовать старую — свою — среду, как они расцветают пышными, пьяняще сладкими бутонами, накрывая тенью разум. Их не вывести, как пятно с ткани, они становятся ее неотъемлемой частью и выливаются в… это. Тут лишь остается верить, что никто не признает в наглой воровке другую меня — но как будто в это вообще могут поверить. Я встаю с корточек. Солнце сдвинулось на палец к горизонту — пора бы уже и обратно, пока Марианна не заметила моего отсутствия. Поле действительно огромное, будто правда бескрайнее. Только лишь идя по нему, я перебираю все свои мысли, оставив ненужные покоиться среди рядов колосьев, и даже почти устаю — ноги ноют с непривычки, напружинились после бега мышцы, приятно гудя. Давно я не испытывала этого наслаждения. Рыночная улица встречает меня успокоившейся. Волна прошла так же быстро, как собралась. Никому никогда не было дела, и даже сама дамочка наверняка уже смирилась с потерей, даже быстрее остальных, тем не менее… — Извините, — я подхожу к молодой булочнице, лет пятнадцати на вид. Она смаргивает и опускает растерянный взгляд из-за стойки на меня. — Если вас спросят о потерянной шляпке… Вот. Девушка перенимает из моих рук плетеную шляпку и с некоторым ожиданием смотрит на меня. — Дама в ситцевом платье, вы видели ее сегодня? — добавляю я, натягивая неловкую улыбку. — Передадите, что мне ничего не нужно? — Не беспокойся, все отдадим, — в ее глазах проскальзывает образ, и девушка кивает с ответственной теплотой старшей сестры — две короткие косички качаются в такт. Впрочем, неудивительно, если она узнала во мне своих младших; крестьянские семьи всегда были велики и крепки. На это я отчасти и полагалась. О, это воистину интересная тема, если так подумать. Среди небогатых крестьян выше всего ценятся рабочие руки, способные принести доход в семью, едва сводящую концы с концами, и в то же время все они же их прокормить оттого не могут. Детей все больше, а жить богаче от этого они не начинают. Среди полнейших бедняков, попрошаек, беспризорников — чистейшей грязи, распространена все та же необъяснимая жажда оставить после смерти частичку себя, как и все, потому как так положено, заведено, нормализовано. И они совершенно не думают о том, что им незачем — их дети станут наследниками не великих шелковых компаний, а холодных улиц, голода и разрухи. Стоят упоминания в этом случае и нежеланные беременности — излишне просто использовать женщину, не способную никак себя защитить ни до, ни во время, ни после. Она физически и материально слаба от изнурительной бедности — насильник окажется безнаказанным. — Большое вам спасибо, сестрица; хорошей работы вам! — я суетливо кланяюсь и сметаюсь побыстрее прочь, оставляя ощущение неловкости сопровождать меня призрачным шлейфом, прежде чем она успевает хоть что-то сказать. Я должна оставлять впечатление, а не впечатление должно оставаться после меня. Возможно, пусть и мне не то чтобы хочется это признавать, мне действительно неловко смотреть на нее от собственных мыслей. В глубине души мне неловко смотреть на всех людей ниже меня по нынешнему статусу. Я — настоящий предатель среди них и исправляться не собираюсь, любой хоть чуть-чуть смыслящий человек поступил бы так же, а иные бы вряд ли пробились с босых мозолистых ног до аристократических улыбок. Я продираюсь сквозь кусты заднего двора, стараясь не оставить на коже ни единой царапины и шанса на лишние вопросы. Кукла должна быть идеальной, верно? Зачем нужна другая. Тихо прошмыгнув в черный вход, — в саду в это время никогда никого нет, что играет моей картой, — я выглядываю в коридор. Никого. Перебежками я добираюсь до своей спальни, удобно проложив маршрут по тем путям, которые обычно не выбирают слуги, предпочитая срезать по другой лестнице или через другую комнату. Успешно. Первым делом я подхожу к тумбочке. На ней все так же неизменно лежат золотые серьги, усыпанные вдоль узора рубиновыми каплями, оставленные мной перед уходом. Значит, Марианна в комнату не заходила — она бы всенепременно не упустила шанса стянуть их, когда они бросались в глаза так приглашающе и заманчиво, даже вызывающе. Если бы в ней блеснуло бы озарение и на миг спала с глаз розовая завеса, то она сочла бы это молчаливым соглашением о неразглашении моего отсутствия. Невинный жест маленькой девчонки, что хотела немного погулять по саду в свой тихий час. Конечно, я уже почти восстановилась и ничем не отличаюсь от здоровой версии себя, но мне все еще положены определенные часы спокойствия и отсутствие лишней нагрузки. Активная прогулка явно мне противопоказана. Тем не менее, возвращаясь к серьгам, — уж слишком часто в последние месяцы мои мысли уходят в свободное плавание — эта мера, к счастью, не понадобилась. Марианна проявила свою преданность положению и не стала мешать моему дневному сну и заглядывать в комнату, чтобы проверить меня и тумбочки на предмет чего-нибудь незаметно ценного. Быть может, ее недавно заметили с новой драгоценной безделушкой? Обычно Марианна притихает на некоторое время, стоит кому-то подойти близко к тому, чтобы поймать ее с поличным. Подумать только, личная горничная — и так низко крадет у своей госпожи. До чего же забавна людская ненасытная алчность! И до чего же снисходительна я, что позволяю ей это. Нет, на деле же это, естественно, холодная предусмотрительность, как и всегда. Если она нащупает мои нити и попытается дернуть, я дерну за те, что перевязывают ее руки — и Марианна, как и остальные, останется бессильна. Я аккуратно вычищаю заколкой грязь с подошв, смахнув в окно, и оставляю туфли у кровати на том же месте, где взяла, ориентируясь по узору царапин на паркете; заколку прячу в скрытый карман одного из ящиков тумбочки. Наконец я забираюсь под одеяло, и мои уши закладывает тишина. Такая, что слышен стук сердца в груди. Ноги приятно ноют, почти дрожат — это чувство расслабляет, заставляя вспомнить о себе спустя столько лет и возвращая в забытье тех времен. Сон послушно накрывает мои глаза тяжелой ладонью. Мгновение безмятежности прерывает знакомый голос под окнами. «Вновь Дженнифер неосторожна.» Удовлетворение, которого я не испытывала давно и к внезапной опасности которого не привыкла, заставляет мои мысли растечься, и те не хватаются за каждое слово, растворяясь в мгновение. Как, оказывается, хорошо, когда в голове не роятся планы и расчеты, когда в голове — пустота. Бархатная, светлая, воздушная пустота. Потом я пожалею… Скорее всего, пожалею обо всем, что случилось сегодня, но не сейчас. Я свешиваюсь через перила балкона, отстраненно наблюдая за макушкой Дженнифер и суетливо мелькающими руками. Она замирает, почувствовав мой нескрываемый взгляд, и задирает голову. Я мирно улыбаюсь ей, ничего не говоря. Мне так все равно, так легко… Дженнифер резко смотрит на собеседника, которого, к сожалению или счастью, — морочить голову сейчас чем-то не хочется — не видно из-за кроны дерева. Что-то прошептав, она деревянными движениями скрывается следом за ним, в последний момент оборачиваясь на меня. Я не могу рассмотреть ее глаза, но если бы могла, то наверняка увидела бы в них ту жгучую ненависть, происходящую из страха, что и в день, когда впервые увидела новую ее. Я плавно машу ей рукой и мои губы складываются в простое и безмолвное «удачи».