Прелести лжи

Идея разрушить хрупкое, Убить последний огонь Ударится сердцем гулко И вызовет грудную боль.

      Мысли о том дне постоянно крутятся в голове, как на карусели (однажды мне довелось видеть ее на ярмарке, когда охрана ослабила бдительность и пустила «мелкую воровку» шнырять по палаткам, набивая мешки, повязанные на бедрах под платьем), и я лениво наблюдаю за их возней, и не думая разгонять. Они достаточно забавные, знаете ли. Сглаживают вязь дней, каждый следующий из которых — тень предыдущего. Будто на них всех напечатан Небесной канцелярией один сценарий от безумной лени, переписанный от разных рук снова и снова. Истертый и избитый сюжет, сменяющий своего близнеца каждое утро. — Мари, — я сажусь в кровати, свесив ноги на мягкий шерстяной ковер — очередной подарок очередного посла, пришедшего «осведомится о состоянии герцогской дочки». Как будто хоть кому-то есть дело до чужих проблем до тех пор, пока они не пересекаются со своими. Марианна тут же вскакивает с места, отложив книгу на тумбочку, и помогает мне встать.       Меня, конечно, не то чтобы волнует вопрос о ее литературных предпочтениях, но факт хищения ей дешевых романов — тем не менее стоящих как половина ее месячного оклада — из заброшенных частей библиотеки вызывает некоторые вопросы к благочестивости горничной. Фактор безнаказанности играет плохую шутку над ее осторожностью.       Это проявляется и в общей рассеянности Марианны. Возможно, от кого-то еще это могло ускользнуть, но не от госпожи, что проводит дни, разглядывая ее от отчаянного безделья. Она давно перестала разглаживать складки на своем платье и остервенело выстирывать каждое пятнышко на белоснежном фартуке; более того, стала позволять себе косы вместо зализанного пучка, с которым встретила меня в первый день нашего знакомства.       Зато, кажется, качество ее кожи заметно улучшилось — пропали даже поверхностные шрамы от оспы, неудачных ячменей и прыщей. Кто-то всерьез решил заняться бесстыдным хищением имущества господ. — Спасибо, Мари, — я проворно притворяюсь, что ходьба все еще дается мне с трудом, принимая ее помощь.       А «Мари» только и счастлива мне услужить. Теперь ей не нужно заботится о том, чтобы накрахмалить побелее простыни, или о морщинах, появляющихся на пальцах после стирки. Теперь она должна следить за юной госпожой — какая ответственная и ленивая должность! На ее руках давно пропали мозоли от усердной работы, оставлявшие хоть какую-то связующую нить между ней и остальными слугами. — Куда мы направимся, госпожа? — мягко спрашивает Марианна, улыбаясь. Я задумчиво отвожу взгляд.       С одной стороны, определенной цели, вставая, я не имела. С другой, потолок рассмотрен мной досконально до тошноты, что, закрывая глаза, кажется, я уже вижу даже не темноту век, а его мусорные узоры из трещин и шероховатостей.       Хотелось бы встать и пойти хоть куда-то. Но раз уж выбирать, то место, из которого можно выжать как можно больше пользы в моем жалком положении… — Библиотека! — я энергично киваю и хватаюсь за затылок: легкая головная боль преследует меня от резких движений. Это досадное обстоятельство все же придает хоть какой-то естественности моему поведению, служа отличным напоминанием продолжать играть больное несчастье, когда остальное состояние уже как, вероятно, месяц перестало. Я продолжаю спокойнее, двигаясь показательно аккуратно: — Мисс Сандра просила прочитать несколько книг к следующему уроку.       С недавнего времени простой репетитор этикета взяла на себя обязанность обучить меня основам грамоты, истории, арифметики. Ей это ничего не стоит, а зарплата в карман стала капать стабильнее. Конечно, читать, писать и складывать простые числа я уже давно умею — было бы стыдно не знать такого в моем возрасте, — однако в глазах остальных мое научное мировоззрение на этом заканчивается. Меня можно еще учить и учить, как писать на чистом листе, подписанном с обратной стороны, — в течение несколько лет я точно буду кошельком для мисс Зарос.       Как я узнала за это время, она до сих пор, в свои года, ни разу не была замужем, и, соответственно, зарабатывает всю взрослую жизнь на свое «жила долго и счастливо» сама. Ей и копейка лишней не будет. Притом она — первая дочь небезызвестного виконта, и ей наверняка должны были уже предлагать «руку и сердце».       Выражение, к слову, само по себе глупое и лишенное смысла, но это не мешает юным нежным сердцам романтизировать политический брак. В идеально выдуманной и дополненной сахарной ватой копии мира живется безусловно проще — и я не могу винить их в этом, как и не могу не видеть саму собой разумеющуюся популярность жанра романтизма в искусстве.       Но, может быть, именно благодаря своему происхождению и серебряной ложке во рту с младенчества мисс Зарос смогла задуматься о такой вольности. Она бы не потеряла многого, даже если бы ошиблась, выбрав карьеру в приоритет над удачным браком. Ее всегда бы встретила в шаге позади подноготная с богатством и славой семьи.       В глазах общественности же ее выбор всегда будет значить лишь то, что с мисс Зарос что-то не так. Таких, как она, можно пересчитать по пальцам как среди девушек, так и парней.       Счастье в понимании большинства — понятие довольно узкое. Как мухи, все летят на всеобще принятые цели, ожидая, что там их ждет что-то такое, что бывает только в сказках; летят, пытаясь сорвать с неба звезды, и не подозревая в силу своей ограниченности, насколько они далеко.       Тех же, кто видел удовлетворенность жизнью в стороне от удачного брака и ведения семейного бизнеса, — вроде мисс Зарос — ждали бесчисленные попытки остальных пригвоздить их взглядом к полу, сдернув с небес; неаккуратно воткнуть гвозди в ажурные крылья и оставить доску рядом с забытой коллекцией бабочек, убитых по прихоти.       Наконец Марианна открывает дверь в библиотеку, пропуская меня внутрь. Здесь все неизменно и настолько привычно, что даже передергивает слегка. На обеспокоенный вопрос горничной неловко отвечаю, что по ногам прошел сквозняк, и она поскорее закрывает за нами дверь, уходя вглубь стеллажей, чтобы проверить, открыты ли где окна.       Я наконец остаюсь в приятном своей свежестью одиночестве. Постоянная компания Марианны оставляет следы удушения на шее, а от недостатка воздуха хуже соображает мозг, что допускать нельзя. Не в моем случае.       Я прохожу вдоль полок, проводя пальцем по дереву, — и на нем не остается и пылинки. Удивительные люди — уборщицы. Я не могу сказать, что труд горничных должен на самом деле оцениваться выше дворянского и, соответственно, стоять они должны по положению выше — нет, это абсурд мутной радикально-либеральной воды. Однако им по праву стоило бы стоять выше, чем сейчас. Труд управления стоит немногим больше труда исполнения.       Вероятно, Марианна, пиши я какой-нибудь очередной бессмысленный научный труд, что пополнил бы последние страницы журналов, вышла бы отличным примером псевдо-идеала. Она откровенно наслаждается своей жизнью исполнителя. Накопила приличный капитал, откусила немного уважения от того, что направлялось на меня, — и счастлива своими привилегиями, не отягощенная сильным умственным трудом. Тем не менее это все мгновенно оборвется, как только Марианна перестанет добросовестно выполнять то, за что ей платят.       Так сделка кристально честна.       Я медленно иду на свет, прижимаясь к шкафам с книгами, продолжая с усердием трудоголика работать на свою репутацию, и, в конце концов, выхожу к небольшому читательскому залу с креслами, расположенному у мансардных окон. — Что вам найти, госпожа? — Марианна подходит со спины. Я не удивляюсь: слышала ее приближающиеся шаги, — но резко поворачиваюсь, почти вздрагивая, чем заслуживаю от нее ласковый смешок. — Основную… Э-э, — я запинаюсь, будто не могу вспомнить слово, и продолжаю неуверенно, заламывая пальцы и смотря куда угодно, но не в глаза Марианне: — Отечественную историю. Мисс Сандра говорила, что там, кажется, должно быть два тома…       Марианна снисходительно кивает, тактично делая вид, что не заметила заминки, треплет меня по распущенным волосам и уходит за книгами. Я поправляю прическу, убирая волосы за спину и приглаживая, чтобы не топорщились и не мешали, падая на лицо и глаза, — хотя они все еще выглядят не совсем опрятно, подчеркивая нужную мне болезненность лица, — и сажусь в мягкое кресло. Под собственным весом я опускаюсь немного, позволяя мягкой ткани обнять меня.       Неосознанно мой взгляд соскользает за стекло, за которым пестреет сочный кусок зеленого сада, бурно цветущего чем-то сладким и бархатным, почти душным. Так пахнет в мае черемуха, которая даже на вкус такая же терпкая, и сирень. Но не знаю, растут ли именно они в герцогском саду или их заменяют «богатые» аналоги, что отличаются только стоимостью куста. Так глупо пытаться уместить природу в человеческие рамки, когда она — олицетворение свободы, диких законов, искаженных до неузнаваемости обществом (и потому оно отвергает ее, боясь увидеть, во что превратило себя).       Небо, холодное и белое, молчит. Я лениво осматриваю его, полосуя взглядом каждый метр, каждую серо-сиреневую точку сгустков далеких ватных облаков. Будто только и ждали подходящего момента, мысли о Дженнифер вновь начинают копошиться, как личинки, в моей голове.       Что-то… Или кто-то помог ей. Неведомая сила проконтролировала сознание, прокладывая ей дорогу к успеху, заменяя талант и опыт. Это могла быть магия, если бы я не была уверена, что не почувствовала тогда никаких от нее магических волн.       Более того, о таком могли бы подумать только, вероятно, иллюзионисты; однако Дженнифер явно недостаточно умела, чтобы применять иллюзию на человеке, а не на площади, и чтобы не задеть в таком случае ей и меня. К тому же иллюзионная магия быстрее остальных видов свела бы ее с ума — мысли были бы куда более чудовищными, пожирающими остатки разума ее и каждого, кто вторгся бы в ее сознание, чем те, что я видела через связь с ней во сне.       Нет, конечно, и так ее внутренний мир выглядел на грани отчаяния и безумия, выливаясь в галлюцинации сцен прошлого, накладывавшихся на настоящее. Но никто и не говорил, что перерождения куклы в руках божества, швыряющего игрушку из мира в мир, не оставят на ней отпечатка.       Верно.       Мысли застывают на месте от шока осознания. Я нервно усмехаюсь, смотря пустым взглядом на них. Я тоже, милые, тоже…       Божество. Как до меня раньше не дошло? Это все оно. Конечно, что же еще.       Я уже почти смеюсь в голос, понимая абсурдность своей недалекости. Казалось, совсем недавно я могла бы кичиться тем, что вижу больше других, не хуже их же; что удостоена не слишком завидной участи единственной зрячей в обществе слепых. И вот я не могу увидеть очевидного ответа, так и бросающегося мне в глаза.       Я вздрагиваю, резко оборачиваясь, и на секунду передо мной будто мелькает в темноте его тяжелый взгляд.       Конечно, оно следит… Оно, разумеется, должно следить за всем всегда, раз взяло под свою всеобъемлющую, подавляющую, как черное небо, давящее на равнины, опеку Дженнифер. Если это издевательство вообще можно так назвать. Оно только и ждало, когда я догадаюсь, чтобы посмеяться над тем, что ждало слишком, непозволительно долго.       Боги, как же… Как же мне нравится эта шутка надо мной. Я с радостью посмеюсь с тобой, божество, кем бы ты ни было.       Да, я была глупа, как все. Да и не поумнела я за эту несчастную минуту. Мне дали знания, но не умение их толковать верно и ими распоряжаться, и я возомнила себя выше остальных просто потому, что раньше все шло как по маслу, — какая же я, божественная кара на меня сойди, отмороженная.       Я никогда не была умнее. Я просто ни разу не ошибалась — и оттого в это верила.       И то, что я выставляла напоказ с той же гордостью, с которой все, как будто кто-то мог заглянуть ко мне в голову, не замечая за собой. И то, что считала правдой и не подвергала сомнению, как остальное; может быть, потому, что какая-то часть внутри меня всегда знала, что, открыв глаза, я увижу пустоту под своими ногами. Пошло оно… — Госпожа? — я смаргиваю, вздрагивая. Как я только могла не заметить ее присутствия? Марианна настороженно наклоняется, чтобы лучше рассмотреть мое бледное от болезни лицо. Я замечаю в ее глазах неподдельное беспокойство. Конечно, ведь от моего состояния зависит она. — Госпожа, все в порядке? Я принесла книги, которые вы просили… Если вам вдруг стало хуже, скажите — я позову врача. — Да, Мари, — я устало вздыхаю. Почему-то на меня наваливается странная усталость, будто я не пролежала до этого весь день неподвижно в постели. Будто я, как раньше, дрожа всем телом от изнеможения и голода, весь день перебежками добиралась до дома, грея ладони в подмышках, чтобы принести с другого конца города кусок хлеба. Будто я, как раньше, улыбалась несколько часов банкета подряд во все тридцать два зуба, даже когда никто не видит, и еще ярче — каждому кинувшему на меня короткий взгляд, осыпая ненавязчивыми комплиментами. — Мне, кажется, не очень хорошо…       Марианна выглядит слишком обеспокоенно впечатленной моими словами, наверное, потому, что впервые не видит на мне даже тени улыбки. Да и я впервые позволяю себе это в присутствии других. Я чувствую, как сквозь внутреннюю опустошенность проскальзывает неодобрительный взгляд божества. — Постойте, я вам помогу, — Марианна подхватывает меня под локоть, придерживая на случай, если силы окончательно покинут меня. — Возьми книги с собой, пожалуйста, — слабо прошу я, добавляя всего каплю наигранности голосу, и горничная поспешно подхватывает оставленные ей до этого на тумбочке фолианты. Такая глупость — вроде бы, история Родины, которой пользуется вся страна, пользуются и за ее пределами; а все экземпляры рукописные. Как будто сложно было найти одного единственного мага в Академии, что сделал бы издание магических слепков.       Не то чтобы я знаю о магии многое, чтобы говорить об этом, но я знаю достаточно. Достаточно — это сильное слово. Я помню все то, что рассказывала матушка: о шаманах, об иллюзионистах, об академиках (так она называла классических магов, независимо от их причастности к Академии магии; считала их такими же занудными и непрактичными, какими были, по ее нескромному мнению, студенты университетов — дети богатых родителей).       Я помню все, что научило меня выживать в маленьком мире детства, сотканном из тонких серых улочек, огромного неба и запаха сырости и плесени. Я помню: выбора у меня и нет, собственно, кроме как помнить, — что мне остается еще?       Наконец Марианна доводит меня до кровати и напоследок, прежде чем уйти за лекарем, убеждается, что я не упаду вот-вот в предсмертную кому, — как будто она что-то понимала, с ее-то познаниями в медицине. Но кивнула горничная себе с такой уверенностью, словно стояла впереди планеты всей и вела за собой всю науку, — соответственно, ошибаться никак не могла.       Я снова остаюсь одна, и снова мой взгляд блуждает по толстому замыленному стеклу, толкаясь на свет, и снова все возвращается. Возвращается послушно и ощущение взгляда, пожирающего каждую клеточку моего тела, стоит мне только подумать о нем. Идеальная тишина — будто тоже вычищена для маленькой госпожи — теперь кажется неуютной. Мысли, до этого незначительные и даже милые, смотрят угрожающими исполинами свысока — они не выросли, нет; упала на землю, уменьшилась я, сжавшись от незнакомого страха. Я раньше никогда не боялась — и от этого только сильнее бросает в дрожь.       Я растираю плечи, чтобы прогнать противные мурашки, и натягиваю выше одеяло в совершенно детском жесте, будто мира, невидимого за ним, не существует и он меня достать не может. Конечно, не помогает: я, пусть и поддаюсь минутной слабости, все еще остаюсь собой; все еще мелькают события и слова в голове, перебираемые в поиске успокоения и решения. Вдох — задержка — выдох — задержка — квадрат. Я умею, я знаю, я читала. — Госпожа? — Марианна аккуратно заходит в комнату, даже и не подумав постучаться, и из-за ее спины выплывает знакомое лицо семейного лекаря. Я поднимаю глаза на него и передергиваю неосознанно плечами, смахивая вес повисшей на них тревоги. Врач достает не менее знакомый мне за все это время блокнот и грифель — привычность картины вызывает во мне волну некоторого облегчения, — подходит вплотную и присаживается на край кровати. — Госпожа, позвольте… — он кидает быстрый взгляд в сторону, так и не успевший достать до Марианны. Я медленно киваю, и его пальцы с искусанными ногтями тянутся к моему лицу. Поворачивают немного, чтобы удобнее рассмотреть, надавливают между челюстями, вынуждая открыть рот. Спустя несколько секунд отпустив, лекарь с озадаченным видом кладет ладонь мне на лоб и, будто ошпаренный, резко отрывает. — Да у вас жар!       Он восклицает так громко над моим ухом, что я жмурюсь и, кажется, на мгновение глохну, потому что, когда я открываю глаза, они уже бурно, чрезмерно обеспокоенно жестикулируя, что-то обсуждают с Марианной. Голова раскалывается, и я мысленно ругаюсь, что не обратила на это внимания раньше. Озноб жжет кожу — ее хочется содрать с себя, как что-то чужеродное.       Как давно мне было хотя бы немного так плохо? Ах, да, тогда… Быть может, все это — от горячки? Еще как может — я себя не знаю. Тем не менее зуд от взгляда божества на мне, совсем реальный, не пропадает. Что ж он только ко мне так приклеился? У него же Дженнифер есть.       Звон приближается.       Я качаю головой, прогоняя тщетные сомнения: они и крошки хлеба не стоят. А где крошка — там и кусок; на кусок целую неделю прожить можно.       Звон становится громче.       Невыносимо громче, не позволяя игнорировать.       Я открываю глаза, цепляюсь за черты размывающихся лиц, подошедших слишком близко, топлю мешающую часть себя в выцветших неглубоких глазах Марианны, как в ведре новорожденных котят.       И резко все пропадает.       Мне кажется, я оглохла. И ослепла. И, может быть, ненадолго умерла.       Но когда я открываю глаза, то вижу не божественный суд — или что там обещали религиозные фанатики? — а вполне себе мирские лица незнакомцев. Они толпятся, зеваки, вокруг, изумленно ахают; плоские черные коробочки то и дело вспыхивают в их руках. Кто-то что-то кричит на отдаленно знакомом языке, но я не могу разобрать.       Черный мир — я хорошо помню его из сна.       Пока мысли о невозможности происходящего не настигнут меня, я с трудом поднимаюсь на ноги, шатаясь. Куда угодно — подсказывает тело, — но не на чужие глаза. Само собой оно, спотыкаясь о ботинки, плетется непонятно куда, неподвластное мне.       Спину режут шокированные крики, и тут же меня хватают больно за руку. Но боль не выдергивает отрезвляюще из болота — затягивает глубже: она тоже его часть.       Я оборачиваюсь, и могу различить в лице разве что животный страх, но не само лицо; непонимающе смаргиваю подступившие отчего-то слезы, смотрю на свою руку, сжатую в чужой.       Красный.       Красный, красный, красный. Он заполняет все, застывает на дрожащих руках, наплывает на глаза. Теперь я понимаю причину ужаса, с которым смотрели на меня. Я вся в крови. Может быть, тело, в котором я, — мертво. Я оттягиваю прядь — такая же черная, как у всех здесь. Но отчего-то мне кажется, что я знаю, кто я.       Разумеется. Куда я могла попасть, кроме как в воспоминания Дженнифер?       Меня случайно забросило по уже проложенному магическому каналу — такое бывает, если закрыть его не совсем (чего я не делала, чтобы не обрезать себе путь на случай, если мне вновь будет нужно вскрыть ей голову).       Значит, это все — сон; в реальности я потеряла сознание. Ничего удивительного. Придется немного подождать, прежде чем я смогу вернуться в свой мир.       Я чуть склоняю голову в размышлениях и внезапно осознаю, что могу контролировать это тело.       Странно.       Я не должна иметь возможность что-то менять, когда это уже давно случилось. Простой эффект бабочки оттого, что я сделаю что-то не то, например, пойду не туда, сверну не в тот поворот — и тело уже мертво, может нарушить течение времени. — Мисс, вы… — я поднимаю глаза на схватившего меня за руку незнакомца. Сморгнув пелену, — мир все еще плывет, местами бледнеет, зеленеет, краснеет и покрывается темными пятнами, но я не стараюсь не обращать на это внимания — я наконец могу с трудом, но рассмотреть… Девушку?       Распахнутые в ужасе глаза, красные то ли от слез, то ли от недосыпа; бледное лицо, от которого будто отлила вся кровь, собравшись у безумно стучащего сердца; собранные в тугой хвост волосы; черная одежда специфического кроя с нашивками какой-то символики и надписью на всю грудь; на поясе нечто, отдаленно напоминающее револьвер.       Она совершенно непохожа ни на меня, ни на кого-то еще из дворянских леди, ни даже на простолюдинку. Все в этом мире другое, непривычное. Но это так, как живут здесь, и не мне судить о правильности происходящего. Как человек не может ограничивать своими рамками природу, так и чужаки вроде меня не могут ограничивать своими рамками другие миры.       Я не говорю ничего — не знаю, поймут ли вообще, — медленно расцепляя ее крепкую хватку, а она и не то чтобы имеет концентрацию сопротивляться.       Мне стоило бы куда-нибудь побыстрее отойти. Я не знаю, в какой момент меня выдернет из этого сна и тело повалиться навзничь — не лучшее будет зрелище.       Стоит мне только подумать об этом, как прямо на лице девушки расплывается огромное черное пятно, стремительно заполняя все пространство, и я начинаю падать в пустоту.       Хаа…       Я приземляюсь на внезапно ставшую жесткой кровать, прогнувшуюся под моим весом; резко вскакиваю и пытаюсь отдышаться.       На удивление, Марианна не подскакивает тут же ко мне — обычно, пока я без сознания, она остается рядом и внимательно следит за каждым моим движением. Я медленно успокаиваю колошматившее в висках сердце и осматриваюсь: я в своей комнате, ничего не изменилось; разве что на тумбочке стоит банка странной жидкости, воняющей даже через тряпку, плотно закрывающую его горло, — лекарство, наверное. Я перевожу взгляд вправо от себя — и вот она, Марианна, родненькая, сидит. Вернее сказать, спит сидя, наклонившись, и хмурится во сне. Сколько она была со мной; сколько я спала? Я, поглядывая на горничную, чтобы заметить малейшие признаки пробуждения, слезаю с кровати.       Это был кошмар.       Кошмар, слишком сильно напоминавший то, что я видела в воспоминаниях Дженнифер; насколько сильно, что я спутала его с феноменом случайной связи с ней.       Марианна вся бледная, и на ее руках проступают голубо-красные паутины вен. Действительно, в комнате прохладно. Поздней весной всегда так — днем солнце жжет макушки, а вечером, стоит ему скрыться, холодает. Когда живешь на улице, это особенно заметно. Я стягиваю покрывало с постели и укрываю Марианну.       Нехорошо. Мне нельзя позволять себе тратить силы на подобные кошмары. Еще и это внезапное обострение болезни…       Мне ничего не остается, кроме как вздохнуть и лечь обратно в кровать. Беспокоить взрослых, нарушая постельный режим, сейчас нельзя, чтобы за мной не усилили контроль.