Память о жертвах всегда холодна,
Всегда первозданна, навсегда сожжена.
Только могилы скорбят,
При жизни же всё и всегда все смолчат.
План возникает в моей голове сам собой. План, как устранить единственный рычаг давления Дженнифер на меня.
Если она хочет, чтобы все знали о моих магических способностях, почему бы мне не рассказать о них? В удобном для меня виде, разумеется.
Мне не нужно даже слишком сильно заморачиваться и продумывать детали: их сгладит личная расположенность людей. Они верят той «мне», которую я создавала в их глазах на протяжение стольки лет.
Однако прежде чем действовать, необходимо удостовериться во всем. Лишней осторожности не бывает, да и торопиться особо некуда: до ночи, когда можно будет привести план в исполнение, ещё более чем достаточно времени.
Я подзываю крыску, что пряталась в углу в тени в течение всего разговора, и забираю из её пасти длинный тёмный волос, который немногим раньше попросила достать.
Любая часть тела может послужить проводником во внутренний мир человека.
Конечно, можно и просто настроиться на поток его мыслей перед сном, но в таком случае получится лишь различить конкретные образы, которые он видит в данный момент. Ни сопутствующих переживаний, ни ассоциируемых воспоминаний, ни мыслей — не будет видно ничего.
А план обязан быть абсолютно перевыполнен. Хотя бы в своих глазах я должна не изменять себе.
— Хорошая девочка, Терси, — я глажу крысу по голове свободной рукой; её блестящие чёрные глазки-бусинки глупо мигают. Поношу волос, зажатый между пальцев, поближе, чтобы рассмотреть: совершенно обычный, в меру ухоженный. Точно Дженнифер.
Я отпускаю Терси восвояси — пусть порадуется глотку свободы — и достаю небольшой кожаный конверт из среднего ящика; из него — плоский пакетик с порошком. Кто-то может подумать, что это наркотические вещества, набирающие в последнее время популярность у ветреных подростков. Поэтому конверт лежит не просто в ящике, а в самодельном «кармашке», прикрепленном к верхней стенке.
На самом деле же это размолотый в крошку лунный камень — неотъемлемый ингредиент при работе со снами. Как-никак именно Луна покровительствует ночи.
Я рассыпаю порошок по подушке, ужасно пахнущей лавандовыми травами, и кладу под нее волос. Наконец моя голова опускается от тяжести. Сон подступает послушно быстро, как по приказу, и смутные образы в моей голове заводят свой хоровод.
Здесь я — второй зритель, пришедший без приглашения на эксклюзивный театр Дженнифер.
Мир вокруг до пятен перед глазами яркий, красочный, будто солнце светит прямо в глаза. Я еще помню его таким — когда-то я тоже в нем жила, но воспоминания выцвели, потрепались.
Или, может быть, все так же свеж портрет в моем кулоне… Этот мир лишь на вид такой, но он не обещает ничего больше надежд.
И даже так Дженнифер здесь чужая. Не такая.
Неправильная. Она слишком светлая, чтобы сливаться с окружением, но слишком серая, чтобы казаться святой. Не дала ей природа такого же внешнего богатства, какой была душа, — и потому никто даже пытаться разглядеть в ней что-то не хочет.
Солнце обрывает сцену, ослепляя на мгновение.
Глаза — чужие, злые — жмурятся, но продолжают упорно смотреть на меня. Нет, не так. Они смотрят на Дженнифер, а я вижу то, что видит она. Глаза улыбаются, но только они — зубы же жмут, терзают нещадно, пожевывают сжатые в тонкую полоску губы. Они боятся — искренне боятся за свою жизнь — о, это величайший страх из великих! А глаза улыбаются, если не смеются.
Дженнифер отворачивается, бежит прочь от глаз, от всех, словно дитя малое, — спотыкается, падает, сдирая коленки, на странную землю. Она твердая, черная, но ни на что известное мне не похожа. Не только земля, все здесь такое. Дженнифер поднимает глаза и осматривается. Новый мир весь
черный. Высокие здания, покрытые стёклами, как щитами; неизведанная вещица в руках — прямоугольное зеркальце размером с ладонь; люди, их лица, волосы и глаза, собравшиеся взглядами на мне, то есть на Дженнифер; — чёрное всё.
Кажется, будто я ослепла от солнца; но Дженнифер этот черный мир привычен — она не удивляется. Она сама такая же, она здесь
своя. Но глаза здесь смотрят всё так же, все так же улыбаются сквозь оскал.
Внезапный свет, ослепительно-яркий, как от огня, снова закрывает обзор. Стекает алая, алая кровь на черную землю. Звенят крики на барабанных перепонках. Зрение мутнеет, и Дженнифер последним взглядом вылавливает из тумана красный крест на белом фоне. Я чувствую, как по ней разливается не совсем неясное мне облегчение, и она закрывает глаза.
Дженнифер открывает их уже в старом мире — разношерстном, лоскутном, ярком; почти сказочном. Мы вернулись обратно. Но теперь этот мир Дженнифер кажется странным, чужим. Сама себе Дженнифер, наоборот, кажется в этом мире своей. Ощущения перевернулись. Она смотрит сначала на свои руки, потом в зеркало; крутит головой, дергает за волосы, щупает кожу — отражение повторяет.
Пробел темноты — и вот Дженнифер уже от боли сдирает кожу, впиваясь ногтями; розги неравномерно и яростно хлещут по синякам. Она —
я — кричит.
Больно.
Значит — реально.
Лавка деревянная, с занозами, узорами сучков. Ее рассматривать куда интереснее, чем красное от гнева лицо отца. Так считает Дженнифер, уткнувшись в нее взглядом; я с ней впервые соглашаюсь.
Она тонет все глубже в своих мыслях, все меньше чувствуя боль. Только мысли, мысли, мысли — неразборчивые, странные. Этот язык мне незнаком.
Дженнифер моргает — сцена сменяет другую — и идет на ватных ногах, останавливаясь у знакомой двери. Я чувствую, как будто разбухли ступни и туфли натирают мозоли. Мы стоим неподвижно несколько минут, и в голове у нее абсолютная пустота. Нет сомнений, нет решительности — только пустота, которую заполняют мои мысли.
Наконец пальцы ложатся на металлическую дверную ручку, обжигаясь отрезвляющим холодом, и слегка надавливают. Со скрипом открывается дверь. Я не сразу прихожу к пониманию, что девочка, что с болезненным видом лежит на белых простынях, подсвечивающих ее усталый взгляд, — это я. Смотреть на себя со стороны в буквальном смысле — странный опыт.
Кровь на моем лице, на постели, тонким следом на полу, на руках Дженнифер — везде в ее глазах.
Но ее точно там не было.
Шуршит штора от сквозняка — Дженнифер жмурится, и видение пропадает.
Слова сами срываются с языка. Всё это мне знакомо. Всё это происходило несколько часов назад. Дженнифер скрипит зубами от досады, а девочка напротив — я — неестественно улыбается.
Часы слишком раздражающе тикают на стене — так кажется ей.
Тик-так.
Кукушка.
Отсчитывает, сколько жить осталось, — глупость полная, — а существовать сколько?
Ход мыслей Дженнифер странный, сбивчивый, почти сумасшедший. Переплетаются два языка и мои мысли — и уже даже не совсем понятно, где чья. Может, магический канал шумит, не проходит до конца? Что-то мне мешает слышать Дженнифер всю.
Хоровод замедляется, и образы растворяются в темноте. И тогда я вижу за ними
его. Тяжелый взгляд смотрит из пустоты, пуская мурашки под кожей, предупреждающе заглядывает в самую душу.
«Не трогай».
Оно смотрит точно на меня. Оно знает, что я его вижу.
Оно дало увидеть мне ровно столько, сколько хотело, ни секундой больше.
Оно — верхушка пищевой цепи. И оно стоит за Дженнифер.
— Госпожа! Госпожа, — шепот Марианны выдергивает меня из темноты. Я резко сажусь в кровати; ночная рубашка противным чувством прилила к спине, мокрая от холодного пота. — Госпожа, Вы проснулись!
Марианна оглядывается на дверь, притихая на секунду, будто услышала что-то, и торопливо продолжает:
— Об этом наказывали не говорить, но я не могу не поделиться с Вами, кого это касается аккуратнее всего…
Она всем видом показывает, что крупно рискует, говоря это, и делает из своего риска великую жертву; чтобы я, маленькая, глупая девочка, верила в её верность, в её
необходимость.
— Что случилось, Мари? Что же? — подыгрывая ее суетливости, обеспокоенно спрашиваю я. Закатное солнце падает на ее лицо и подсвечивает огонь в глазах.
— Каблучок, подрезали Вам каблучок на туфельке! — я заинтересованно наклоняюсь ближе, чуть нахмурившись и посерьезнев лицом. — Все знали еще давно, что это Джинни была, ее и наказали сразу же, чтобы знала, — Марианна замолкает на секунду, то ли вновь услышав шорохи за дверью, то ли подбирая слова. — Вам не говорили, чтобы не беспокоить, госпожа: боялись сделать хуже вашему здоровью…
Значит, все же подбирала слова. Я смотрю в ее глаза и киваю продолжать — огонь уже полностью охватил ее глаза.
— Но сейчас нашли, нашли подтверждение! — почти восклицает Марианна и сама себя одергивает, понижаясь до шепота. — Она вела себя странно с того дня, молчала: должно быть, испугалась. Вы не видели: к Вам в покои её не подпускали.
Я закрываю от усталости глаза, и воспоминание часовой свежести всплывает перед ними. Не подпускали, конечно. Стража, как всегда, дремлет. Никто не верит в наказание от меня.
— А затем осмелела, нет, дерзнула даже подговаривать служанок, чтобы те ей помогли. Но мы честные люди! — я внутренне усмехаюсь. Конечно-конечно. — Монетку в карман, а сами господину сказали, — тут Марианна запинается, молчит, а слова прямо-таки бегают перед ее глазами. Спустя некоторую паузу она наконец неуверенно добавляет: — Ну, Юлька, которая дочь нашей швеи Хасты, хотела было поддаться, несмышленая. У нее один только ветер в голове. Да отговорили мы её крепко-накрепко, чтобы не слушала, что бы там ни говорила эта Джинни.
За что мне нравится Марианна — в ней и за неё говорил в нужные моменты природный талант располагать к себе людей. Там замолвит за себя драгоценное словечко, тут раскроет тайну и выставит себя в свете святости и безропотной верности. Такие выживают в любых условиях.
Тем временем Марианна продолжает, поглядывая изредка на дверь и делая паузы, чтобы расслышать за своим голосом странные, по её мнению, звуки:
— Господин разозлился сильно — не знал уж, что и придумать, в кабинете закрылся, — так вот чего он у себя сидел, — и думал тяжкие думы свои. Нам, простым людям, их не постичь, но…
Половица скрипит случайно за дверью — почти испуганно пищит, — и крупная дрожь пробирает Марианну. Крики Дженнифер дошли и до её чуткого слуха, а попасть под горячую руку Остина не хочется никому, особенно когда обвинение касается его любимой дочурки, то есть меня. В таких случаях обвинения и нет, собственно, — только приговор.
— Ох, нельзя мне было об этом Вам говорить, госпожа, — вздыхает Марианна, подбирает подол и расправляет складки. Легко гладит по лицу, волосам, сладко улыбается, прищурив тёмные, почти чёрные глаза: — Вы ложитесь, спите, я не мешала…
Тихий шорох постели, — и она бесследно оставляет меня.
Занавески слегка колышутся от сквозняка. Какая некомпетентность — оставить окно открытым в спальне больного. Воздух пахнет солнцем, сырой после дождя землёй. Кажется, я становлюсь слишком сентиментальной. А может, я всегда такой была, но не было времени обращать внимание на подобную глупость.
Я прислушиваюсь к голосам, приглушенным дверью. Мужской, скорее всего, главного дворецкого, отчитывает — Марианна извиняется. Я с закрытыми глазами вижу её низкий, производящий впечатление искреннего поклон. Она обыкновенно складывается в три погибели, не щадя своей старой спины, чтобы придать своим словам убедительности. И так же обыкновенно ей верят.
Подушка приятная, прохладная, мягкая. Я лениво поглаживаю по головке послушную Терси.
Странная мысль возникает в моей голове: а ведь она, крыса, вполне может быть переносчиком заразы.
Другая её тут же перебивает: люди — зараза куда большая.
В любом случае за столько лет жизни на свалке я привыкла.
А остальное — чушь чистейшая, искренняя, кристальная. Её грани поблескивают и насыщаются кровью от закатного солнца. Оно потухает резко, почти даже внезапно, скрывшись за угольно-черными крышами домов.
Мысль за мыслью, цепочка за цепочкой — нить за нитью вытягиваются остатки дня и шьется ночь. Выходит круглая и желтоватая, как зубы, луна; загораются маленькие искры-звёздочки. Время исполнения плана пришло.
Я шиплю сквозь зубы, оступаясь босой ногой мимо мягкого ковра.
Терси быстро прячется в одной из теней. У крыс всегда есть свои пути, не видные человеческому взгляду. Человек вообще по своей природе удобно слеп.
Ночь освещает мне путь холодными белыми лучами через большие окна, тянущиеся вдоль коридора.
Конечно, кто-то вроде герцога может позволить себе сжигать деньги в камине и покрывать такие растраты.
Насчитав восемь окон и споткнувшись вдвое больше раз, я сворачиваю на лестницу. По ней никто не ходит почти, уж тем более глубокой ночью: все часто используемые комнаты расположены умным архитектором в другой стороне. В этой лишь подвал, добраться до которого — целое испытание для больной меня.
Его каменный пол обжигает холодом ступни. Место гиблое, давно заброшенное — кружева паутины опутывают углы; пустые деревянные бочки, стоящие вдоль стен плотными рядами, развалились и подгнили; пыль лежит толстым ковром. И даже в воздухе характерно пахнет сыростью и старостью.
Крысы стекаются грязными вереницами на звук. Хотят поглядеть на нежданного гостя, совсем как люди. А людей они даже не знают, в жизни не видели — оттого и не боятся меня.
— Привет, — я улыбаюсь, присаживаясь на корточки.
С непривычки ноги воют, подкашиваются, немея, и почти не держат. Неудивительно, врачом мне ведь прописан строгий постельный режим.
Подол ночного платья опускается в пыльную грязь. Жаль, конечно, его пачкать, но его все равно бы сожгли, как я окончательно вернусь к прошлому режиму жизни. За больными все сжигали: и одежду, и простыни, иногда и саму постель.
Самый крупный на вид самец, крысиный вожак, наклоняет голову набок, мигает глазками-бусинками и осторожно подходит ближе. Он дергает ухом, чувствуя что-то знакомое во мне, и доверчиво тычется мокрым носом прямо в мою ладонь.
— Дурак.
Вздохнув, я поднимаю его за шкирку двумя пальцами. Крыса начинает бешено извиваться, пытаться укусить, выбраться — но тщетно.
— Идиотина.
Я отшвыриваю его к стене. Шлепок — что-то тихо хрустит — и крыса, корчась в судорогах, позорно сбегает, скрываясь за бочками.
Стая, как положено законами природы, следует примеру вожака. Последняя скрывшаяся крыса напоследок оглядывается со страхом на меня и шипит.
— Давай, дурашка, к остальным иди.
Я вздыхаю, наконец-то оставшись одна, в тишине.
Увидел бы кто, помимо меня, этих глупых созданий, они бы так легко не отделались. Перетравили бы всех. Когда за мной придут, крысы сюда ни за что не сунутся: они уже будут знать, с какими моральными уродами имеют дело. А крысы мне нужны: они — самые удобные фамильяры.
Я выбираю бочку, что выглядит покрепче остальных и, вероятно, должна выдержать мой вес, и усаживаюсь на неё. К счастью, мои предположения оказываются верны, и она хоть и хрустнула, но не сломалась. Симуляция симуляцией, но мне бы не хотелось быть прикованной к кровати на лишние пару месяцев из-за того, что я что-нибудь себе застужу, сидя на камне.
Табун мурашек пробегает по коже и быстро скрывается в страхе. Меня боятся, свою хозяйку, паразиты. Вот и правильно, вот и молодцы.
Я прислоняюсь к холодной стене спиной, прикрываю глаза. Через тонкую ткань ночного платья отчетливо чувствуется каждая крошка и каждая ямка в рельефе.
Голова раскалывается.
Внутренний мир будто ползёт трещинками. А что в нем было такого важного, чтобы жалеть? Умение врать? Хорошее зрение, абсолютно ненужное в обществе слепых? Чувства, сгнившие внутри? Всё это — бессмысленный мусор, если так подумать.
Я выдыхаю белое облако пара.
Холодно. Почти так же, как тогда, в прошлом. В воспоминаниях холодно всегда. И глаза у людей ледяные — зато красиво под солнцем переливаются, — и зимы на улицах нещадные. А может, наоборот, милосердные: забирают жизнь тихо и легко, без боли.
Я из тепла помню только собственное дыхание, когда дышала на ладони, да первые секунды, когда горячая кровь хлещет из ран, прежде чем застыть жёсткой коркой.
Человеческого тепла не помню за свою жизнь ни капли, ни слезинки. Оно было, наверное, должно было быть. Но хоть убей — не помню.
Но его всем не хватает, всем слишком мало, чтобы еще и с другими делиться, — обнимают сами себя, трут руки друг о друга, смотрят в зеркало как можно нежнее, влюбленнее. Как будто поможет.
— Госпожа! — резкий крик бесцеремонно рвёт мысли и барабанные перепонки. Вот ведь. И минуты одиночества не выкроить. И что его обладателя так взволновало только? — Госпожа здесь!
Чьи-то жилистые руки рывком поднимают мое тело в воздух.
Холодно.
— Госпожа, — горячо выдыхают мне в щеку, и я с трудом разлепляю глаза. Марианна. Действительно, кто же еще, кроме нее…
Она сильнее, чем кажется на первый взгляд. Меньшего я и не ожидала: личные слуги натренированы защищать своих господ в случае необходимости.
Или это я такая лёгкая?
— Силой божественной, держитесь, теперь всё хорошо.
Холодно.
Я смотрю на свои руки: полупрозрачная кожа покрылась тонкими линиями вен; пальцы дрожат, на кончиках расцветают белые инеевые узоры. Я подтягиваю колени к груди, прячу ладони в подмышках, обнимая себя в жалких попытках согреться. Словно дитя малое. Какое же это тело все-таки ненадежное…
Х О Л О Д Н О
…
Открывать глаза не хочется. Уже в который раз. Наверное, каждую ночь, засыпая, надеюсь, что не проснусь. Под темнотой век хорошо, тихо, никто не беспокоит. Но выбора нет. И никогда не было — не заслужила, не желала, не хотела по-настоящему. Хотела бы — сломала бы все рамки и лица в масках, разбила бы все стекла и зеркала, кровью и осколками нарисовав свою судьбу.
Картина знакомая. Снова все повторяется до мельчайших деталей, до боли. Всё тело ломит. Лекарь всё тот же, нервничает всё так же. Марианна стоит у двери, смотрит в окно, перебирая в цепких пальцах подол фартука (на нем пятна грязи затерты мылом до мутной серости, но не выстираны).
За толстым слоем стекла утро, светлое-светлое небо — почти светится — и розоватый зефир (раньше я и знать не знала, что это) облаков. Они плывут лениво, как движутся бессмертные старики с длинными кучерявыми бородами.
Только Остина нет. Это хорошо: никаких ужимок, никаких нежностей и влажно-холодных поцелуев. Внутренний ребёнок внутри меня ликует. Забавное выражение. Он внутри, заперт за холодными прутьями, оставившими серые полосы на ладонях; но я еще мала и показываю его всем. Никто следов от металлических оков не видит.
Глубокий вдох, выдох, — и я могу начать пьесу. Зрители завяли, не привыкшие ждать. Пора полить их кипятком любви.
— Мари, — хриплю я тихо и захожусь кашлем: горло практически ссохлось — принимаю благодарно стакан воды странного сладковатого вкуса. Должно быть, добавили успокоительное или какие-то лекарства и попытались их скрыть.
Конечно, никакой дворянский — то же, что и «избалованный», «изнеженный» — ребёнок не захочет пить горькие отвары. И я — в числе таких детей, а не детей улицы. О них, о всех до последнего, забыли, даже о той мне, что осталась в трущобах.
— Мари, я такой сон видела! Меня затянула странная сила в подвал — настоящая магия, как в сказках! — там было холодно-холодно, я вмиг замёрзла, а ещё там были… — вернув бокал, бурно рассказываю я. Сбивчиво, как положено, как надо. И вдруг замолкаю, хлопаю глазами, будто только заметила постороннего в комнате: — Мари, зачем мне лекарь? Я больна?
Марианна мрачнеет, отводит стыдливо глаза: скользит по шелковым шторам, падает на глубину чёрно-зеленого пруда в саду. Наконец она тяжело вздыхает и напоследок переглядывается с врачом.
— Госпожа, понимаете, — горничная кусает побелевшие губы, теребит заусенец на указательном пальце, — Вас нашли в подвале… К счастью, все хорошо! — тут же убеждает меня она, чтобы не беспокоить хрупкое детское сердце; чтобы не разбить то, что разбито давным-давно. Его никто не бил, не терзал — оно таким мне было дано; брак производства. Вместо красивого хрусталя лишь острые осколки.
Я картинно выдыхаю в облегчении (о, сколько ненаписанных портретов со мной могли бы стать историческим шедеврами не хуже «Камиллы»!), улыбаясь, подбираю повыше край одеяла, натягивая почти до горла.
— Но вокруг Вас странно накалился магической энергией воздух… — Марианна быстро спохватывается, старается смягчить «удар»: — Это искорки-звездочки — совсем не страшно!
Какое… жалкое, однако, сравнение. Но магия и правда могла предстать чужакам в любой форме: искриться и блестеть, чернеть тенью или гореть пожаром роз, стекать каплями рубинов по шипам. Магия не имеет формы. Магия — это одновременно все.
— И нам пришлось проверить кое-что, — Марианна замолкает, не зная, что сказать в свое оправдание, — чтобы убедиться, что с Вы не пострадали… И в Вас нашли магический потенциал.
— А что это значит? — непонимающе вскидываю брови я.
Святое дитя!
Конечно же, это значит, что я теперь незарегистрированный маг. То есть вне закона и общественной приязни, как и все находящиеся в поместье. Они — соучастники, хранившие моё существование в секрете, и они это прекрасно понимают.
Я знаю это, но также знаю то, что то, как человек подает свою ложь, может сказать куда больше правды, чем может он сам.
— Вы теперь самый настоящий маг, госпожа, — Марианна утвердительно кивает, натягивая на лицо улыбку. Я едва ли не скриплю зубами от горечи в ней. Внутри меня рушится, умирает искусственный мир. Мир образцовой Адель, построенный на сахаре. — Только это наш маленький секретик, хорошо?
Я киваю, сглотнув ком; мои глаза блестят, то ли от необъяснимого детского счастья, то ли от слез, отражая тусклость глаз Марианны.
«Секретик», говорите? Что ж, «секретики»… дети привыкли рассказывать первому встречному, чтобы похвастаться об ответственности за лежащую на их плечах тайну.
— Получается, я как те дяденьки из Академии Магии, при королевском дворе, да? — я наклоняю вбок голову, золотые кудри струятся на глаза — невинным жестом сдуваю их с лица, сложив губы в косую трубочку.
— Совершенно верно, госпожа, Вы невероятно проницательны.
Слово тут, слово там — и вот Марианна здесь, на высшем среди горничных, греющем карман и душу посте.
Она с тропы, что ведёт наверх (туда, где топчутся на месте аристократы; туда, где боги; где звезды, что все пытаются достать и опустить к себе, не поднимаясь сами), не оступается. Не схожу и я. Но этот путь для меня ведет в никуда. Он до глупого бессмыслен.
Марианна, ах Марианна. Как жаль, что я тебя брошу. Брошу, уйдя; брошу…
— …С обрыва, — доносится обрывок фразы из-за угла, и я замираю, прислоняясь к холодной стене. Голос, мягкий, завораживающий, понизившись до шепота, тянет сладко, что хочется слушать: — Герцог не должен ехать.
Я не сразу узнаю
«новую» Дженнифер.
Но она все так же говорит абсолютную чушь, к тому же в такой абсурдной обстановке, не настраивающей на хороший лад и не обеспечивающей безопасность. Любой, кто, как я, пройдёт мимо, услышит.
— Это же!.. — я едва сдерживаюсь, чтобы не выйти, позволив себе хорошенько вздохнуть. Я планировала послушать: вдруг назревает интересная интрижка. Вдруг Дженнифер все же удастся сделать свои первые удачные шаги? Первые шаги для семьи — особое событие, пропускать нельзя. Но, разумеется, нет.
Бедный конюх, оказавшийся не в то время не в том месте, естественно, будет возмущён таким предложением. На весах — сомнительная причина рискнуть, не получив ничего стоящего взамен, и его жизнь.
Дженнифер еще учиться и учиться. Только вот учиться, что бы ни говорили, можно только на своих ошибках. А она слишком долго боялась их совершать.
— Это же так опасно с Вашей стороны, госпожа! Вы готовы настолько далеко зайти ради отца… Мой вклад будет ничтожен, но будьте уверены, что я поддержу Вас ради господина, чего бы то ни стоило!
Что?..
Я чуть ли не выдаю себя, но быстро прихожу в чувство.
Конюх продолжает шептать нечто радостное и воодушевленное, забывая себя в бурном потоке слов, но меня беспокоит не это…
Нет, он ведь только хотел отказаться…
Я медленно делаю шаг назад, не оборачиваясь. Пальцы сжимают платье на груди, где тонкие рюши почти рвутся под натиском. Я прислушаюсь к ровному стуку сердца, чтобы успокоиться.
…
Что это было?
