Идеал хранится в побеге
От образа самого себя,
От вечной погони хаоса — счастья —
Но ему не достать тебя.
Я сглатываю и едва слышно выдыхаю. Тщетно. Успокоиться не выходит: я никогда не любила боль. Конечно, приходилось нередко убирать свою неприязнь куда подальше ради достижения своих целей, да и не то чтобы я была обладательницей шикарной жизни всегда. Я половину жизни провела в этой неприязни, почти забыв, что это. Взгляд скользит по ковру-дорожке вниз по ступенькам, отмеряя высоту. Она кажется подозрительно большой сейчас, когда дело дошло до исполнения плана. Не время для страха. Многочисленные мелкие подставы уже недостаточно влияют на жизнь в усадьбе. Все свыклись с аморальными выходками и подставами обиженной сестры. У аристократ имеется хорошее оправдание для такого — переходный возраст. За его ярлыком никто не воспринимает твоих действий и проблем всерьез. Все смирились и смирились до неправильного скоро. С каждым разом меня все менее трепетно и ласково жалеют. Этого нельзя допускать. Я постепенно повышала градус радикальности своих мер, но от Дженнифер все ожидали большего, чем я могла предположить. До сих пор конца всего этого самоуничижительного спектакля на горизонте не виднелось. Но это пока — жизнь жестоко учила не отступать (вернее, учить-то она никогда ничему не учит, но урок спрашивает каждый). Я ещё раз для верности осматриваю невысокий каблучок розовых туфель. Аккуратно подрезан. Развернувшись спиной к лестнице, я делаю «неосторожный» шаг назад. Лёгкое головокружение — и мир смешивается, размазываясь по часовой стрелке, фиолетово-синюшными пятнами темнеет. Острая боль в затылке прорезается сквозь остальные мысли. Забавно то, насколько они были спокойными для человека, рискующего умереть вот так, здесь, у лестницы. Моё тело бессознательно скручивается, закрывая руками голову. Спина напрягается так, что я чувствую, как опасно натягиваются мышцы. Грохот сотрясает стены и определенно привлекает внимание слуг. И верно — вмиг сбегается суетливая толпа, спотыкаясь о подолы одежды; все бросают нудную работу, будто только этого и ждали. Да уж, небольшой коридор явно не вмещает столько посетителей. Они в ужасе зажимают рты, но их крик все равно слишком громкий, пульсирует в висках. Что-то липкое стекает по волосам. Я даже не хочу притрагиваться к… этому. Солёные слезы картинности ради прыскают из моих глаз и, попадая в раны, неприятно разгоняют боль по венам. Я кричу, сливаясь со всеми в истерике. Черт, действительно больновато. Остин тоже что-то орет мне прямо в ухо, кто бы его побрал, подхватывает меня на руки. Доказывает, что еще недостаточно стар? От резкого изменения ориентации в пространстве голова начинает кружится еще сильнее. Я не нахожу сил даже скривиться — только в таком состоянии я себе такое позволяю. К счастью, сознание теряется в темноте быстрее, чем остальные неприятные последствия настигнут меня. Я тону в блаженном сне, позволяя ускользнуть в небытие всем неприятным ощущениям. Клубы расслабляющей пустоты разгоняются быстро, лишь на мгновение собираясь густым комом в горле, но я знаю, что это только для меня. Многочисленные бинты и перетяжки сковывают грудную клетку, не давая ребрам полноценно подниматься, набирая воздух для вдоха. Я более чем уверена, что сломала хотя бы одно из них. Голова немного кружится, работая не самым лучшим образом, но прекрасно перерабатывая информацию от нервов по всему телу о постоянной тупой боли. Помещение, в котором мне не повезло открыть глаза, — наверное, мне действительно лучше было никогда этого не делать — знакомое — моя спальня — с маленьким исключением в виде лишних гостей вокруг моей постели. Семейный лекарь, постоянно макая кончик в чернильницу, чаще, чем требовалось, но не отказывая себе в использовании чужих чернил, что-то старательно выводит гусиным пером в своей книжке, обильно потея от волнения под пристальным, холодным взглядом герцога. Остин же на самом деле смотрит в пустоту, выбрав глазами в качестве цели крайне неважно выглядящего, словно пострадал не меньше больного, доктора. Марианна, видимо, не зная, куда себя деть, стоит тихо у двери, периодически посматривая на меня, — не проснулась ли? — и оттого первая замечает, что да. — Госпожа! — восклицает она радостно, улыбаясь с заметным облегчением. Остин вздрагивает, беспардонно преданный своим же сознанием и выброшенный в реальность, отчего дезориентирован в пространстве на некое мгновение, и пару раз глупо моргает, пока его взгляд не натыкается на меня, проснувшуюся и растерянно озирающуюся по сторонам. — Солнце! — герцог расплывается в нежной улыбке, скрывшей всю усталость с лица, что залегла в темных синяках под глазами. Он встаёт со стула, благо, не опрокидывая его, и бросается ко мне, заключая в нежные объятия, осторожные достаточно, чтобы быть уверенным в его заботе и нежелании навредить. Всё будто забывают о докторе, неловко смотрящем на милую, но не распространенную среди аристократов картину. — Ты так меня взволновала, солнце. — Ах, папенька! — эмоционально вздыхаю я, устраивая голову на широком плече Остина. Тело тут же практически вскрикивает об испытанной боли, но об этом не узнает никто, так как улыбка на моем лице становится лишь мягче. Наконец Остин отстраняется, все ещё держа руки на моих плечах, и внимательно смотрит с лёгким неверием прямо мне в глаза, в уголках которых собрались бусинками слезы. Он смахивает их большим пальцем, взяв моё лицо в свои ладони, и оставляет на лбу нежный поцелуй, тёплый и влажный. Но я не вытираю пострадавшее место, решив подождать одиночества, когда можно будет спокойно проблеваться после всего этого цирка, не сдерживая внутри всю чувственную дрянь, накопившуюся за последнее время. Хотя не уверена, что в ближайшие дни мне дадут и минуту уединения после случившегося. — Простите, папенька, я и не думала Вас беспокоить, — я строю грустные глазки, выражавшие почти искреннее сожаление. — Я, право, не желала того, но мне дорого Ваше внимание, папенька. — Не стоит, солнце, — Остин улыбается, смотря тепло только на меня, словно не замечая ничего вокруг, из-за чего доктор, оставленный без внимания, неловко кашляет в кулак. — Позвольте приступить к осмотру?.. — неуверенно произносит он, действительно спрашивая разрешения, а не формально уведомляя о своих действиях — слишком уж велика разница в социальном статусе, — и Остин, посмотрев так грозно, что у доктора сердце пропускает удар, к непередаваемому счастью, промелькнувшему в глазах бедного врача, дозволительно кивает. — Солнце, — я подавляю вздох и, чтобы он продолжал и не задерживал лишний раз лекаря, поворачиваю просветлевшее лицо к отцу, чьё выражение смягчилось при взгляде на любимую дочь. — Доктор скоренько осмотрит тебя и убедится, что все в порядке, ладно? При том говорил Остин это так, будто и не ожидал другого, несмотря на моё, очевидно, плачевное состояние здоровья. Для меня не станет удивительным, если лекаря, что верой и правдой — в чем сомневаюсь, но, закрыв оба глаза и уши можно представить идеальную картинку — служил больше половины своей жизни герцогской семье, выгонят даже без письма с рекомендацией на улицу, если он, посмотрев горькой правде в глаза, — она улыбнется в ответ хитро, предвкушая разрушение очередной жизни — скажет, что все не так уж и радужно. — Хорошо, папенька! — я улыбаюсь чисто и по-настоящему радостно, прикрывая глаза, что грозили блеснуть лишний раз бурными искрами возмущения. Этого допустить было более чем нельзя, поэтому приходится опускаться до крайних мер. Доктор неловко кусает губы и растягивает губы, изображая улыбку, стараясь не обеспокоить ребёнка, — о боги, кто мог вообще поверить, что такое божье, не меньше, чудо попробует выразить свои терзания, даже когда по лицу все читается очевидно и легко, естественно, по их меркам и принятым правилам, с которыми я, немного лукавя, соглашаюсь. Всевышние иронично хмыкнут, презрительно морщась и кривясь от недовольства, и отвернутся, спуская смертным все с рук, ровно как и всегда. Ведь по их же правилам, установленным, чтобы не портить все веселье, вмешиваться в человеческую судьбу — впрочем, судьбу и любых других существ, порожденных с их мимолетного желания, — строго запрещено, за исключением острой необходимости, при том неся за то ответственность и, соответственно, наказание. А чем это не экстренный случай? Отстранённо, словно от третьего лица, наблюдая за неуверенными, чрезмерно осторожными движениями лекаря, погрузившись в свои размышления, которых, как и всегда, потом уж и не вспомню, я не замечаю, как базовый осмотр — большего доктор себе не позволяет, да и Остин тоже не очень горит желанием — подходит к концу. — Вот и все, солнце, — герцог улыбается до противного нежно, и я улыбаюсь так же в ответ, растягивая кислую эмоцию, пережеванную и потускневшую, на губах, подслащенную льстивой натурой. — Хорошо ли ты себя чувствуешь? — Ах, папенька, как я могу быть не в порядке? Вы так заботитесь обо мне… — я вижу, как Остин хмурится, и незаметно посмеиваюсь про себя. Даже если такое чрезмерное поведение сначала вызывает отторжение, оно оставляет самую тяжёлую печать на сердце, словно врезаясь строками контракта, на который сам неосознанно — ведь иначе не стал бы соглашаться на такое безумие — подписался. — Если что-то заболит, обязательно скажи папеньке, хорошо? — Остин смотрит серьёзно, так, что любой ребёнок даже младшего возраста поймёт, что это чрезвычайно важно и строго необходимо к выполнению. — Обязательно, папенька! — я поочерёдно смотрю на каждого из присутствующих, одаривая благодарным взглядом, не жалея его ясности и кристальной чистоты, что искрится под солнцем, словно толченое стекло, такая же завораживающая, но острая и разрывающая плоть и сердце. Лекарь неловко утыкается носом в свой блокнот, выводя на новой странице не различимые отсюда символы, и наконец, спустя некоторое время, когда обливаться нежностью с Остином заканчиваются силы, аккуратно отрывает лист с рецептом. — Леди нужен покой, — говорит врач с серьёзным видом. — Повязку необходимо менять раз в три дня, тщательно омыв тело раствором. При головных болях прикажите готовить травяной отвар. Все есть в рецепте, — он указывает на бумажку с немного неопрятным краем, своим кривым пальцем проводя по неразборчивому почерку. — Окончательное восстановление займёт долгое время, может, даже несколько месяцев. Должно быть, все было настолько плохо, что лекарь не мог многим помочь, а выданный срок, пусть и звучал, как приговор, ужасающе для Остина или Марианны, был сильно смягчен. Хотя, честно, им можно почти гордиться. Не каждый доктор способен сказать такое в лицо без единой запинки и страха быть выставленным за дверь. Может, как раз последнее его и сподвигло на такое безрассудство. Я прекрасно ожидала таких последствий. Быть прикованной к кровати большую часть суток около полугода, когда о тебе будут заботиться слуги высшего класса, принося все самое лучшее по одному только изъявленному намеку, гораздо лучше возможной в таком случае инвалидности. Не менее низким был риск отправиться и на тот свет к всевышним, но тогда уж я смогла бы выразить им все подавляемые претензии, которые обыкновенно оставляла на воскресные дни исповеди или перед пищей, когда обязательным было к ним мысленно воззвать, даже если это и бессмысленно. Да и ад и без того творится на земле, чтобы беспокоиться о жизни после смерти, жизни без забот и ответственности, а главное — осуждения других людей. Ведь именно они были причиной всего происходящего. — Можешь идти, — даже не попрощавшись, отсылает Остин доктора, а тот только рад исчезнуть из его поля зрения и быстро шмыгает за дверь. Марианна услужливо закрывает ее за ним и возвращается обеспокоенным взглядом ко мне. Что-то в ней и её тёплых глазах даёт сравнить её с матерью, что искренне беспокоится о своём дитя. Хотя искренности в её глазах не больше эгоизма. Я отвлекаюсь от мыслей, что ушли в непонятном направлении, и задумчиво вглядываюсь в черты лица Остина. За те несколько, вероятно, дней, пока он сидел у моей кровати, его осунувшееся лицо приобрело пару лёгких морщин и тщательно замаскированные синяки под глазами. Выглядит он, помятый и измученный, жалко. Не лучше вид и у Марианны, но её уставшее лицо скрашивает нежная улыбка. Вообще, так получается, что самой свежей и отдохнувшей кажусь больная я, что, впрочем, правда. — Папенька, в порядке ли Вы? — спрашиваю я, и Остин вздрагивает, должно быть, не ожидая подобного вопроса, и растерянно бегает глазами по мне в поисках ответа. Как порядочный, чуткий ребёнок, я замечаю его замешательство и принимаюсь за оправдания, смущённо опустив взгляд. — Вы выглядите уставшим, поэтому я посмела предположить… — Нет, — как-то слишком резко отвечает Остин и тут же ласково гладит по волосам, будто пытаясь загладить вину. — Нет, все в порядке, правда. Правды в его словах нет ни гроша, зато чувств сверх меры, которую можно было бы безболезненно впитать. Я сглатываю подступившие, но застрявшие, к счастью, комом в горле возмущения и, сжав зубы, улыбаюсь. Говорить что-либо сейчас рискованно — контраст настоящих чувств, обычно отсутствующих или давно подавленных, и чувств поддельных, выгодных ситуации, может вылиться в излишнюю фальшь, что не менее опасно, чем её недостаток. В дверь раздаётся спасительный стук, осторожный и неуверенный, и Остин недовольно опускает руку с моих волос и дает знак Марианне. Та тихо скрывается за дверью, о чем-то переговаривает с человеком за ней — слышны лишь голоса, но слов никак не разобрать без помощи подручной живности, чем можно заняться вечером — и быстро возвращается. Все это время герцог продолжает бессмысленно сверлить взглядом дверь, будто ожидая, что причина того, что он отвлёкся от любимой дочери, по его желанию внезапно испарится. Но чудес не бывает. — Господин, прибыл посол от Его Величества, Его Милость виконт Люпен. Он просит срочной встречи с Вами, — докладывает, отвесив глубокий реверанс, Марианна и неловко складывает руки в замок. Остин вздыхает, окончательно потеряв бдительность в окружении дочери, словно специально оказывая ей честь видеть все потаенные эмоции и мысли, все раздражение, как будто то ей надо. Герцог напоследок нежно улыбается мне и, встав с мягкой постели, подходит к двери. От меня не укрывается кардинальное изменение выражения лица, стоило ему отвернуться, на хмурое и жестокое, оправдывающее слухи. Он о чем-то быстро переговаривает с Марианной и наконец уходит, оставляя меня на её попечение. — Мари, — зову её я как можно неувереннее и с каждым словом все тише, — а кто… Кто, ну… Подрезал туфлю?.. Я просто никак не могу понять, что же сделала не так, кого могла обидеть, я… Все работает слишком естественно по сценарию: Марианна, принимая самое что ни на есть жалостливое выражение, бросается ко мне с объятиями — уверена, подобного с другим благородным, не со мной, она себе и в мыслях не позволила бы, но я же тот самый милый ангел, что спустит с рук все, не больше чем вечный ребёнок, и, соответственно, лучшего отношения не требую. Она принимается утешать меня и уверять, обвиняя почти что на весь мир, что в произошедшем абсолютно точно моей вины нет, что это просто Дженнифер слишком избалована, что… Дальше я не особо слушаю, лишь ожидая конца, да и не слишком все это важно. Будто что-то в этой жизни было важное. Кажется, действительно когда-то было, но я совершенно потеряла это что-то в отчаянных попытках выжить, утративших смысл. Зачем вообще так нужна эта жизнь, если каждый новый день был мрачным отзвуком предыдущего? На это я тоже ответа не знала. Просто что-то внутри, совершенно забытое, как и начало всего этого кошмара, твердило, что останавливаться ни в коем случае нельзя. И хотелось просто беспричинно повиноваться этому, так как сил самой искать путь, а не принять выбранный кем-то другим, попросту не хватало. Возможно, решение собственноручно себя покалечить было самым худшим в моей жизни. И дело не в том, что все тело чувствуется чужим и будто налитым свинцом. Не в том, что вокруг постоянно кружатся обеспокоенные горничные, а Остин, ранее проводивший не так много времени со мной из-за вечной занятости работой и видимо ценивший редкие моменты, чаще находит время прийти к своей любимой дочери, страдающей в постели без его драгоценного внимания. Все это просто раздражает и не дает отдохнуть, несмотря на то, что я наконец смогла отойти от своих закулисных дел, но не больше. Страшны мои собственные мысли. Я никогда ещё так не боялась остаться с ними наедине. Обыкновенно мне не хватало времени на полноценные размышления, и удавалось урвать время лишь в тихих перерывах. Наверное, именно поэтому я и не осознавала, насколько далеко мои собственные мысли могли зайти в своей разрушительности по отношению к тому, чему я невольно посвятила всю свою жизнь. А может, подсознание, сдерживающее все это в себе до недавнего времени, специально ограждало меня от самой себя, отвлекало от копившихся внутри чувств и эмоций, нагружая бесчисленной работой, изнуряющей до потери осознанности. Так или иначе, я все чаще начинаю задуматься о бессмысленности той грязи, которая затянула меня уже по горло. Казалось бы, ничего уже не изменить, и, пожалуй, именно знание этого факта тешит меня в моей беспомощности. Нет смысла переживать о том, чего не изменить, верно? Но чем дольше я на это смотрю, чем ближе бесстрашно подхожу, тем яснее видны очертания решения, что могло бы кардинально изменить мою жизнь. Оно так близко, но ещё не видно. Будто чего-то не хватает, но мой разум, привыкший запасать всего заранее сверх необходимого, отказывается это принимать. Я не знаю, в чем это решение заключается и куда повернёт мою судьбу, но оно кажется светом в конце тоннеля, в котором мне не посчастливилось родиться и жить до сих пор. Непривычный стук, не похожий на то, как просят разрешения войти горничные или оповещает о визите Остин, прерывает мои мысли. Зная, что войдут и без приглашения, я не спешу отвечать, как будто это нужно. Мои ожидания оправдываются — спустя всего несколько секунд дверь с тихим скрипом открывается, впуская гостя. Я с нескрываемым удивлением, приполированным для вида почти щенячьей радостью, смотрю на вошедшую Дженнифер. Что-то в ней явно изменилось, это видно сразу, ещё до того, как она молча, даже ради приличия не поздоровавшись, подходит вплотную к моей кровати, и я наконец могу рассмотреть её взгляд. Неправильно решительный, как у человека, что, разочаровавшись в мире, решает полностью его перестроить под свое понятие справедливости, уничтожая по пути все, что определено в категорию зла. В этом взгляде есть и совсем детская, направленная определённо на меня обида, скрываемая за напущенным презрением, возможно, даже от неё самой. — Сестрица, — говорю я с той осторожностью, что присуща ребёнку, который откровенно хочет броситься с объятиями на обожаемого родителя, но сдерживает себя, видя, что тот чем-то недоволен. Но она нарочито холодно прерывает мою заготовленную тираду: — Хватит. Такого бы точно не сказала бы та Дженнифер, которую я знала всего несколько месяцев назад — последний раз, когда мы виделись, будь то из-за её личного страха предстать передо мной и увидеть несправедливое осуждение или из-за запрета отца. Эта Дженнифер, что стоит передо мной сейчас, уже не кажется той невинной девочкой. Но она все так же беспомощна во взрослом мире. Жаль. Я уж хотела было подумать, что она чего-то да стоит. Но это определённо странно. Не могла же Дженнифер так сильно измениться за какую-то там пару месяцев. Личность человека растёт в моральном плане, если вообще растёт, как правило, до скучного медленно в обычных условиях. Вряд ли можно было считать даже сильный выговор и применение насилия — оно стало к ней со стороны Остина, как бы от меня это ни скрывали, обыденным делом — достаточным толчком к развитию. — Нет нужды притворяться. А вот это уже интересно. Похоже, какая-то информация неизвестно, в каком объёме, но попала ей в руки, и знание полуистины внушило ей уверенности. Но это лишь часть сложного, но такого интересного для заскучавшего наблюдателя пазла передо мной. — Сестрица, о чем ты говоришь? — я все же решаю продолжить цирк, чтобы проверить ее уверенность в источнике. — Адель, — будто желая выразить свою решимость, Дженнифер впервые обращается ко мне по имени, но её лицо не кривится от непривычки. Оно довольно спокойно, и настоящие эмоции, невысказанные обиды и едкие слова едва пробиваются за барьер натянутой маски в самом уязвимом, прозрачном месте — глазах. О, они-то о многом желают рассказать. — Д-да? — мой голос намеренно надламывается, но Дженнифер даже бровью не ведёт, смотрит все так же безразлично к моим беспокойствам и слегка прищуривает в презрении глаза. Щурься на здоровье, мне тоже противно. — Я знаю, кто ты на самом деле. В этом я очень сомневаюсь, ведь даже сама не очень разбираюсь в себе. Но это и не нужно. Понимать достаточно других, и то лишь для того, чтобы не оплошать. — Жалкая иллюзионистка, что заставляет всех видеть в себе лишь хорошее и бездумно любить, когда ничего не стоит, — Дженнифер говорит жестокую, но совершенно не правду. Управлять этими глупцами можно достаточно искусно, даже не прибегая к чудесам, хотя я определённо слышала о типе потомственных магов-иллюзионистов, тратящих свой талант на подобное. — А сама вертишь людьми, как пожелаешь, чтобы удовлетворить свои эгоистичные желания. Её слова громки и полны напрасной уверенности, но даже так представляют относительную угрозу. Если Дженнифер каким-то чудом удастся заставить меня пройти проверку, то корону совсем скоро взбудоражит известие об очередном незарегистрированном маге, которых слишком мало, чтобы ими разбрасываться. А тут Остин, оказывается, практически с улицы подобрал одного из таких опасных преступников и скрывал в стенах своего поместья. — Что, язык проглотила, сестрёнка? — с насмешкой спрашивает Дженнифер, холодно улыбаясь. Любой другой на моем месте вполне мог бы покрыться мурашками хотя бы от неожиданности, но я лишь лучезарно улыбаюсь, будто мы говорим о чем-то неважном, повседневном, а не втыкаем друг другу палки в колеса плетеной интриги. — Что ты, сестрица. С моим языком все в порядке, не стоит беспокоиться, — я почти слышу, как что-то в Дженнифер противно скрипит, как несмазанные петли, когда она натягивает обратно улыбку. У нее просто нет опыта (откуда ему только взяться) в подобных разговорах, ее вины в этом нет; просто это поле, в котором смешалась лесть и кровь, — не ее. — Но раз дорогая старшая сестрица спрашивает о таком, то ее, должно быть, беспокоят подобные проблемы? Стоит ли мне позвать врача? Тот, что ухаживал за мной, кажется вполне хорошим специалистом. Наверное, одни из самых раздражающих людей — те, что бессмысленно болтают без умолку, не слыша никого, даже себя. Может быть, они непреднамеренно — но это явно не мой случай. Стоило отметить, что сымитировать плохую актерскую игру определенно стоило таланта. — …Мне ценно твоё беспокойство, сестренка, но я в полном порядке, — наконец выдавливает сквозь зубы Дженнифер. — Теперь я вижу, что ты тоже. Позволь на этом откланяться. — Как жаль, что ты уже уходишь, и нам не удалось пообщаться подольше. Но сестрица, должно быть, слишком занята, чтобы такая недостойная, как я, смела отнимать её драгоценнейшее время, — я не прощаюсь, нет, ни за что. Лишь ставлю очередную точку обольстительно-сладкими до язв речами. Дженнифер послушно уходит с окаменевшим лицом, но мне уже совершенно плевать на ее поверженный вид: не до него; нет сил даже чувствовать удовлетворение от своего триумфа. Да и он разумелся сам собой: стыдно было бы поиграть такой, как она. Я шумно выдыхаю в сложенные ладони, оставшись одна. Определённо теряю хватку. Непозволительно. Из-за болезни или из-за меланхоличных рассуждений, истощивших мой разум, — я совершила ошибку. Возможно, впервые в жизни провал —