Порой жизнь хоронит, поможет даже забыть
Себя в попытках всем угодить.
Но ты не плачь, моя милая, только не плачь:
Крысы повсюду — ты должна была знать.
— Да как ты посмела!.. Я слышу особо громкие крики за дверью и притворно вздрагиваю, но даже не пытаюсь этому препятствовать. Остин узнал об «инциденте на пикнике» довольно скоро и, отложив все дела, сразу вызвал Дженнифер к себе. Но не чтобы разобраться, нет, тогда бы я присутствовала внутри. Никто никогда не хочет не своей правды — я стою, подслушивая, за дверью (хотя это подслушиванием не назовёшь: даже если бы не хотела, то я все равно услышала бы его крайне… бурную реакцию). Остин не стал даже пытаться выслушать, что произошло: ему никогда нет до этого дела. Он сразу пустился в обвинения, но не цивильно, как обычно аристократы отчитывали позорных детей, — холодным голосом, спокойным, но властным, и презрительным взглядом, — а неудержимым гневом. Так отчитывают разве что слуг, которые не могут ничего противопоставить своему господину, пожираемые собственной беспомощностью. Марианна обеспокоенно смотрит на меня и нервно улыбается, стараясь придумать, как бы загладить ситуацию. Как наивно — ровно как я, должно быть, выгляжу в ее глазах. — Госпожа, Вы идёте? — спрашивает она, но я, будто зачарованная, не двигаюсь с места. Тихие всхлипы и мольбы о прощении царапают слух, прерываются очередной порцией ругательств. — Госпожа… — Марианна подходит ближе и осторожно кладёт руку на плечо; я чувствую, как она дрожит. Эта дрожь словно выводит меня из омута путеводной нитью — я поднимаю взгляд и смотрю в грустные глаза горничной, что улыбается сочувствующе и убирает руку. — Д-да, идём, Мари, — качаю головой слегка растерянно и подавленно улыбаюсь. Марианна лишь вздыхает и поправляет улыбку, кивая. Мы идём дальше, куда и планировали. Хотя на самом деле я с самого начала выстроила свой маршрут по замысловатым коридорам поместья так, чтобы послушать «разговор» нерадивых родственников. Схему особняка я все же изучила и могу с лёгкостью передвигаться самостоятельно (всё же позор — теряться в месте — скоплении интриг). Но только вот Марианне об этом знать необязательно. Удивительно, что Дженнифер с Остином ещё как-то уживались друг с другом раньше. Наверняка избегали друг друга как огня, чтобы не столкнуться и не попасться на глаза: их контакт всенепременно оканчивается трагедией, как и сейчас. Марианна ведёт меня подальше от криков в самый дальний угол поместья, в библиотеку, где, к счастью, их уже не слышно. Стройные ряды стеллажей набиты книгами. Некоторые из которых явно не тронуты рукой случайного прохожего; некоторые, наоборот, перечитаны множество раз, чему свидетельствуют потрепанные страницы, местами загнутые, торчащие закладки, вкладыши — в общем, всё, что выдаёт индивидуальность книги относительно остального тиража. Между деревянными полками, образующими окружённые с трех сторон секции, расположены зоны отдыха. Я оставляю выбор книги Марианне, а сама направляюсь туда. Это простое поручение может существенно помочь определить, кто я в ее глазах и кем она хочет видеть себя — в моих. Пол укрыт мягкими коврами кремовых цветов. Но это только на вид мягкие, знать наверняка я не могу, так как на мне надеты туфли, тонущие в ворсе. Может быть, тут все лишь на первый взгляд настоящее. Вельветовые кресла стоят друг напротив друга, разделённые низким кофейным столиком, на одно из них я присаживаюсь в ожидании горничной. Марианна приходит скоро, держа в руках обыкновенную детскую сказку о принцессе, драконе и рыцаре — классика всех времен, которую мне уже успели скормить несколько раз. Она неловко улыбается, должно быть, понимая очевидность выбора. Но других книг для моего возраста ей не найти в библиотеке герцога, захламленной по большей части подарками каких-то гостей-подлиз с банкетов или мудреными науками, которые мне, по мнению горничной, не понять. Хотя именно они и при привлекали мой взгляд. Особенно — излюбленные мной темы философии и психологии, которые мне нечасто удавалось ухватить в городской библиотеке. Но если случалось, зачитывалась с головой, запоминая каждое слово почти наизусть, пока ночь не опускалась на город и обслуживающий персонал не заканчивал свою смену, гоня засидевшихся посетителей прочь. Я уходила всегда добровольно: видела, как толкали из дверей на голый лед задержавшихся, замерзших на улице попрошаек (явно неопытных и пока не нашедших свое место на Сером переулке или, может быть, даже с ним еще не познакомившихся). Разбитые коленки саднили. Ночью можно было спокойно уснуть или рассматривать подолгу звезды на небе без страха. Его укрывала темным пледом ночь. Хотя, честно говоря, мне больше импонировали грозовые тучи, черные и густые, клубящиеся мраком мироздания. С рассветом же — начинала всё снова переваривать в маленькой головке, погрузившись в размышления целиком и полностью. Чтобы не видеть ничего вокруг, чтобы легче и спокойнее закрывать глаза на происходящее безумие на улицах. В богатых районах, особенно рядом с усадьбами лордов, все вычищено до последней пылинки, туда «недостойных», «неприкасаемых» не допускают. Чтобы люди «сверху», притворяющиеся богами, притом не имеющими ни грамма навязываемой всем с детства так называемой «совести», могли спокойно спать ночами. Чтобы они могли не задумываться над очередным отчётом и о тем, как отписаться перед короной, которая тоже играет в эту глупую игру. В богатых районах. Но на окраине, где живут люди беднее, творится настоящий хаос. Здесь торжествуют первобытные законы: либо ты, либо тебя. Кражи средь бела дня не считаются чем-то необычным, наоборот. «Жертва» сама ни в коем случае не попросит помощи, не закричит: сама виновата, что допустила. Никто не обратит внимания на насилие над невинными посреди дороги, пока то не мешает пути. Хотя «невинных» и нет: на каждом есть характерный след грязного греха, покрывшийся пылью. У кого незаметнее, у кого старый, потертый, у кого совсем свежий и блестящий на руках кровью, в которой погряз по подбородок. Проблески малейшего осознания абсурдности и неправильности преступлений, что даже никто и не пытался скрыть, замести следы (а зачем?), — считаются сумасшествием. Все предпочитают молчать, поддаваться всеобщему принятию и ухмыляться ядовито, когда вчерашний приятель падает лицом в грязь, споткнувшись о чью-то подлую подножку. Там нет стражи: избегала особо криминальные районы; работать по-настоящему не хочется никому. Даже если ненароком и забредает кто, сразу же отворачивается и уходит прочь, туда, где тихо и безопасно, где деньги можно получать с безделья, а надбавку — с вора, пришедшего за добычей к людям познатнее. Вора, пришедшего из низов и не отказавшегося от привычки бесстрашия и беззакония под лучами солнца. Наша звезда единственная, не изменяя своей привычке, освещала и выставляла все напоказ. Но зрители стыдливо отводят взгляд, видя в зеркале отражение истинных себя, уродливое и неприятное, отличающееся от рафинированного образа. …Марианна ждёт реакции, неловко сминая фартук. Я с задумчивый видом рассматриваю обложку книги. Наконец поднимаю взгляд на горничную и даю ожидаемое ей одобрение, поблагодарив приторно сладким голосом — она сияет. Я улыбаюсь. Я ничем не лучше. Попав в мир слепых надежд, не стану открывать им глаза, указывать на дверь перед самым носом, что ведёт на тернистый путь, откуда сама пришла. Не стану проводить по своему пути бедных, бывших братьев по несчастью. Я предпочла бы их забыть, а они — меня: чуть умнее аристократов, льстивых дураков, знают, что не помогу. Пусть этот проход останется моей тихой тайной, что будет неразглашаема. Но если спросят самый страшный секрет, то она закроет своим телом настоящие. Я перелистываю потертую страничку, показательно обращая внимание больше на картинки, чем на текст, пристально их разглядываю; с облегчением вижу, что осталось совсем немного этой длительной пытки. Конец читается легко, предсказуем, ба-на-лен. — Вам понравилось, госпожа? — осторожно спрашивает Марианна, хотя в её глазах уже плещется уверенность. Она видит, что я закрыла книгу и рассматриваю напоследок обложку ещё раз. — Да, большое спасибо, Мари! — восклицаю радостно я, почти по-настоящему сияя, улыбка отточенным движением соскальзывает на губы. Горничная смущённо отводит взгляд. — Ты выбрала такую интересную книгу! Марианна, кажется, хочет что-то сказать против, мол, не пришлось выбирать, но не может не стушеваться, глядя на слишком уж ясное и благодарное лицо юной госпожи. Юная леди-ангел, поразившая всех своей невинностью и яркой улыбкой; рассказами о ней горничная уже успела бы достать весь обслуживающий персонал, если бы те тоже не восхищались мной, словно насыщаясь одними разговорами и сладкими грезами. Их обожание лишь подогрел неприятный инцидент, случившийся на днях; сыграл контраст взаимоотношений с Дженнифер. Если раньше они могли делать вид, что её не существует, игнорируя (как бы то ни было непозволительно для любого другого аристократа, кроме этой беспомощной девчонки), то теперь дела обстояли иначе. Горничные, скорее всего, посчитали «случайность» — намеренной, совершенной из-за зависти к прекрасной сестре. Я лучше во всем и потому быстро завоевала всеобщую любовь, в то время как она её не заслуживала. По их мнению, конечно же. Да, внимание нужно уметь завоевать. Но его достойны все. Хотя бы от одного человека, что примет таким, какой ты есть. Достойны. Но не всем посчастливилось его получить, как, например, произошло и с Дженнифер. В таких случаях нужно воевать. Кровожадно, сурово и безжалостно, используя любые методы. Если же ты не способен этого сделать, то остаётся лишь твоей виной, что ты никто. Каждый делает себя сам, а случайная удача лишь временно проталкивает вперёд. Сможешь ли сохранить позиции или продвинуться дальше — решать лишь тебе. От жизни в принципе не стоит ничего ожидать. Если уверен, что нет ничего несправедливого и что всё нужно заслужить, если твои ожидания… Нет, у тебя не должно быть их вовсе, чтобы не разочароваться. Нельзя знать точно даже то, что завтрашний день наступит. Я встаю с кресла, протягиваю Марианне книгу и следую за ней вдоль стеллажей, небрежно рассматривая корешки книг, мимо которых мы проходим. Наконец, горничная останавливается у полупустой полки на углу библиотеки, где собраны разносортные книги. Те, что по неизвестной причине не были определены в какой-то отдел, тихо ожидая своего часа там, где их вряд ли найдут. Но, похоже, жалкая единица из них дождалась и теперь возвращается на свое законное место. Марианна кивает, как бы сообщая о том, что мы можем уходить, и я улыбаюсь. Я всему улыбаюсь. Горничная поворачивается по направлению к выходу, спиной ко мне, но мимолетная ответная улыбка на её устах не ускользает от моего взгляда. По телу приятным теплом проходит волна удовлетворения. Длинные коридоры давят своей загруженностью и высоким потолком, что теряется в черной дали. Ковровая дорожка причудливых символических узоров неизвестного значения (не иначе, древние защитные руны суеверного первого владельца, истратившие давно силу и смысл) приглушает шаги. Свет из окон мягко ложится на подоконники, осторожно заглядывая дальше, разрезая гнетущую темень, но не справляясь со страхом перед ней. Полутьма царит в любое время суток, скапливаясь и конденсируясь каплями в укромных уголках, подальше от тихо тающих свечей. — Ай! — я сталкиваюсь с кем-то и недовольно потираю лоб, которым мне посчастливилось удариться, шипя сквозь зубы, но не слишком громко, чтобы не вызвать подозрений. Кто, черт возьми. — Прости, пожалуйста! — я поднимаю взгляд и с «недоумением» вижу, как испуганная Дженнифер бросается на колени, не брезгуя помять платье. Уровень наших глаз сравнивается. Посчастливилось же бедной девочке сразу после выговора от отца, едва выйдя из кабинета, опять попасть в неприятную ситуацию. Она ведь наверняка решила уже ко мне даже не приближаться, чтобы не получить от Остина и не навредить. Герцог тут же, услышав мой вскрик, выскакивает из кабинета, всё ещё разгоряченный от недавнего возмущения (что вновь разгорелось, стоило ему посмотреть на сложившуюся картину); грубо хватает за руку Дженнифер, дрожащую от страха, что не позволял ей даже пискнуть в ответ на действия отца. На её лице можно прочитать такое отчаяние и ужас, что самому невольно становится жутко. Тянет сглотнуть ком в горле. Герцог насильно ее поднимает и уводит куда подальше, оставляя нас с Марианной в неведении. Воображение в ответ на пробел в знании рисует слишком уж красочные картины, что и само понимает, насколько те кровожадны и неправдоподобны (по крайней мере, в стенах герцогской усадьбы). Это не позволяет им как-либо отразиться на моем лице, лишь лёгким беспокойством. — Джинни, наверное, больно… — подмечаю я, и Марианна вздрагивает, очевидно предугадывая последующий вопрос и лихорадочно придумывая оправдание. Я прекрасно вижу слабую надежду в её глазах и ответила бы ей, но всё выйдет слишком неестественным для любознательной малышки. — Почему папенька делает больно сестрице? — Я… Мхм… Послушай, — наконец приходит к чему-то Марианна, и я действительно обращаю к ней свое внимание, глядя прямо в глаза. — Иногда, чтобы защитить близких тебе людей, приходиться делать больно другим. — Я всё ещё не совсем понимаю… — я таким объяснением не то чтобы довольна, но решаю смилостивиться над бедной горничной. — Но если так говоришь ты, Мари, то ладно. Папенька ведь не станет делать что-то плохое? Марианна облегчённо кивает и неловко улыбается, скрывая некоторую иронию. В чем я почти полностью уверена, так это в том, что сама-то она прекрасно знает, на что может быть способен герцог. За её достаточно высокой позицией стоят годы опыта работы в усадьбе, — возможно, ей даже посчастливилось — или нет — родится у кого-то из слуг и вырасти на историях жестокости господ и предостережениях. За это время просто невозможно не застать (если не лично поучаствовать) поучительно публичных наказаний за оплошности такого уровня, чтобы с ними разбирался сам господин, а не вышестоящая горничная или дворецкий. И, если судить по мимолетному проблеску не самых приятных воспоминаний в глазах Марианны, Остин (каким бы добрым и чистым ни притворялся перед любимой доченькой) совершал в своём прошлом многое. Не ограничиваясь в жестокости, если то требовалось, а иногда и без надобности. — Кажется, папенька говорил что-то про репетитора… — задумчиво говорю я, совершенно естественно предлагая тему разговора, и мой жирный намёк проходит вполне удачно — глаза Марианны блеснули, загораясь идеей. — Верно, — говорит горничная как можно спокойнее, но голос слегка дрожит от волнения. — Пройдёмте в ваш учебный кабинет. Я даже не удивляюсь тому, как быстро по моему малейшему велению предоставили помещение для обучения, «остро» необходимого любимой дочке герцога. В усадьбе достаточно комнат, чтобы это не стало проблемой. Я молча следую за Марианной, запоминая дорогу. Мы проходим мимо моей спальни и сворачиваем в коридор направо, упираясь в тяжёлую и громоздкую, как, впрочем, и всё в этой усадьбе, дверь. Комната за ней светлая, с большим окном. У него расположен деревянный рабочий стол со стопкой бумаги, чернильницей, пером и незажженной свечой; придвинут стул с высокой спинкой. Я осторожно захожу внутрь, боясь спугнуть тишину, уютную и вязкую, густо напитывающую застоявшийся воздух, что тут же возникает духотой. Марианна, это заметив, суетится и хочет было открыть окно, но затем, что-то решив для себя, оставляет отворенной дверь. Смято попрощавшись, она быстро выскальзывает за репетитором, оставив меня на знакомство с новым помещением. Не найдя ничего лучше, я сажусь за стол, наслаждаясь временным отсутствием тяжести давления. Рассматриваю клочок сада за явно недавно вымытым окном, ещё пахнущим мылом. Видно немного, но треклятая беседка, как назло, в самом центре — привлекает к себе внимание. Отвлекает от весенней зелени веток, что ещё не зацвели и не покрылись здоровой листвой; лишь лёгкая дымка зацепляется за кустарники, оставаясь свежим салатовым. — Добрый день, юная госпожа, — я поворачиваю голову на зов и осторожно осматриваю вошедшую женщину, стараясь делать это как можно более незаметно. Несмотря на то что я не должна знать этикета (в конце концов для чего мне иначе назначили репетитора?), воспроизвести впечатление совершенно невоспитанного ребёнка нельзя. Врожденное чувство такта у гениев должно быть. Моим репетитором представляется женщина средних лет. Не слишком полная, но и не кожа да кости; светло-русые волосы собраны в низкий пучок, украшенный лентой. Учитывая недавний приезд, она освоилась в местной моде довольно быстро. Выбрала на сегодняшний урок пыльно-розовую блузу с белоснежной кокеткой, обрамленной рюшами, и буфчатыми рукавами; однотонную юбку из сукна оттенком темнее верха. Она элегантно кланяется, заметив мой взгляд, сосредоточенный на ней. — Сандра Зарос, первая дочь виконта Зарос, — говорит негромко, но твёрдо репетитор. — Адель, — коротко представляюсь я, не видя смысла в более полном приветствии: Сандра обязательно исследовала информацию о Лоуренсах. Да и в свете популярна тема новоиспеченной дочери небезызвестного герцога. Репетитор одобрительно кивает. Я, чтобы не упасть в грязь лицом настолько, насколько мне позволял запас репутации (не счастливая случайность; в этом мире нет случайностей, всё закономерно), спросила ненароком Марианну о её скудных познаниях. Всяко лучше, чем ничего. Полные представления… В самом деле не имеют смысла. Сердце каждого первого аристократа совершает кульбит, а он сам почти взаправду вздрагивает при оглашении очередного титула лакеем. Мысли возвращаются к бессонным ночам за толстыми томиками досье каждого стоящего упоминания человеке в обществе. Кратко изъясняясь: эти формальности (как выяснилось) колют необходимостью более чем неостро. Чем ниже ранга собеседник, тем с выше колокольни на этикет плюют, как и на факт одной интересной всеобщей черты — смертности. Однако, естественно, терпкой вежливостью не брезговали пользоваться, стелясь мягчайшим ковриком перед кем-то и подчёркивая свое глубокое уважение к его фактической власти, силе и богатствам (единственно ценным составляющим аристократа). — Позвольте?.. — спрашивает Сандра и указывает сумочкой на стул у кофейного столика. На нем расставлены шахматы; я задерживаюсь на них взглядом на мгновение, как бы обозначая желаемый фронт дополнительных занятий. — Конечно, — я возвращаю голосу невинное счастье, а глазам — детский блеск. Такой найдешь разве что у малых детей — искреннее предвкушение нового познания об этом увлекательном мире. Как жаль, что этот мир так быстро утомляет. Процесс познания называют взрослением, а детство заканчивается, когда начинаешь видеть во всем слишком много неприятных, ранее невидимых деталей, а вскоре они и сами начинают бросаться в глаза. Но — многие отчаянно верят, что взрослыми становятся с наступлением определенного возраста. Верят в знак свыше, не ожидая ни от детей, ни от себя ничего, и узнают об его отсутствии слишком поздно. Я — счастливица: эту истину мне преподнесли в самом начале пути, на блюдце с серебряной каймой. Научили без спроса отстаивать свое право на всё, даже на собственную жизнь. Научили доказывать, что я лучше, достойнее. Признаю, смешно из угла наблюдать (подталкивая изредка нерешительных) за тем, как падают несчастные в пропасть осознания глупости и слепоты. Все потери, понесенные ими в жаре споров, того не стоят, — какая нелепость! — Позвольте узнать, — осторожно начинает Сандра. Я, выкладываясь на полную ради первого впечатления, обращаю к ней лучезарную улыбку — никому не требующееся разрешение, — Вам когда-либо доводилось посещать уроки этикета? Я отвожу взгляд, словно стыдясь; кончики ушей предательски краснеют. Теперь мне понятна эта неуверенность в голосе. Не каждый осмелится спросить что-то нетактичное у дочки герцога, как бы то ни было необходимо узнать. — …Нет, — тихо произношу я, сжимая подол платья. Но, прежде чем Сандра начнёт взволнованно пытаться спасти свою шкуру, поднимаю голову. Лицо светится от счастья и энергии. — Но я надеюсь всему научиться у Вас! — Конечно, — вздрогнув, облегчённо соглашается Сандра и чуть шумнее нужного выдыхает. Быстро смотрит на циферблат наручных часов и роется в своей сумочке, поставив её себе на колени. — Тогда… Стоит начать с приветствия, согласны? — Хорошо! — киваю я с большим энтузиазмом, связывая руки ложью. Ах, шаблон бреда сводится у всех к одному: серому, неказистому и сырому, но схожему до шероховатостей у всех. В комнату я возвращаюсь уже ближе к вечеру. Не успеваю и присесть, Марианна уже кружит меня перед зеркалом, одевая в новое платье для ужина. В занятости своими мыслями я и не различаю, чем оно отличается от прошлого. Изобилие блюд украшают золотые лучи, играющие в столовом серебре. Настоящий пир для желудка, который нагружать ближе ко сну на самом деле не стоило бы. Мы приветствуем друг друга и привычно складываем руки в жесте благодарности. Боги так щедры, что позволили недостойным крестьянам трудиться ради нашего хлеба. Наконец, приступаем к пище и пустым светским обсуждениям. Я не могу не заметить напряжения, повисшего в комнате. Едва ли его разгоняют мои искусственные лучи. Но я позволяю себе в очередной раз закрыть глаза, научившись на своих же утомляющих провалах, что так будет лучше. Собственный комфорт важнее всемирной справедливости. Её всё равно не добиться — так, пустая мечта. — Солнце, — зовёт Остин однозначно меня. Он никогда не обращается по имени. Может, чувствует мою неприязнь, пусть и не осознавая её. Может, просто так выражает свою особую привязанность, не умея наполнять свои речи смыслом. — Понравился ли тебе твой первый урок? — Конечно, папенька! Было очень интересно! — с бьющим фонтаном возбуждением восклицаю я, но не слишком громко. Пускаюсь в интересный никому, но всем — из вежливости рассказ и завершаю его, лишь когда тарелки, несколько раз сменившись, окончательно пустеют. Остин время от времени кивает: внимательно слушает; Дженнифер же будто желает провалиться под землю, не отрывая от нее глаз. Наконец герцог встаёт, оглашая окончание трапезы. Уходит до странного быстро, смято попрощавшись, но не менее странно то, что он каким-то образом успевает растрепать мне волосы на прощание. Словно без этого никак. Для меня не имеет значения, куда он спешит, важнее — здесь и сейчас. А здесь и сейчас повисло тяжелое молчание между мной и Дженнифер. Мы впервые с тех пор остались наедине. Она смотрит куда-то в сторону, в никуда. Неудивительно: едва ли Дженнифер смогла выдавить из себя подобие вынужденного приветствия — какой тут разговор? К счастью, прерывает напряжение её личная горничная (по словам Марианны, Люси?). Она уводит под каким-то предлогом или без свою госпожу; покидаю немногим позже столовую и я, возвращаясь в свою комнату. Марианна наполняет ванную, оставив меня на краткий миг одну, но вскоре зовёт внутрь. На этот раз она сама моет меня с мочалкой, приговаривая, что мне просто необходимо быть самой красивой. Я даже не пытаюсь бессмысленно возразить. Когда вода уже заметно остывает, мы заканчиваем. Марианна быстро одевает меня в простенькую (исключительно в сравнении с остальной одеждой) ночнушку и откланивается, пожелав спокойной ночи. — Сладких снов, — отвечаю я, устроившись под одеялом. Дверь хлопает, отрезая комнату от остального мира. Но способы сообщения с окружением находятся и другие. У каждой стены есть свои глаза и уши. Крысы выходят в ночь, когда все слишком заняты своими пороками, чтобы следить за чужими. Из щели выползает неприметный таракан. Здесь, в особняке, таких много: антисанитария в конце концов. Они живут на каждой кухне и в затемненных углах столовой, там, куда никто не заглядывает, но откуда удобно заглядывать самому. Я осторожно беру насекомое на руки. Немного повертевшись, оно устраивается на тёплых ладонях и замирает, ожидая приказа. Смешок непроизвольно срывается с моих губ. — Молодец, — хвалю я не понимающего человеческую речь таракана. Эти глупые аристократы не понимают, что упускают, считая таких милых насекомых отвратительными. Я закрываю глаза, сосредотачиваясь на его ауре. По мере проникновения в сознание, темнота закрытых век сменяется яркой мозаикой. Тысячи мелких разноцветных кусочков постепенно приобретают черты понятной картины, полной запахов, ощущений и звуков. Скоротечный парад воспоминаний, от которого слегка кружится голова, застывает на светловолосой девочке. Она неподвижно сидит в своей постели с закрытыми глазами. Я выныриваю обратно в реальный мир. Таракан смотрит на меня, ожидая приказа. Словно дворовая псина, готовая сделать все ради куска мяса. Нет, даже лучше. Я в ответ на его пристальное внимание улыбаюсь и, послав магический импульс в ганглии насекомого, отпускаю его гулять по усадьбе за новой информацией.