Детский смех жжет остро легкие —
Ты лишь глубже вдохни.
Красота будет литься —
Ты скорее словам их внемли.
— Мари, — говорю я тихо как бы смущённо, и горничная ведётся. Поначалу я думала, что с ней будет чуть сложнее из-за её немолодого возраста и, соответственно, опыта. Но всё оказалось гораздо проще — она слаба к деньгам, а в детях не видит ничего стоящего. — Да, госпожа? — спрашивает Марианна благоговейно, счастливо лишь оттого, что её имя прозвучало из моих уст. Её длинные пальцы продолжают заплетать мои довольно волосы, потягивая прядки и оставляя в них невидимые шпильки. — Скажи… М-можем мы немного прогуляться в саду после завтрака? — запнувшись, интересуюсь я, следя за умелыми движениями рук горничной в зеркале туалетного столика перед собой. — Вам дозволено всё, госпожа, — уверенно говорит Марианна. Думаю, ребенок, запертый внутри меня, может посмеяться, что это практически так. В этом доме я вольна делать всё, но при этом почти ничего. Нельзя выходить за рамки репутации, и это ограничивает спектр возможностей до абсурдно скудного и неинтересного. — Да? Замечательно! — восклицаю я, подмечая дернувшиеся краешки губ горничной. Сдавшись, Марианна позволяет им сложиться в искреннюю улыбку. Она прикрывает глаза на мгновение и слегка качает головой самой себе. — Я закончила, госпожа, — сообщает, отстраняясь. Я подскакиваю с места, делая это с естественной ребёнку энергичностью, но незаметно для горничной осторожно, чтобы случайно не разрушить труд её рук. Не из-за уважения к нему, а из-за нежелания ждать ещё и опоздать на завтрак. Голод отвратителен, если вам вдруг интересно мое мнение. Я делаю поворот перед зеркалом, осматриваю внешний вид, с удовлетворением подмечая опытность горничной, и наконец возвращаюсь взглядом к Марианне. Она кивает, понимая без слов, но я все же спрашиваю: — Идём? — Да, госпожа, — Марианна открывает дверь и пропускает меня вперед, следуя этикету. Я благодарно улыбаюсь и следую за ней по богато украшенным коридорам. Хоть я и должна пойти первой, но мне, маленькой девочке, что с незавидной лёгкостью может потеряться в незнакомой усадьбе, позволительно. Наконец наш путь заканчивается тяжелой дверью до потолка, слишком уж большой и давящей. Стражники медленно отворяют створки, будто позволяя одним глазком заглянуть незнакомцу, прежде чем полностью пропустить внутрь. Столовый зал больших, нет, огромных размеров освещается мягким светом множества свечей на люстре, громоздко свисающей прямо над столом. Огоньки пляшут на стенах. Места, наверное, хватило бы на человек двадцать, но за столом сидят лишь двое, в самой главе: Остин и по левую сторону от него Джинни. Выглядят они на фоне размеров столовой крайне маленькими и одинокими фигурами. Вообще мне никак не понимается эта тенденция аристократов делать всё слишком большим или экстравагантным до абсурда. И за этим ведь не стоит никаких полезных и эффективных намерений, лишь желание выставить на показ свое достояние. — Доброе утро, солнце, — здоровается Остин, и Дженнифер вздрагивает от теплоты его голоса. Наверняка к ней он так никогда не обращался. Достойно уважения то, что она всё же выдавливает нечто похожее на приветствие, уткнувшись носом в свою ещё пустую тарелку. — Доброе утро, папенька, доброе утро, сестрица, — я говорю спокойно, без заминок, разбавляю слова не меньшей лаской и невинностью, чем герцог, словно соревнуясь с ним. Хотя давно понятно, что я потерплю настоящий крах, никому, к счастью, не заметный (все хотят верить в мою победу). Его забота настоящая. Я сажусь рядом с Дженнифер, отчего та едва заметно вздрагивает и осторожно смотрит на меня. А я замираю взглядом на множестве столовых приборов, блестящих оранжево-золотым под светом люстры. Позор. Остин, кажется, замечает моё замешательство, внимательно, обеспокоенно смотрит, будто ищет подтверждение своих догадок. Я почти умоляюще смотрю на него блестящими от подступающих слез глазами. Как бы то ни было ниже моего достоинства. Он всё же принимает посланный сигнал о помощи. — Солнце, не беспокойся об этикете, — успокаивает меня Остин. Это, конечно, не лучший ответ, но терпимый и в пределах моих от него ожиданий. — Я в скором времени обязательно назначу к твоему обучению лучших учителей, и ты не уступишь в изяществе манер никому более. — Благодарю, папенька, — я киваю головой; на мою тарелку выкладывают закуску: мелко нарезанные овощи с ещё чем-то, образующие богатый салат. Такое искусство кулинарии я ранее видела лишь, наверно, однажды, через стекло зала какого-то ресторана. Слуги незаметно уходят из поля зрения за следующим блюдом, предоставляя господам время на личные разговоры,. Даже нечаянно что-то подслушав, они не имели права распространяться, если не хотели потерять столь хорошо оплачиваемую работу, а в самых крайних случаях — даже жизнь. Остин и Дженнифер привычным жестом складываются ладони вместе, прислоняясь к указательным пальцам лбом, «точкой мудрости». Замирают в таких положениях, в молитве богу выражая свою благодарность за то, что на столе есть хлеб. Так принято у всех. Даже тех, кто умирал ради него. Я также повторяю этот слегка причудливый жест, хотя и не верю, что кто-то услышит наши мысли. Да даже если боги и слышат, то не обращают ожидаемого от них внимания. Считают людей недостойными. В конце концов ответь кто на мои мольбы, я бы не была здесь, притворяясь идеальной, милой куклой. Может быть, у меня было бы даже хорошее, «счастливое» детство. Может быть, я никогда бы и не задумалась об этом. Наконец Остин, глава семейства, завершает молитву словами благодарности, произнесенными вслух. Все открывают глаза и берут салфетки, заправляя за край воротника, чтобы не замарать случайно одежды. Я же возвращаюсь к предмету своего замешательства. Было бы неплохо, объясни мне кто, зачем что нужно. Но ничего не остаётся делать, кроме как, сдержав вздох, осторожно подсмотреть за Дженнифер. Она берет крайнюю вилку слева от тарелки и начинает есть скромно, но так, что её изысканные манеры чувствовались в каждом движении. Дженнифер выглядела обученной и крайне умной, но слишком уж тихой и неприметной. Словно серая мышка, что завелась в усадьбе, но не может обратить на себя должного внимания из-за более важных проблем. Я удерживаю мысли, поплывшие не в том направлении, и принудительно перевожу их фокус к настоящей задаче. Если я правильно предполагаю, то первыми берутся крайние столовые приборы. Логично. Неизвестным остаётся предназначение меньших по размеру ложки, вилки и ножа, расположенных ближе к центру стола, рядом с бокалами. Вероятно, что они десертные. На протяжение всей трапезы я спокойно посматриваю то на Остина, то на Дженнифер. Вторя их движениям, держусь достаточно уверенно и манерно, хорошо следуя этикету, учитывая полное отсутствие знаний по этой теме. Показателем служит довольный взгляд герцога, в котором примешано ещё нечто похожее на восхищение. Ах, его дочь такая сообразительная! Ну, или ещё из-за чего, это не столь важно. Возникает в моей слишком заботливой голове в связи с тем вопрос. Почему же он никогда не смотрит так на свою первую дочь, что была с ним все это время? Дженнифер старше всего на два года, но, очевидно, опыта в безупречном аристократическом поведении у неё лет так на пять больше моего нуля. Значит, в моем возрасте у Остина под боком рос идеальный ребёнок, никем не замечаемый и не поощряемый, кормящий свою прожорливую мотивацию учиться лишь жаждой внимания от одного конкретного такого человека. Которое тот, отморозок, полностью отдал другим. Неизвестно, кроется ли под этим секрет рождения или Остин просто чуть с большим «прибабахом», нежели видно с первого взгляда. Оставил своего ребёнка после смерти герцогини! А может, с самого начала на неё и толики внимания не обращал. В то же время одержимость Дженнифер любовью и заботой родителей возрастала в объятиях матери, для которой она была всем миром. Вообще, порой мне кажется, что в этом поместье нет ни одного психически здорового человека. Словно это проклятие места, чей хранитель очага умер давным-давно, что про него и забыли вовсе. Остин встаёт из-за стола, следом и мы с Дженнифер: именно глава семейства решает, когда начать и завершить трапезу. Даже если никто, кроме него, не наелся вдоволь. Герцог произносит очередные слова благодарности богу. После минуты молчания все в тех же странных позах, что и вначале завтрака, нам разрешено расходиться по своим делам. — Папенька, — зову я смущённо и мну подол платья, словно стесняясь. Остин оборачивается, останавливаясь у самых дверей. Впрочем, Дженнифер тоже замирает, с тихим страхом ожидая продолжения разговора людей, что связаны с ней кровно и на бумажках, но на самом деле были отдельной семьёй, где ей нет места. Герцог, застав милейшую картину робко смотрящей в пол дочери, не сдерживает тёплой улыбки. — Да, солнце? — спрашивает он; я, кажется, уже начинаю привыкать к неприятному обращению. В любом случае не придётся с ним долго мириться: по своему разумению, с возрастом оно должно уйти. — А… Когда Вы будете свободны?.. — слабо интересуюсь я, не поднимая взгляда от пола, хотя хотелось бы: тут подозрительно грязно, что мутные разводы видны с первого взгляда, и раздражает пыль, что покрывает тонким слоем практически любую поверхность. Всё же, у них нет даже базовых знаний о важности гигиены и поддержании чистоты. Продолжаю полушёпотом: — Я надеялась на совместную прогулку перед обедом, в полдень… — Для тебя я могу быть свободен в любое время, — говорит Остин, и я подозрительно поднимаю взгляд на его ясные глаза, выражавшие искреннее сожаление. — Но, к сожалению, у твоего папеньки есть много работы, которую ему нужно выполнить в срок. — Я понимаю, — тихо говорю я и киваю слегка запоздало, заторможенно, взглядом теряясь в дали; герцог чувствует себя ещё более неловко и виновато, расстроив свою любимую дочь. — Я обязательно с тобой погуляю, — Остин приобнимает меня, положив правую руку мне на голову — я утыкаюсь носом прямо ему в грудь, полноценно вдыхая его… Не самые приятные ароматы. Впрочем, он в этом плане остальные ничуть не лучше. — Позже? — спрашиваю я, поднимая голову, чтобы посмотреть на герцога; моё лицо принимает крайне жалостливое выражение. Такое вызовет даже у самого бездушного ублюдка хоть немного вины и того отвратительного, липкого чувства, пробирающегося изнутри, или той же пустоты, когда на душе скребут уличные кошки. — Прости, — Остин целует меня в лоб и отстраняется, словно избегая смотреть мне в глаза. Увидел всего один раз, и стало слишком уж некомфортно в компании самого себя. — Всё в порядке, папенька, — я скромно складываю руки в замок за спиной. — Я буду ждать! Моё лицо украшает лучезарная улыбка, а я сама привстаю в возбуждении на носочки, но тут же возвращаюсь на полную стопу. Блеск предвкушения в глазах неизменно не потухает. Остин от такого зрелища даже замирает, очарованный; словно вспомнив важное, хочет что-то сказать и в трансе ладонью тянется к ангельскому образу. Но тут же бывшее стремление словно покидает его, становясь тусклым и глупым, нить мысли обрывается. Герцог так и замирает с протянутой рукой, словно в просьбе милостыни; она безвольно опускается через мучительно долгое мгновение. Слова вертятся на его языке, сквозят во взгляде, но не могут вырваться. Остин слегка шевелит губами и выглядит крайне растерянным, похожим не на аристократа или прославленного лорда земель, а на простого человека. Я же скорее не из сочувствия, а посчитав это постыдным и ниже моего и его достоинства, делаю вид, что не видела такого жалкого зрелища. Удаляюсь куда подальше быстрым шагом, сбиваясь иногда бег, пользуясь такой естественной и неприметной уловкой, чтобы ускорить темп. Марианна следует тенью за мной с неопределенного момента (она имела то же свойство, каким обладало подавляющее большинство слуг: появляться по необходимости из ниоткуда, но лишний раз на глаза не попадаться). Она осторожно зовёт меня: — Госпожа, — я поворачиваюсь на неё и смотрю в глаза, находящиеся предательски далеко из-за разницы в росте. — Да? — спокойно говорю я, но чуть холоднее, чем обычно. Словно скрываю печаль, грозящую вырваться слезами, портя имидж и беспокоя всех вокруг — а это точно не нужно маленькой девочке-ангелочку! — Его Светлость обязательно найдёт время для Вас, Вы ценнее его сердцу, чем что-либо, — Марианна ловит нотки грусти и обиды в моем голосе и старается их развеять. Но мне ли не знать, что так просто фальши не выведешь. — Конечно… Папенька ведь обещал, а обещания нужно выполнять, — но это только вам, простым людям. Тем, кто выше, дозволено разбрасываться словами, и все об этом знают. Знает и Марианна, но ей не хотелось бы портить детскую невинность — она молчит, горько улыбается, сочувственно глядя на меня. — Госпожа, — внезапная идея, похоже, загорается в голове Марианны. Она резко останавливается, вынуждая и меня. — Вы изъявили немногим ранее желание прогуляться в саду. Сейчас прекрасная погода, чтобы это сделать. Можно также устроить пикник. Мысль неглупа и сработала бы против большинства детей: они бы отвлеклись и забыли о печали за интересным делом. Я в знак поощрения соглашаюсь даже на пикник (хотя соблюдать все эти нормы этикета за столом нет никакого желания), призадумавшись, как можно ещё выманить пользы из этого. Ответ приходит незамедлительно, словно ожидая своего вопроса в уголке сознания. — Мари, — горничная, что почти сияет оттого, что ей удалось как-то развеселить ребёнка, тут же откликается: — Да, госпожа? — я смотрю на неё блестящими глазами, беззаботно расплескивающими счастье и не подозревающими, что оно в мире в остром дефиците. Рвотные позывы от самой себя я затыкаю куда подальше, как и рот всем недовольствам. Такой метод самый действенный — выбирать не приходится. По крайней мере, до тех пор, пока цели не будут достигнуты безвозвратно. Если такое вообще возможно. — Давай позовём Джинни! — предлагаю я, и Марианна вздрагивает, замирает. Её глаза растерянно, почти жалостливо смотрят на меня, за ними видны беглые раздумья. — …Конечно, — наконец решает горничная в пользу согласия. Хотя другого выбора и не было: всё рассчитано; против давно зазубренного сценария, въевшегося буквами на хрусталике глаза, не пойдёшь. — Ура! Я хочу поближе подружиться с сестрицей, она такая замечательная!.. — дальше я начинаю нести полнейший бред, выражая свою напускную любовь к помехе на пути, что внезапно появилась в качестве дочери герцога. Вскоре, сама того не осознавая, она была вовлечена в игру — и теперь только подметает эту самую дорожку, ведущую к моему успеху. Марианна на все мои светлые фантазии кивает, нежно улыбаясь (как я при Остине, только искренно), и, по пути встретив дворецкого, говорит ему передать приглашение старшей госпоже. Тот смотрит на счастливо лепечущую самую настоящую бессмыслицу меня, задумчиво переводит взгляд обратно на горничную и наконец кивает, быстрым шагом отдаляясь от нас по коридору. Мы возвращаемся в комнату, чтобы в очередной раз сменить платье, на этот раз выбрав «простое», в каком было бы комфортнее на прогулке на свежем воздухе. Но на самом деле простым его не назовёшь: оно располагает на себе классический минимум украшений, но даже так глаза разбегаются от количества искрящегося и блестящего, деталей и рюшей. Моё самое парадное платье до знакомства с герцогом было и то не настолько нагроможденным. Но все уже позади, прошлое можно откинуть подальше и забыть, перевернуть плохую страничку жизни, хотя, может, это время достойно даже целой главы этой скучной книги жизни. Но главное в том, что теперь я живу в роскоши и довольна ей пользоваться без ограничений, опустошая семейный бюджет: от лишней пары цифр он сильно не обеднеет. Чтобы растратить богатства, что бережно копились десятилетиями, нужно крайне постараться. Но выбрасывать деньги и силы на ветер смысла, когда можно использовать их более эффективно, выжимая из каждой секунды по максимуму. Основное правило выживания — вытаскивать против воли, не слыша отчаянных криков и голоса справедливости, заткнув умирающую совесть подальше, туда, откуда не достают её предсмертные заветы, из всего больше, чем оно может дать. Будь то время, ресурсы или люди. Не имеет значения до тех пор, пока все можно пустить на собственную пользу. Сад приветствует неизменно со вчерашнего дня, хотя, кажется, стало немногим чище. Я вдыхаю полной грудью, насколько то позволяло сковывающее движение платье, свежий воздух. В легкие впитывается сладкий запах цветов, пускающих свои корни глубже, разрывающих душу и высасывающих жизнь, чтобы цвести самим. Марианна ведёт меня, находясь на пару шагов впереди, в тихое место на поляне. Вокруг — тишина, голые черные стволы кустарников и деревьев, на которых только начали разбухать и лопаться почки, превращаясь в светло-салатовые листья — весенний эфир. На клетчатом пледе уже покоились корзинки с едой, ожидая своего часа. Но это было не тем, на чем стоило останавливать внимание девочке, что уж точно не была голодным зверем — она не набросится на кусок пищи, отказываясь ради этого от этикета. Гораздо более подходящим было перевести взгляд на… — Сестрица! — восклицаю я, подбегая Дженнифер, что приближалась со стороны поместья в сопровождении своей горничной. Она смущённо, но в то же время растерянно улыбается: ей непривычно такое открытое и детское поведение и не меньше — радость от её прихода. Как я смогла вынести, девочка откровенно игнорировалась и пренебрегалась даже обслуживающим персоналом. Она просто-напросто не могла ничего противопоставить им и не желала отвлекать отца. Сама по себе, она отнюдь не плоха, нет, просто замечательная леди. Но слишком серая и не выделяющаяся из кучи других таких же. В ней не было ничего особенного, не было и того, кто нашел бы это «особенное» в ней. И жила Дженнифер бы и дальше спокойно, довольствуясь малым и не чувствуя ничего. Как появилась я, мигом завоевавшая любовь всех, каждой капли которых девочка добивалась столькими силами. Её мир, должно быть, разрушился и вырос снова на полном смирении: она не такая, ей не дано достичь ни любви, ни славы, ни высот в каком-то деле; она всегда останется средней во всем. Меня такой расклад устраивал с точки зрения чистой выгоды. Но если попытаться возродить из пепла мою совесть настоящую или спросить фальшивую (что знает, как нужно действовать снаружи и как притворяться, что испытывать, даже если внутри ничего не шелохнётся от слабого ветерка чувств), то они в унисон согласятся, что Дженнифер определено нужно по-жа-леть. Мы ведь всегда тем, кто находится в худшей ситуации, чем мы, сочувствуем, говоря, что «понимаем» (хотя даже не представляем), и порываемся помочь, пусть никто о том и не просил, верно? — …П-привет, — наконец выдавливает Дженнифер, я же замираю перед ней, будто смущена не меньше. Осторожно поднимаю взгляд ей в глаза, улыбаюсь так ярко, что все сомнения отпадают, беря её за руку и ведя к месту пикника. — Я так рада, что ты все-таки пришла! — мы рассаживаемся на плед, немного спасавший от холода промерзшей земли, и я выжидающе смотрю на Дженнифер. Она непонимающе глядит в ответ. Повисает неловкое молчание. Я решаю этим молчанием воспользоваться (не зря же вызвала) и прервать, задав свою тему, возможно, немного не к чему и отвлеченную. — Скажи, а что тебе нравится, сестрица? Мне так интересно! — самый лучший способ привязать человека к себе и стать ближе — спросить о его интересах и внимательно выслушать. Ну, хотя бы сделать вид — что я умею лучше всего. Ведь нет ничего интереснее самого себя. — Я ещё многого не знаю, но мне хотелось бы попробовать твои увлечения, они ведь просто не могут быть скучными! Так мы будем проводить больше времени вместе. Разве не здорово? — Д-да… Конечно, — Дженнифер поддаётся напору блестящих глаз и слегка улыбается, начиная рассказ. Впрочем, забудьте то, что я сказала. Её хобби — та ещё смертная скука. Нет, они, опять же, ничем не хуже других, но слишком банальны, прямо как она, — но это ожидаемо. Дженнифер любит совсем немного: играть в шахматы (хотя бы потому, что на каких-либо мероприятиях этот способ скоротать время довольно популярен, не знать правил игры было сущим позором) и читать, но только