Кривые улыбки на лицах людей,
На меня неотрывно смотрят.
Боги смеются над шуткой моей —
Это искусство актера.
— …И посему Адель Лоуренс признается полноправной дочерью Его Светлости, герцога Остина Лоуренса, от Ее Покойной Светлости, Мадлен де Фрей, старшей дочери графа де Фрей.
Я скрываю от греха — что уж там скрывать, я давно состою исключительно из черни — подальше удовлетворенную улыбку. Всё шло на удивление гладко. Впрочем, с чего бы пойти всему плану насмарку, когда он уже подходит к концу?
По залу проходится удивлённый ропот. Любившие больше жизни всякие зрелища, аристократы, едва услышав интересный слушок, подняли свои головы из канавы (она пропахла насквозь их гнилью), стали ожидать официального заявления, и, едва получив, уже подготовленные, сбежались со всех уголков герцогства. И все в большой банкетный зал. Они явно не постеснялись привести с собой существенно больше людей, чем дозволялось, — лишь бы было больше свидетелей.
Особенно часто среди неразборчивых обсуждений слышны предположения, что герцог, должно быть, сошёл с ума, принимая в семью девчонку из низшего дворянства. Другие говорили, что он очарован моей красотой, восхваляя внешнюю миловидность (что ж, похоже, те портные все же стоят своих денег) и очаровательную невинность. Только знали бы они, что скрывается под смущённой улыбкой, которую я сейчас обращаю к ним, опустив глаза в пол: даже рассматривание ворсинок на ковре кажется мне более любопытным занятием, нежели сдерживание на себе пристальных взглядов аристократ, что так и прожигали каждый дюйм своей жертвы, ожидая малейшей оплошности, слабости, в которую можно вцепиться клыками.
Но даже при настолько пристальном внимании только что они упустили свою последнюю возможность
увидеть. Ведь уж не поверят, что такой «ангелочек» способен на злодеяния, потом, когда не я буду работать на репутацию, а она на меня. А если и узнают вдруг, то случится это слишком поздно, если не никогда. Я знала, на что шла, когда ещё был выбор.
Наконец быть предметом обсуждения наступает мой черёд, а не возможных психических отклонений герцога, которых за короткие несколько минут собрался целый букет. И зал становится ещё более буйным. Словно страх обрушить на себя гнев Остина растворяется в шуме. И это притом, что тот прославлен своей нетерпимостью к людям своего сорта. Хотя, как оказалось, он был даже глупее, чем я думала, что повёлся с первых попыток, будто даже и не сопротивляясь.
Какая наивная душа, и не подумаешь, что взрослый уже! Прознал бы кто из присутствующих — прощай титул, земли, состояние и вся остальная мишура, идущая в купе с основными привилегиями высокого положения. Однако теперь, похоже, придётся об этом позаботиться мне. Сверх всех запланированных дел. Хотя герцогство и без меня, вроде как, справлялось, не развалилось же.
Восемь лет. Я слишком долго изучала этот мир, чтобы не понять, о чем думает каждый из присутствующих на трибунах развернувшегося перед моими глазами цирка. И то, как они все похожи друг на друга своей омерзительностью, так забавно.
А они ведь строят иерархию на степени родовитости своих кровей. А их кровь-то уже давно, наверное, стала дорогущим, но от того не менее противным вином. И все эти аристократишки до глупого одинаковы, за исключением тех осознанных единиц, у которых ещё бывали проблески ума и которые подавлялись толстой прослойкой тупиц.
Я тяну Остина за правый рукав, привлекая его внимание к своей «скромной» персоне. Самым невиннейшим образом гляжу в его глаза цвета слегка пожухлой от летней жары травы. Очаровательно моргаю длинными ресницами. Наконец его внимание обращается ко мне, а в его глазах отражается лишь маленькая дочь. Я начинаю тихо говорить, почти бормотать себе под нос, но все же достаточно громко (меня должны услышать с первого раза, не испытывая моё терпение, которое ещё нужно растянуть надолго):
— Спасибо за заботу, папенька.
— Не стоит, солнце, — Остин улыбается нежно и приторно-сладко, что мой желудок хочет вернуть обратно всё содержимое сегодняшнего завтрака. Но я стойко сдерживаю рвотные позывы и не отвожу «благодарного» взгляда от отца. Как же хочется уйти, да некуда: в усадьбе каждая комната оснащена дополнительными ушами, а местные слуги обладают невероятной способностью появляться практически из воздуха и находить всех и вся за считанные мгновения (если предложить лишний золотой, конечно).
Мне остаётся лишь пожалеть его одежду, смущённо опустить взгляд и глупо улыбаться. Ведь все приходят в восторг от маленькой звёздочки, что так скромна и мила. Остин кладёт свою облачённую в атласную перчатку ладонь мне на голову и, не заботясь о нормах приличия, слегка ворошит мои светлые волосы. Они золотом свободно струятся мне на плечи, лишь передние пряди собраны на затылке белоснежной лентой.
Меня порой удивляет то, насколько люди готовы далеко зайти из-за вещи, называемой «любовью». Они сам же её выдумали, чтобы было, во что верить.
Румянец на щеках становится сильнее, а кончики ушей слегка краснеют, предательски выдавая смущение маленькой девочки. Она ведь так рада воссоединению с отцом, любящим её не меньше, чем когда-то покойную мать! Конечно, так это выглядит со стороны.
Мне же это стоит многих лет упорных тренировок в естественной среде и достаточных усилий: не так просто обмануть физиологию и подчинить себе то, что должно быть неконтролируемо, то, по чему определяют правдоподобность. Тело действует в подтверждение прекрасной игры.
Я не столько уверена в выверенном актёрском таланте, сколько в том, что окружающие слегка подглуповаты в этом плане и не могут распознать очевидной лжи. Но это, конечно, плохо только для них самих.
Хотя, впрочем, нельзя знать наверняка. Может, блаженство есть в неведении о всех пороках этого мира, что скрываются за малыми своими частями, крохотными преступлениями, что можно раскрыть в два счета.
Ведь если кто откроет глаза пошире, то увидит все тонкие нити, за которые дёргает некто сверху. Они привязаны ко всем и каждому, кто об этом не подозревает: на самом деле избавиться от них не так трудно, как обнаружить.
Сложные паутины создают ажур интриг и переплетения судеб. Где-то обрываются, пожиная чью-то душу: она прожила уже достаточно, чтобы созреть; можно собирать урожай. Иногда интересно, отвлекшись от насущных проблем, разглядывать особенно сложные узоры.
Я перевожу взгляд, все ещё не поднимая головы, чуть правее. В одиночестве стоит по-настоящему смущенная девочка на пару лет старше меня. Уверена, она неотрывно смотрит на отца, хотя и не видно её глаз за волнистыми угольными прядями, упавшими на лицо из-за того, что та наклонила голову. Она неловко мнет юбку платья. Оно простое, до пропажи любого интереса, и будь там хоть одна изюминка, особо бы выделялась, не затмеваемая ничем. Но взгляду не за что зацепиться на простой ткани.
Да и, впрочем, вся девочка была такой: серой и неприметной, неосознанно сливающейся с окружением себе же во вред. Оттого никто и не обращал на неё внимания.
Её покойная мать гордо назвала её Дженнифер, но это величественное имя никак не могло срастись с ней, будто ей и вовсе никогда и не принадлежало. Потому, постепенно претерпевая изменения, оно переросло во всеобщем сознании в «Джинни». Скромно, с ноткой издевки и чистейшего неуважения. Такого, какое проявляется ко всем, кто либо имел расширенный доступ к ресурсам желанным, но по всеобщему соглашению отвергаемым, вроде искренности, либо выделялся своей уж слишком неказистой ординарностью.
Дженнифер, кажется, уже совершенно привыкла к подобному: даже не старается вмешаться и крайне быстро успокаивается (хотя была довольно шокирована, впервые увидев меня). Или, может, дело в её слабохарактерности… Неважны причины, когда результат виден на лицо.
Я почти абсолютно уверена, что нас будут вечно сравнивать, и мне было ничуть не жаль Дженнифер, она сама выбрала такой путь. Мне остаётся лишь воспользоваться расчищенной дорогой и всеми удобствами, как и всегда.
Остин наконец замечает, куда направлен мой взгляд, едва заметно хмурится и перекладывает руку с головы мне на плечо, привлекая внимание.
— Не беспокойся о ней, — негромко говорит он, приобнимая, нежная улыбка расцветает на его лице. — Почему бы нам не насладиться временем, когда мы наконец можем полноправно назвать друг друга семьёй?
Остин лишь прижимает меня ближе, и я слегка улыбаюсь в ответ, ощущая чужие полуобъятия, но не чувствуя их тепла. Как же меня поражает влияние личной симпатии на поведение других людей. В любом случае, даже не понимая этой странности, можно использовать её в своих целях и крайне эффективно, между прочим.
Я сдерживаю вздох, отводя взгляд от беспомощной девочки, что слегка вздрагивает даже от простого слова «семья». Возможно, раз уж её тело так реагирует, в ней есть какая-никакая доля ненависти. Значит, её ещё можно завести на другую дорожку с помощью манипуляций. Замечательно.
— Да, папенька, — я киваю, и такая яркая улыбка расползается на моем лице… В общем, будь передо мной зеркало, я бы точно ослепла. — А помните ту беседку в саду? Мне так понравилось наше прошлое чаепитие!
— Конечно помню, солнце, — он кивает. Его глаз касается лёгкая задумчивая дымка, но тут же растворяется в пристальном внимании и любви, излучаемой лишь в мою сторону.
Как мило.
Скорее глупо, чем мило.
Я смотрю прямо в его чернильные зрачки, в которых отражаюсь только я, а не весь мир. Может, всем миром Остин считал свою драгоценную дочь. В его глазах плещется настоящая любовь человека, что с радостью пошёл на голос сирены, не подозревая о поджидающей за углом смертельной опасности и не отсчитывая дни до момента, когда окончательно сорвётся в пучину своих чувств.
Правильно говорят, что глаза — зеркало души. Потому никто и не видит мою, ведь не подходит достаточно близко из-за странного подсознательного чувства, в котором не может признать страх перед маленькой девочкой. И это даже более чем хорошо.
— Пойдём, — голос Остина полон обожания.
Глупец. Как можно любить кого-то, ещё не зная настоящей его сущности, лишь образ в своей бездумной голове?
В ответ я лишь быстро киваю — не хочется ни минуты более сидеть в этом помещении, душном даже от одной атмосферы вокруг аристократов, не говоря уж об изобилии духов и человеческих запахов. Молодой глашатай провожает нас своим взглядом, возможно, не решаясь в одиночестве оставаться на пьедестале, и быстро мельтешит следом, как забавная собачка. Ждет указаний герцога, а тот так забылся, что даже не объявил о завершении мероприятия.
— Ваша Светлость… — начинает парень.
— Поди прочь! — гонит его Остин, даже не желая выслушать. Он ведь так и деспотом прослывет. Парень вздрагивает в испуге и прижимает пергамент к груди.
— Папенька, — зову я. Моей маленькой и слегка эгоистичной целью встает достижение милости относительно этого глашатая. Хороший первый шаг для построения нужной репутации. Расскажет ведь, дурачок, — и слухи огнем по сухой траве распространятся среди простого люда. Фундамент закладывался слишком просто. — Дядюшка, наверное, хотел спросить про тех дядей и тётей, которых мы оставили в зале.
— А, ты про это… — Остин на мгновение застывает. Ну хоть бы сделал вид, что уважаешь человека, а не вот эти все обращения… Похоже, яма тут вырыта куда глубже, чем мне думалось.
Впрочем, можно сыграть и на контрасте репутаций: прекрасная дева отца-тирана. Неплохо, но все же недостает трагичности (чтобы сразу за душу брало), и не хватает изюминки. Ей вполне может стать и ненависть старшей сестры из зависти.
— Объяви об окончании, — коротко бросает Остин, что меня аж передергивает. Что ж он тогда так долго думал? Но, похоже, глашатая это никак не смущает; он суетливо возвращается в зал, желая лишь побыстрее скрыться из поля зрения герцога.
Тяжёлая двустворчатая дверь с грохотом закрывается стражниками, отгораживая зал и длинный коридор с высоким прочным потолком. Вдоль него развешано множество картин, некоторые из них, право, весьма необычны и стоят внимания и своей цены. Хотя в это число отнюдь не входит слегка банальная и всем уже въевшаяся под кожу классика.
Ну, в любой картине можно вглядеться если не в характер действующих лиц, то во внутренний мир автора: изучить, побродить меж полок с плотно набитыми альбомами чувств и мыслей. Это куда более интересно, чем сами краски, размазанные по холсту. Остальные видят только их и восхваляют соответственно.
До недалеких умов «искусствоведов» доходят лишь поверхностные суждения и размышления художников. Поэтому самые простые и глупые им наиболее понятны, в то время как некоторые гении обладают уж слишком для них мудреным смыслом, что не проглядывается с первых секунд. Оттого они зовутся в обществе дураками.
Я отрываюсь от своих рассуждений, закрутившихся вокруг обычных картин (честно говоря, эти ничем от других не отличались по своей глубине, но прекрасный момент — содержимое,
вкуснейшая начинка, никогда не повторяется), и поднимаю взгляд на Остина.
Герцог смотрит вперед, о чём-то задумавшись. Стоит мне чуть сильнее сжать его ладонь (слегка потную и неприятно тёплую), он тут же словно просыпается, вздрагивает и опускает свой прояснившийся взор на меня.
Как же хорошо, когда внимают каждому твоему слову. Когда твои крики не тонут в безразличной тишине.
— С Вами всё хорошо, папенька? — невинно интересуюсь я — его взгляд смягчается и теплеет до такой степени, что, наверное, сможет растопить лёд в любом сердце. Да вот только сердца (того лирического, эфемерного, нормальное-то ровно бьётся в моей груди) у меня нет, чтоб достучаться. И совести тоже. И моральных принципов, которые все себе навязывают, но — какая ирония — всё равно нарушают хотя бы раз в жизни, чтобы потом себя корить до её конца за проступок.
— Конечно, солнце, — Остин неловко кивает и бесчестно лжёт, не желая наваливать излишние переживания на ребёнка.
Ложь во благо.
Какое глупое, однако, выражение!
— Точно? — для верности спрашиваю я, на самом деле зная ответ, ведь герцог предсказуем, черт возьми, до малейших деталей.
— Не беспокойся, у твоего папеньки все хорошо, — мне как-то слишком уж часто хочется убежать в уборную, когда его рот открывается, чтобы извергнуть очередной бред сумасшедшего. И в какой момент этот чудик мне показался серьёзным? Ну, так его контролировать только проще. — Поспешим до заката, не то похолодает.
Я вновь киваю, решительно сжав его ладонь. Не хотелось бы сидеть на улице, поддерживая на кукольном личике милую улыбку, и ничего не говорить об отмерших от холода и ветра конечностях. Остин улыбается ещё ярче — я уж думала, что это предел, но нет, — и мы поворачиваем за угол.
Слуги обходят нас стороной, быстро и опустив голову как можно ниже, чтобы та будто втянулась в плечи; и лишь редкий дворецкий смеет бросить осторожный взгляд да уйти быстрее.
Это, безусловно, удобно, что нас никто не задерживает бесполезными разговорами. Только вот куда хуже те монологи, что заводит Остин. Мне приходится лишь поддакивать, многозначительно кивая, когда на лесть, преподносимую в виде детского лепета, уже не хватает фантазии. Зачем он привел меня в этот дом — всячески тешить его самолюбие и уверенность в своей правоте, не иначе.
Наконец мы проходим к ажурной деревянной беседке, выкрашенной в белый. Мимо поля цветущей печёночницы, крокусов, подснежников, анемоны и ещё каких-то мелких растений, просачивающихся между ними вместе с первой зеленью. Она, сочная и свежая, слегка светлее летней, перемешана с пожухлыми прошлогодними остатками, которые отчего-то до сих пор не вычистили.
Слуги, замельтешившие в тот же момент, как мы вышли из зала, поднесли серебряный поднос с дымящимися чашками и фарфоровым заварочным чайничком, едва стоило нам усесться за столик с резной ножкой.
Вся мебель в усадьбе была такой: со множеством вензелей и замысловатых узоров, изобилием мелких деталей и золота с серебром. И выставлялось всё без стеснения и опасения напоказ, словно не стоило и десятой части ничуть не скромного богатства герцога.
Хотелось бы как в первый раз удивиться. Возможно, моё прошлое «я» было бы в благоговейном трепете, но сейчас мне было уже все равно: можно и с ума сойти, если попадать под огромное впечатление, когда тело немеет и непослушно застывает, от каждого браслета на запястье какой-нибудь знатной дамы, что стоит миллионы. Надевались подобные побрякушки, как правило, лишь на один прием, а можно было бы прожить целый год на сумму, отданную за них.
Аристократы вообще крайне слабо ценят то, что у них есть, не имея под боком отчаянных бедняков. Таких, что готовы на всё, чтобы выжить сегодня, ведь совершенно не уверены, что проснутся завтра. Они живут в совершенно разных мирах, не сообщаемых друг с другом (что ж, кому-то всё же удается просочиться).
И я закрываю глаза, словно и впрямь малый ребёнок, который не знает цены модного платья на нем и верит, что не обременяет родителя, раз тот сыпет блеск щедрой рукой.
Ведь она же
не достойна жертв; не достойна даже припудренного, не плюющегося открыто ядом и кислотой взгляда; не достойна нежного голоса, а не повышенного тона и ругани в свою сторону. Она же
никто, девчонка из низов. А все оттуда никак не могут быть не меньшими, чем знать,
людьми, не могут иметь мысли и чувства, ведь это их привилегия,
никем не используемая.
Она должна быть благодарна.
Глупцы, ведь это именно та самая девочка позволила вам так думать. Если бы ей что-то не понравилось, вы бы молчаливо хладели в сырой темнице, если не в земле-матушке или, того хуже, в реке. Трупы природа-родительница прячет хорошо — найдут лишь множество дней спустя, когда уж и не узнать в уродце погибшего. Хорошо, если ещё будут живы к тому времени те, в чьей светлой
— или не совсем — памяти образ таится.
— Всё в порядке, солнце? — интересуется обеспокоенно Остин. Я смотрю прямо в его глаза так пристально, что тот, кажется, даже ёжится. Только тогда меня отпускает.
Я киваю тяжёлой от мыслей головой и поднимаю к губам чашку, ощущая, как их бережно ласкает тёплый пар золотистого чая. Отчего-то хочется отставить её обратно на блюдце, словно пребывая в сомнениях.
— Со мной всё хорошо, папенька, — я стараюсь не смотреть на него: мне противен жалостливый взгляд, что тот просто уж наверняка мне посылает. Жалеют только слабых, тех, кто в худшем положении и не может ничего противопоставить.
Неловкая улыбка разливается теплом, такая яркая и… Такая фальшивая. Я же даже не стараюсь. Почему никто тогда не замечает? Верно, они
глупы; что это я
.
— Я всё же позову целителей, — вот же ж упрямый осёл! Я сдерживаю вздох. — Тебе не стоит отказывать себе ни в чем; ты обладаешь не меньшими правами, чем любая другая дочь герцога.
— И Джинни? — задеваю больную тему я. Остин хмурится от одного имени своей родной дочери, — как же удобно — и я смотрю самым невиннейшим образом. Он сдаётся под напором блестящих глаз.
— …И Джинни, — соглашается наконец и кивает, делая ещё глоток. Герцогский взгляд опускается в чашку, останавливаясь на чёрных чаинках на дне.
Я следую его примеру и впервые за встречу позволяю себе отпить немного приятно сладкого чая. Не выпью — навлеку подозрения. Сахар остаётся на языке, обволакивает горло.
Насладившись минутой тишины, я поднимаю глаза на Остина. Тот, встретившись со мной взглядом, мнётся в сомнениях и терзаниях души (если она вообще у него есть). Но в итоге опыт переговоров, отнюдь не родственных отношений, берет верх — слова осторожно соскальзывают с его уст:
— Понимаешь, Джинни… Особенная, — я слушаю его, делая как можно более внимательный вид, заламываю тонкие брови в печали: маленькая ещё, не понимаю. Остин тут же поправляется, поняв, что мог обидеть любимую дочь: — Другая. Её мать, скажем, немного… хуже матерей других детей. Но она не виновата, конечно.
«Как заливает»
У Остина просто отвратительно получается придумать себе оправдания. Особенно когда он ограничивает себя мягкими формулировками, чтобы нечаянно не ранить хрупкое сердце ребёнка и не посеять в нём смуту. Ещё и пытается выставить себя в хорошем свете…
Как же сложно врать, когда ситуация запущена без любых на то серьёзных причин или, раз уж на то пошло, отмазок.
Я же прекрасно знаю, какие страсти у них творились в семье — и гнусно использую последствия, не стесняясь прибегать к грязным манипуляциям.
— Я понимаю, — это ведь чистейшая правда. Даже чище, чем кто-то мог бы подумать.
Мне известно достаточно, чтобы сметь судить того, кто прибегнул к тем же методам, что и я, не видя даже крошечной части всей картины. Но из-за своей врождённой ограниченности такой человек наверняка посчитает оборванный кусок полноценным шедевром. Этим мы и отличаемся.
Остин горько улыбается, очевидно, вспомнив что-то неприятное. Встает со своего места, подходит ближе и кладет ладонь мне на голову, словно не замечая ничего вокруг. Даже перешептываний до сих пор бесшумно находившихся рядом слуг, что регулярно сменяли чай. Я внешне вздрагиваю, хоть и прекрасно ожидала таких действий.
Когда у человека заканчиваются слова, он прибегает к чему-то более надёжному, тому, что даровала сама природа, — языку тела, прикосновениям, тактильному контакту.
— Время клонится к вечеру, — как бы невзначай подмечает Остин, глядя в сторону далёкого заката, золотыми красками разливающегося по небу. — Ты, должно быть, устала.
— Ах, Вы правы, папенька! — слегка смущённо подмечаю я и перехожу к своей неоспоримой технике. Коронному удару, что срабатывал чаще положенного. — Сон так и нападает на меня, право, я держусь, желая провести с папенькой больше времени.
— Не стоит утруждать себя, — Остин смотрит так тепло и нежно, что я почти начинаю чувствовать себя виноватой за то, что поступаю так гадко. Но это только почти. — Завтра мы сможем вновь так же прекрасно насладиться свежим воздухом.
Я энергично киваю, словно и вовсе только что не упоминала о своей усталости. Блеск в глазах не угасает, но сами они молчаливо тянутся к нежному закату. Он позолачивает кромки пушистых розовых облаков и уходит яркой вспышкой, оставляя после себя лишь тьму ночи и прорезающий её холодный свет далёких звёзд.
— Познакомься, это Марианна, — говорит Остин, привлекая внимание к женщине, сделавшей шаг вперёд из ряда остальных слуг. На вид — давно ступила за порог третьего десятка. — Она будет твоей личной горничной. Можешь обращаться к ней с любой своей просьбой.
Я киваю, пока мои глаза изучающе пробегают по новому человеку. Нехорошо, что Марианна сразу будет вынужденно близко. Это не даст времени на раздумья, стоит ли её подпускать к себе. Но, должно быть, раз герцог сам выбрал её, то она чем-то лучше остальных.
Горничная предстает невысокой женщиной в строгой форме. Руки — сложены в замок поверх белого складчатого фартука, темно-русые с пепельным оттенком волосы — собраны в подобие низкого пучка, покрыты чепчиком. Одета в скромное платье темных тонов, что, между прочим, не сильно отличается по своей простоте от того, что я видела на Дженнифер какое-то время назад. А ведь разница между их положениями на бумагах просто фантастическая (но не такая большая фактически).
— Если угодно, зовите меня Мари, — горничная склоняется в низком приветственном реверансе. Движение явно отточено годами.
Что же, манерам она точно научена — мне вряд ли придётся сомневаться в её компетенции. Это касается не только возможности опозориться перед аристократами, но и собственного комфорта.
— Сердечно благодарю, папенька, — я улыбаюсь ясно, затмевая солнце, против которого стою; оно святым ореолом обрамляет мою голову.
— Не стоит, — качает головой Остин, но я-то вижу, что он изо всех сил старается скрыть улыбку. — Выспись хорошо.
— Спасибо, папенька! Вы тоже, — я мысленно желаю ему не оплошать до нашей следующей встречи. — До завтрева!
— Свидимся, — прощается герцог. Марианна смиренно семенит рядом, незаметно следуя за новой госпожой. Я уверена в обожающем взгляде герцога за моей спиной и даже не думаю обернуться.
Всё же, яркая улыбка, до маленьких деталей и сверкающих глаз похожая на искренне счастливую, — сильнейшее орудие в моём арсенале.
